Письмо пятое.

Сказав, что „царствие Божие обнаруживается,"Сперанский продолжает: „тогда, когда все размышления, все рассуждения о предметах небесных становятся сухими, скучными, безвкусными"… Нет, не так: то влечение не есть следствие этого безвкусия, а безвкусие есть следствие того вдечения. Надобно сказать так: когда то влечение обнаружится, тогда прекращается всякая своеличная деятельность, умом ли, или другими силами, и желания ее нет; разве только враг может подходить и на что нибудь наводить, внушая, что‑то и то тебе надо сделать или обдумать, чтоб развить начинающееся доброе состояние. У Сперанского это выражено слишком сильно: „сухими, скучными, безвкусными,"тогда как довольно было сказать: все прекращается и оставляется. Если эти слова Сперанского понять так, как они звучат, то они будут указывать на бывающие в духовной жизни остановки от сухости, безвкусия и скучности. Это припадки духа уныния, мучителя подвижников.

Но тогда не бывает никаких благодатных влечений; напротив, отсутствие их и бывает причиною уныния. Тут место только молчаливому терпению. (Бывает также нечто похожее на это, когда кто долго читает со вниманием и углубленно размышляет о читаемом; душа насыщается тогда и читать более не хочет, и требует утомленному вниманию отдыха в молитве) Само собою видно, что тут бывает влечение совсем не то, о котором идет речь: тут обычная потребность отдыха, обнаруживаемая утомленною душею, подобно тому, как обнаруживается она утомленным теломъ. Равно требуют пояснения вставочные слова: внутреннее слово, или созерцательная молитва, или чистая любовь, как синонимы царствия Божия в нас. Они могут покривить мысль, если понять их не как следует. Внутреннее слово у Сперанского не наше внутреннее разглагольствие к ce6е самим и с самими собою, а слово, в смысле св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова. Эта фраза взята у мистиков, по которым в каждом христианине рождается Христос, Который есть безначальное Слово, воплотившееся нас ради. В письмах к своей дочери Сперанский в Рождество Христово всегда желал, чтобы в ней родился Христос. И это есть, по его мнению, наше внутреннее слово. Очевидно, что этого в собственном смысле принять нельзя. Не Христос в нас рождается, а мы возрождаемся по образу Христа; ибо возрождение наше в купели крещения есть обновление по образу Создавшего (Колос. 3, 10), или облечение во Христа (Галат. 3, 27). Истинная жизнь человека, потерянная в падении, восстановлена и явлена, в совершеннейшем виде, в лице Иисуса Христа, Бога–Слова воплощенного. Она в Нем в такой полноте, что все верующие почерпают в Нем себе истинную жизнь. Потому‑то Он Сам Себя именует лозою, а всех верующих—ветвями на лозе, из лозы берущими жизненные соки. У истинного христианина eдин дух с Господем (I Кор. 6, 17). Так тесен союз! А между тем христианин есть сам по себе; он не — исчезает во Христе Господе, а пребывая отдельною особою, устрояет себя по образу Христа. Производит это благодать Святого Духа, ниспосланного на землю по вознесении Христа Спасителя на небеса и седении Его одесную Бога и Отца, и с того времени непрерывно пребывающего в Церкви и действующего в ней чрез св. таинства на освящеше всего человечества. Такова наша духовная жизнь по источнику! Когда говорят: Христос в нас рождается, то этим дается мысль, будто бы это производится в нас, помимо нас, механически; а между тем действия благодати, обращенные на разумно–свободную тварь, не могут быть таковыми. Под ними всегда надобно доразумевать в человеке нравственно — свободные изменения ума и сердца. Эти изменения указаны пред сим, при объяснении, что есть царствие Божиe в нас. В применении к началу жизни, это будет воображение в ce6е Христа, или преобразование своих настроений по свойствам Христа, чтоб было в нас самоотвержение Христово, терпение Христово, послушание Богу Христово, ум Христов, словом—все Христово.

Созерцательная молитва и чистая любовь— рано помянуты. Те влечения внутрь пред Бога суть преддверие созерцательной молитвы, но не самая созерцательная молитва. Молитва имеет разные степени. Сначала она есть только молитвословная молитва; но вместе с нею должна идти, ею разогреваться и поддерживаться молитва ума сердца. Умно–сердечная молитва получает за тем самостоятельность и является то, делательною, напрягаемою своими усилиями, то самодвижною, находящею. В последнем виде она есть тоже, что показанные влечения: бывает современна им, и из них развивается. Когда потом состояние, в котором бывает душа, во время зтих влечений, станет постоянным, тогда умно — сердечная молитва становится непрестанно–действующею. При этом, прежние временные влечения перерождаются в состояния созерцания, при которых и из которых тогда раскрывается и созерцательная жолитва. Созерцание есть пленение ума и всего созерцания каким либо духовным предметом столь сильное, что все внешнее забывается, выходит из сознания: ум и сознание уходят в предмет созерцаемый, так что их уже будто нет в нас. Вот пример: беседовал старец с учениками, и остановился, стал как бы забывшись. Когда потом он пришел в себя, ученики спросили его: где он был? — „Я был,"сказал он, нна Голгофе, пред распятым Господом, —там, где была у ног Его Мария Магдалина." —Но это созерцание было только умовое. Созерцательная молитва походит на это, по забвению всего н пленению в невидимый мир. Еще пример: старец приготовил себе трапезу в обычный час, и стал помолиться; но восхищен был в созерцательную молитву и простоял в ней до сдующего дня, когда пришел в себя. Отличительною чертою созерцательной молитвы св. Исаак Сирианин поставляет именно выпадение из сознания всего окружающего и пленение в горний мир. По свидетельству его, ум до сего времени владеет собою, а когда вступит в созерцание или в созерцательную молитву, тогда уже никакой власти над собою не имеет. Этим они отличаются от показанных влечений внутрь, о которых идет речь, и в которых человек хоть не обращает внимания на все окружающее, но не совсем забывает его; оно не уходит из его сознания, и хотя подлежит действию высшему, но владеет собою, и сколько может помочь к продлению того состояния, столько же может и расстроить его. Посему я думаю, что слов —, или созерцательная молитва"тут не следовало ставить. Тоже надо заметить и о чистой любви. Любовь к Богу сродна естеству нашему. Полагаю, что она не совсем угасает даже в грешниках, действует в них, призывая их к покаянию, пока они не ожесточатся и не отчаются. Но собственно любовь зачинается с той минуты, когда в следствие покаяния, зараждается решимость работать Господу, не щадя живота своего. Начинающиеся вслед за тем труды богоугождения развивают ее все сильнее и сильнее, пока она не обратится в пламень и не обымет всего естества его. В этих степенях любви столько оттенков, что и перечислить их невозможно. Иной любит Бога, потому что имеет от Него много добра; иной любит Бога ради того, что чает от Него какого либо добра; иной любит Бога ради того, что чает от Него всякого добра; иной любит Бога, потому что Он Бог. Делом обнаруживается любовь так, что иной делает только частию для Бога, оставляя часть и для себя; другой все делает для Бога; а иной и себя и все свое приносит в жертву Богу безусловно. Любить Бога, как Бога, с полным самопожертвованием, без всяких видов, есть чистая любовь. Лествичник говорит о себе, что хотя бы и в ад послал его Бог, он и там также неизменно будет любить Его всею душею. Очевидно, что чистая любовь есть венец совершенства в богоугождении, и является в силе только в концe трудовъ, на сем пути подъемлемых. В начале, при первых проявлениях царствия Божия в нас, ее и требовать нельзя: она может быть в цели, но не на деле; она воцаряется тогда, когда уже Бог поглощает все нaшe.

Следующие за тем мысли тоже следовало выразить другими словами. Сперанский говорит: „Тогда надобно оставить молитву умную,"и тут же поясняет, что именно надо оставить, именно: „размышления, рефлекции. рассуждения о Боге," — как будто это однозначущие с умною молитвою слова. Напротив, эти благочестивые занятия, собственно умовые, составляют богомыслие, занятие особое от молитвы, которое, впрочем, может сопровождать ее, или предшествовать и последовать ей. Умная молитва состоит в том, чтобы умом в сердце предстоять пред Богом, или просто, или с изъявлением прошения, благодарения и славословия. Тут не время заниматься рассуждениями: всему свой черед тогда приходит то влечение внутрь, тогда умная молитва является в силе и в настоящем своем виде: а до этой минуты она есть только искомая; здесь же имеется делом. Потому размышления, рефлекции и разсуждения, равно как и все другие самодействия, действительно, надобно оставлять и подавлять, еслиб они зарождались во время проявления влечения внутрь, но не умную молитву. Ее не только не должно оставлять, а всячески поддерживать, чтобы то состояние, доброе и многополезное, продлилось как можно долее. А потом, когда и пройдет то состояние, —всячески напрягаться умом не отступать от Бога, удерживая память о Нем даже и при обычных занятиях; иначе сказать: стараться ходить в присутствии Божием. У Сперанского об этом, вслед за приводимыми словами об оставлении умной молитвы, говорится так: „постоянно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с Богом, помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли."Вот это настоящие выражения. В этом именно и состоит существо умной молитвы, или умом в сердце предстояние пред Богом. Умная молитва бывает в двух состояниях: она есть или трудовая, когда человек сам напрягается на нее, или самодвижная, когда ожа сама собою стоит и действует. Последнее бывает во время помянутого влечения, а первое должно составлять постоянный наш труд. Хоть он сам по себе не бывает успешен, ибо мысли все расхищаются, но, свидетельствуя о нашем желании и усилии иметь постоянную молитву, привлекает милость Господню, —и Бог за этот труд подает, по временам, то влечение внутрь, при котором умная молитва является в настоящем своем виде. И только в эту пору ей принадлежит то, о чем далее пишет Сперанский: „тогда кажется, что все в душе молчит; не думаешь ни о чем; ум и память меркиут и не цредетавляют ничего определенного одна воля крепко держится за представление о Боге."Эти слова точны; а что следует далее, то не точно: „представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно, и что оно не опирается ни на что в особенности."В умном предстоянии Богу, трудовом и самодвижном, надобно быть в том убеждении, что Бог вездесущий есть и в нас, зрит нас и внимает нам. Это убеждение, утвердившись, дает возможность устранить образность при умном предетоянии Богу. Но это убеждение надобно набить себе, всячески очищая его от образов, на которые так падка мысль наша, чем бы она ни была занята. Вот что должно быть! Слова: „представление о Боге"сюда не идут, потому что придставление без образа не бывает; вместо его надобно поставить: предстояние Богу, в убеждении, что Он невидимо присущь нам и внимает нам. „Представление,"говорит Сперанский, „о Боге кажется неопределенным"нет, не так: когда мы приобретем ясные понятия о Боге, чрез познание Его Божественных свойств и действий, открытых нам, тогда мысль о Боге никогда не может быть неопределенною, — тогда Бог созерцается нами всегда под каким либо определенно известным нам свойством Его. И это признак истинного отношения к Богу, и отличие от мечтательного к Нему устремления. В этой фразе есть маленькая частичка туманной мистики, страждущей неопределительностью.

Письмо шестое.

Тогда‑то,"пишет Сперанский, „вступаем в сумрак веры. Тогда‑то не знаешь более ничего, и ждешь всякого света непосредственно свыше, и если упорствуешь в этом ожидании, то свет этот нисходит, и цapcтвиe Божие раскрывается."

Свет нисходит… царствие Божие раскрывается, —это тоже, что у мореплавателей: берег! берег! Но это царствие не приходит с усмотрением; нельзя рассчитать‑то и то сделаю, так и так себя поставлю, и свет придетъ и царствие Божие раскроется. С нашей стороны, пожалуй, это так: исполняя все условия, входящие в приготовительные труды к проявлению царствия в нас, упорствовать в ожидании его, или, лучше сказать, со смиренным, постоянным, уповательным и умолительным терпением, ждать, когда, наконец, угодно будет человеколюбивому Господу явить милость Свою к нам. Не вдруг дает Господь, а почему — Ему единому то ведомо. Жди с надеждою, ибо неложно обетование: к нему приидем, и обитель у него сотворм (Иоан. 14, 23). Но да не будет ждание твое праздно. Господь ждет, пока, истощив все свои усилия, не видя успеха, во глубине сердца изречешь ты: „имиже веси судьбами спаси, Господи!'' Но чтоб истощить усилия, надобно усиливаться, или с усилием трудиться. Так уж положено, и по духу ревнующего так требуется. Решившись угождать Господу, он, не щадя себя, бросается на труды богоугождения, и усталости не знает, и нет дела, на которое он не был бы готов тотчас: хочется ему отплатить за время, проведенное в нерадении. (Полагаю, что и сама благодать наводит на этот порядок и дух действия. Но так только в начале… В начале и заметить нельзя, есть ли плод от трудов своих; со временем же, когда к порядкам богоугодной жизни приобретстся навык, и эта сторона не будет уже более требовать напряжения сил, дух ревности отвне переходит внутрь, от дел к мыслям, чувствам и намерениям. Иного на это наводит Сам Господь благодатию Своею; другому подсказывает добрый собеседник или руководитель. Обращается внутрь ревнитель, и что, думаете вы, здесь находит? —непрестанное брожение мыслей, непрестанные страстные приражения, дебелость и холодность сердца, упорство и неподвижность на послушание, желание делать все по своему, словом—находит у себя внутри снова все в очень дурном состоянии. Опять разгорается ревность, и труды обращаются уже на свою внутреннюю жизнь, на мысли и расположения сердца. В руководствах к внутренней духовной жизни он найдет что надобно внимать себе, надобно наблюдать за движениями сердца, дабы не допустить ничего недоброго, надо Бога помнить и проч. Начинаются труд и усилия в этом направлении. Но мыслей не удержишь, как подвижного воздуха, дурных чувств и движений не можешь не пропустить, как дурного запаха от трупа гниющего, и к памятованию о Боге не поднимается ум, как намокшая и подмерзшая птица. Что же делать? Говорят: терпи и трудись. Идет терпение и труд, —а внутри все одно и тоже. Попадается, наконец, кто нибудь из знающих дело и растолковывает: оттого у тебя все нестройно внутри, что так качествует разложение сил; ум идет своим чередом, а сердце своим. Надобно ум соединить с сердцем; тогда брожение мыслей прекратится, и ты получишь руль для управления кораблем души, — рычаг, которым начнешь приводить в движение весь твой внутренний мир."Как же это? Навыкни умом в сердце молиться: Господи, Ииcyce Христе, Сыне Божий, помилуй мя!"и эта молитва, когда научишься совершать ее как следует, или лучше, когда она привьется к сердцу, приведет тебя к желаемому концу: она сочетает ум твой с сердцем, она уложит брожение мыслей и даст тебе силу править движениями твоей души. Изъявившему corлacиe дается наставлениие, как совершать сию молитву. Следовало бы тотчас начаться труду упражнения в ней: но наперед приходится победить свое нeвepиe. Никто еще, кого ни касалось это дело, сразу не верил, чтобы такое простое средство могло привести к таким важным целям, особенно в связи с некоторыми приемами, определяющими порядок производства этой молитвы. Но, наконец, надобно же что нибудь предпринять. И вот, хотя — не хотя, с полуверою и с полуневерием, начинается труд навыкновения этому спасительному деланию. Начатки плодов оживляют веру, веpa усиливает труд и умножает плоды; дело спеется. В продолжение именно этого труда навыкновения умной молитве ко Господу, учащаются, по милости Божией, те взечения внутрь пред Бога, о которых была уже речь. А потом приходит и то, что это вовлечение внутрь укрепляется навсегда, и внутрьпребывание пред Богом становится: непрекращаемым. Вот это и есть водворениe царствия Божия внутрь нас. Но, прибавим, это есть вместе с тем и начало для нового круга изменений во внутренней жизни, который прилично назвать одухотворением души и тела. Об этом, если окажется нужным, поговорим после.

Я нарочно пространно описал весь этот порядок движения внутренней жизни, дабы показать, что в xoд сей жизни есть пространное поприще для упорства в ожидании. Все мается и мается бедная душа, ища и не обретая. Ожидать чего нибудь от своих усилий и в ум уж не приходит. Давно уже исчезла всякая самоуверенность, и во глубине души только слышится: „имиже веси судьбами, спаси."Положение себя в руки Божии, и чаяние всего от Его единой милости есть последний предел приготовления, готовности и годности к водворению царствия Божия внутрь нас, которое, однакож, всегда приходит не с усмотрением (Лук. 17, 20). Это состояние смиренного, без всяких притязаний, ожидания и есть сумрак веры (фраза мистиков), который сумрачен только по безвестности времени получения чаемого и искомого, тогда как предмет и основания ожидания совершенно ясны.

Полагаю, что у вас уже шевелится вопрос: да что же это за царствие Божие? На это отвечает вам далее Сперанский: „никто не может ни описать его вам, ни дать о нем понятие; его чувствуешь, но оно несообщаемо. Сам Иисус Христос описывает цapcтвиe Божие лишь притчами и подобиями."Прибавим: то только всем ведомо, что это есть ни с чем несравнимое драгоценное сокровище, не ожидаемое, а самым делом получаемое и обладаемое. Спаситель объясняет это притчей о человеке, который, нашедши на поле сокровище, обрадовался, и, в радости, никому не сказавши, распродал все, что имел, и купил поле то;—и другою—o купце, который, узнавши, что где‑то есть драгоценная жемчужина, пошел, продал все, что имел, и купил жемчужину ту (Матф. 13, 44. 46). Можно, впрочем, в некоторой степени удовлетворить ваше любопытство, ибо что неопределимо со стороны чувства, то может быть определяемо в чертах своего проявления. С этой стороны я уже очерчивал прежде цapствиe Божие, заимствуя описательные черты из писаний отеческих и старческих. Повторяю здесь, как писал, чтоб не придумывать новых слов: царствие Божие в нас есть, когда Бог воцаряется над нами, когда душа во глубине своей исповедует Бога своим Владыкою и покорствует Ему всеми силами, и Бог владычно действует в ней и еже хотети и еже деяти (Фил. 2, 13). С психической же точки зрения о царствии Божием должно сказать следующее: цapcтвиe Бoжиe в нас зарождается, когда ум сочетавается с сердцем, сам срастворившись с памятью о Боге. Человек тогда предает Господу, как жертву приятную Ему, свое сознание и свободу; а от Него получает власть над собою, и силою, от Него получаемою, правитъ всем своим, внутренним и внешним, как бы от Его лица.

Когда удосужусь, я соберу черты этого состояния из писаний отеческих, и сообщу вам. Теперь скажу несколько слов по памяти.

Думаю, что и вам памятно, как в ответах старцев Варсонофия и Иоанна часто говорится о некоем огне, которому возгораться в душах учеников своих они желали всем желанием. Это говорят они о зарождении внутренней жизни, или о раскрытии царствия Божия в нас. При этом сцентрировываются вcе силы жизни человеческой во едино, как в фокусе, и это отражается горением духа, или духовною теплотою; при этом не только ум срастворяется с памятью о Боге и проникается ею, но и все существо наше духовное вступает в живое Богообщение: Бог огнь есть (Евр. 12, 29). И вот теплота и гopениe духа водворяются в нас с момента раскрытия в нас царствия Божия. Эта черта осязательнее всех, доступнее для понятия, и больше дает удобства к объяснению проявлений духовной жизни. Известно, что когда человек в чувстве, тогда он весь сковывается тем чувством, и готов, и силен бывает беспрекословно делать все, к чему побуждает то чувство. Чувство походит на рычаг и руль в управлении своим внутренним. Его‑то и добивается оно‑то и дается. Что более всего озабочивает ищущаго, так это внутреннее нестроение в мыслях и желаниях; вся его ревность обращена на то, как бы устранить это нестроение. К этому другого способа нет, как добыть это духовное чувство или эту теплоту сердечную, при памяти о Боге. Как только зародится эта, теплота — мысли улягутся, внутренняя атмосфера станет ясна, станут видимы все зарождения добрых и недобрых движений души, и получится власть на отгнание последних. И на внешнее расходится этот внутренний свет, и там дает он возможность отличать должное от недолжного, сообщая и крепость установиться в первом, не смотря ни на какие препятствия; словом, тогда начинается истинная, действенная, духовная жизнь, которая доселе была только в искании, а если и проявлялась, то урывками. И при тех влечениях, о которых была речь, бываeт теплота, но она прекращается с прекращением влечения. Здесь же теплота зародившись в сердце, остается неотходною, и неотходным держит при себе внимание ума. Когда ум в сердце, — это и есть сочетание ума с сердцем, представляющее целость нашего духовного организма.

Применительно к этому признаку — теплоте и горению духа, —легче понять, почему те или другие способы употребляются для достижения сего состояния, или для приготовления к нему.