Новым местом для своего пребывания Тихон избрал третьеклассный Задонский монастырь, куда и переселился в Великий Пост 1769 года, и где оставался до своей кончины.

Задонский монастырь расположен на полугоре, близ реки Дона, в 90 верстах от Воронежа. Внизу под полугорьем вытекает множество чистых ключей. Местоположение в окружности красивое, воздух здоровый. Вблизи монастыря было небольшое селение, известное под названием Тешевки, которое в 1779 году, по умножении жителей, переименовано в уездный город Задонск, следовательно, этот монастырь не был так уединен и не пользовался такой тишиной как монастырь Толшевский. По временам здесь бывали даже ярмарки, на которые съезжалось много народу из соседних селений. Несмотря на то, что многолюдство нередко стесняло святителя Тихона, пребывание его здесь оказалось весьма благотворным для его здоровья. Чистый воздух, телесные работы в монастырском саду в первую весну и лето, и отдохновение от тяжелых трудов, значительно укрепили его слабые нервы и поправили его здоровье.

Но с укреплением его телесных сил изменилось его душевное состояние. Пока он был нездоров и силы его были слабы, он по необходимости должен был оставлять занятия, и это нисколько не тревожило его деятельной души. Когда же силы его укрепились и здоровье поправилось, – он снова почувствовал в себе потребность к трудам, к которым привык, и готовность к занятиям, в которых всегда упражнялся с особенной ревностью. И эта потребность в трудах, не находившая никакого удовлетворения в настоящем его положении, стала беспокоить, тяготить его. Он не знал, на что решиться, чем наполнить пустоту своего времени, которое все было в полном его распоряжении и ничем пока не было занято. Естественно, он начал скучать без дела. Случись это удаление на покой ранее, когда он еще был архимандритом, как он желал этого тогда, – бездействие не так бы тяготило его, переход от служебной деятельности к уединению не был бы так резок тогда. Но после таких ревностных трудов, какие были в епархии, настоящее, ничем не занятое положение, вынужденное притом болезнью, которая впрочем прошла, – слишком резко противоречило его прежней жизни и его, сильно развившейся привычке к деятельности; так что, несмотря на все свое расположение к уединению, он не мог вдруг забыть своей прежней деятельной жизни и отрешиться от нее. Он мысленно возвращался к своему служению в епархии. Это тяжелое состояние души Святителя прекрасно понял и выразил один из его жизнеописателей, преосвященный Евгений.

«Мужам деятельным, – писал он, – привыкшим к должностям и чувствующим еще в себе силы к оным, нет ничего тягостнее удаления от обыкновенных своих занятий. Они больше всех тогда чувствуют как бы потерю своего существования, пустоту времени и будто бы бесполезность свою, по крайней мере, в первые годы своей свободы. Уединение и досуг, которых искали сами они при делах, становятся им обременительнее самих дел и мрачная скука одолевает их». [37] При этом в душе Святителя возникали различные помыслы, которые еще более смущали его душу. Теперь ему представлялось, что он слишком мало потрудился для Церкви, для служения которой и принял сан архипастыря, что много полезных для Церкви начинаний оставил неоконченными, много добрых намерений неприведенными в исполнение. Он упрекал себя в том, зачем так решительно и поспешно требовал увольнения на покой – зачем считал выздоровление свое невозможным; – если бы он просил увольнения на время лечения, – тогда бы он опять мог занять прежнее место и снова трудиться для блага Церкви Христовой. Смущала его и та мысль, что будто бы даром, незаслуженно получает он пенсию. Итак, в нем появилось желание снова воротиться в епархию.

Во все время этого неопределенного состояния Тихон был постоянно скучен и беспокоен. Он целыми днями сидел запершись в своей келии и не выходил из нее, жившие при нем слышали только его быстрые шаги по комнате и голос его молитв и молитвенных обращений к Господу. [38] В этом тяжелом состоянии он признавался своим знакомым и даже писал об этом, С.-Петербургскому архиепископу, преосвященному Гавриилу. Понимая положение Тихона, что ему становится скучно без определенных официальных занятий, преосвященный Гавриил предлагал ему Валдайский Иверский монастырь, близ его родины, в полное его управлений. Этим предложением святитель Тихон хотел было воспользоваться. Он уже приготовил было и прошение, но все еще не решался подать его. Один случай, в котором он увидел особенное указание промысла Божия, остановил его в исполнении этого намерения. Однажды келейник Тихона, встретив у монастырских ворот одного, очень уважаемого Святителем старца, по имени Аарона, сказал ему, что преосвященный решил непременно выехать отсюда в Новгородскую епархию. О. Аарон дал на это такой суровый ответ, который и самого мнительного человека вывел бы из нерешительности. «Что ты беснуешься? – сказал он келейнику. – Матерь Божия не велит ему выезжать». Слова эти буквально были переданы Тихону. Святитель, услышав в них голос и волю как бы самой Матери Божией, переспросил у келейника: «Точно ли так сказал о. Аарон?», – и когда услышал подтверждение, сказал: «Ну так я и не поеду отсюда», и, взяв приготовленную просьбу, разорвал ее. [39] Этим однако же еще не разрешалось его тяжелое состояние. Он все еще не знал, на что ему решиться, на что употребить свои силы, чем, каким делом наполнить пустоту времени, которое прежде исключительно посвящалось на служение св. Церкви?

В таком неопределенном положении святитель Тихон провел целый год. По прошествии же года, однажды, лежа на диване, он стал вдумываться в свое положение, и с таким напряжением, что, по замечанию келейника «весь был облит чрезмерным потом». Видно минута была нелегкая, но зато эта минута была последней. В это время в нем созрела решимость не только навсегда оставаться в монастыре, но и вести иной строго-определенный образ жизни. В этой решимости, он вдруг встал с дивана и громким решительным голосом сказал: «Хоть умру, но не пойду отсюда», и с этой минуты, как жизнь, так и душевное его состояние совершенно изменились. «От того часа, – говорил его келейник, – уже не так стали беспокоить его таковые мысли, а другой год, находясь там, препроводил в спокойствии духа и в чувствительном веселии сердца, потому что был напоен духовной радостью. [40]

Чем же успокоил себя святитель Тихон, на что решился, какой избрал для себя образ жизни? Вся последующая жизнь его с сей минуты дает нам прямой и решительный ответ на эти вопросы. Он решился половину своего времени посвящать на служение ближним в делах милости телесной и духовной. Он, значит, решился продолжать свое служение, только в новом виде, соответственно своему новому положению. Упреки же, которые он прежде делал себе и которые тогда его так беспокоили, теперь послужили только побуждениями к новому роду деятельности. Он упрекал себя в том, что мало потрудился для своей паствы, и потому решился теперь оставаться здесь, и трудиться опять для нее, хотя и в ином виде. Он совестился получать пенсию, считая ее незаслуженной, – потому решился раздавать ее нищим и бедным.

Так разрешилось неопределенное положение святителя Тихона. Промысел Божий, таким образом, поставил своего угодника именно на тот путь жизни и подвигов, который вполне соответствовал его свойствам и наклонностям его души, – с подвигами уединения соединять подвиги служения ближним, через что находила себе удовлетворение его любовь и к безмолвию, и к ближним.

Положение святителя Тихона в Задонском монастыре было такое же, как и всякого епископа, по собственной просьбе, а не по суду, уволенного на покой. Как архипастырь, бывший начальником монастырей, он не подчинялся на покое надзору настоятеля, а проводил совершенно независимую, самостоятельную жизнь. Он занимал отдельный домик, стоявший над монастырскими воротами, имел свою собственную прислугу, мог пользоваться братской трапезой по своему желанию, или же жить на ту пенсию, которую получал от правительства, хотя не пользовался ни той, ни другой, а жил на приношение своих благотворителей. Как уволенный по болезни на покой, Тихон ни к чему не обязывался и мог совершенно свободно и самостоятельно располагать своим временем. Он не имел никаких обязанностей по управлению монастырем, но как епископ и как бывший начальник, мог заявлять перед настоятелем и братией свои требования и настаивать на их исполнении. Это, впрочем, было только в частных случаях, вообще же он мог приводить свои требования в исполнение через занявшего его место архиерея.

Соответственно таким условиям положения Тихона в монастыре и проходила его жизнь на покое.

После твердой решимости оставаться в Задонске, он оставил свое уединение и по большей части держался следующего порядка в своей жизни. Встав утром, он обыкновенно шел в церковь и бывал у каждой церковной службы. Когда немного было народу в церкви, например, в будничные дни, он становился на клирос, сам читал и пел, и пел большей частью киевским напевом. При многолюдстве же в церкви – стоял в алтаре. Сам Святитель почти никогда не служил литургии, [41] и только в первые годы, в царские дни, облачась в мантию с омофором, выходил на молебен, да еще служил утреню в день Пасхи и Рождества Христова.

Не совершая литургии, он, однако же, еженедельно приступал к причащению св. Таин, – иногда в мантии с омофором, иногда же, когда некому было его облачить, просто в священнической ризе, стоя на орлеце у престола. Во время чтения и пения, равно и во время священнодействия Евхаристии, Святитель предавался иногда такому громкому плачу и рыданию, что вопли его слышны были по всей церкви. Приходя в такое чувство умиления свт. Тихон, во время пения: Тебе поем, – если замечал, что предстоящие худо молятся, или рассеянно стоят в храме, побуждал всех к должной молитве, какой требует важность совершающегося в это время в алтаре священнодействия. Ревнуя о проповедании слова Божия, он наблюдал, чтобы в праздники не упустительно произносимы были, так называемые, синодские поучения, и своими замечаниями принуждал к тому настоятеля, иногда же давал для произнесения в церкви свои проповеди, которые и составлял с этой целью. Из уважения к сану Святителя, заведен был обычай, чтобы тот, кто читал Апостол в церкви, подходил к нему под благословение. Живя в монастыре независимо, он принимал у себя посетителей, кто бы ни обращался к нему, выезжал из монастыря, куди и когда хотел, и иногда на довольно продолжительное время. Как епископ, имеющий право иметь свою собственность, он три года держал у себя лошадь, которую подарили ему его знакомые гг. Бехтеевы.

Между литургиями, или же когда не бывал у поздней литургии, все утреннее дообеденное время посвящал писанию сочинений. Когда же бывал у поздней литургии, то выходя из церкви, вступал в беседы с простыми богомольцами, или приводил к себе детей и учил их, или принимал у себя друзей и беседовал с ними, или делал все это вместе. Живя на своем собственном содержании, Святитель имел свой собственный стол и никогда в Задонске не ходил на общую трапезу. В обыкновенное в монастырях время для обеда садился за стол, причем, несмотря на скудость своего стола, очень часто говаривал: «Слава Богу! вот у меня хорошая пища! А собратья мои?!.. Иной бедный в темнице сидит, иной без соли ест! Горе мне окаянному!» Во время стола, келейник всегда читал ему писания ветхого завета, преимущественно же книгу пророка Исаии, которую особенно любил Святитель. Иной раз велит читать какую-нибудь главу, а сам, положив ложку, начнет плакать. После обеда, имел обычай около часа отдыхать, а затем читал жития святых и писания св. отцов. В летнее время, после отдыха, прохаживался в монастырском саду и за монастырем. Во время прогулок читал псалтирь, которую брал всегда с собой, куда бы ни пошел, или же предавался богомыслию. Вечером также принимал посетителей, ходил к вечерни. При свете огня, после вечерни, заставлял читать библию и часто на вопрос чтецу: разумеет ли он, что читает? – изъяснял темные места из прочитанного. Затем исполнял монастырское правило с коленопреклонением, слезами и воплями. В этом упражнении нередко заставало Тихона утро, и он ложился спать, употребляя на сон не более четырех часов.

Общим отличительным свойством святителя Тихона была простота. Решившись оставаться в Задонске навсегда, он стал вести себя так, как требовало того это свойство его души. Привезя с собой все, что он имел в епархии, по требованию приличий, как-то: «шелковое платье, теплые и холодные подрясники и рясы на теплом меху и прочее приличное архиерейскому сану одеяние, перину с подушками, одеяла хорошие, карманные серебряные часы и подобное», – он все это продал и вырученные деньги роздал бедным. У себя же оставил для употребления самое необходимое, и по качеству самое простое и незатейливое, например, оловянную и деревянную посуду, два медных чайника, – один для воды, другой для чая, – две пары чашек, чайник, два стеклянных стакана, медный таз, стенные часы с кукушкой, немного холщевых полотенец и белых носовых платков тонкого полотна. Постель он себе сделал из ковра, набитого соломой, изголовьем служили две набитые пером подушки, за одеяло отправлял службу овчинный тулуп, покрытый китайкой. Наряд его, в котором он стал ходить, был также самый простой: одна суконная гарусная ряска, два подрясника, – один овчинный, другой заячий, покрытые темной китайкой, – пояс ременный, – на ногах, обыкновенно, шерстяные чулки, подвязанные ремнем, и коты (две зимы он ходил в лаптях, впрочем только в келии), в руках самые простые ременные четки, – вот весь его наряд и богатство. «Ни сундука, никакого влагалища и ничего подобного не было у него; разве только старый кожаный мешок, в который клал он, в случае выезда куда-нибудь книги, гребень, несколько рубах и восемь фуфаек из белой байки, которые он часто переменял от сильной испарины».