2 Тим. 3; 5. «Имущий образ благочестия, силы же его отвергшиися». Истинное благочестие состоит в силе, в духе; а внешнее — в некоторых внешних благочестивых действиях. Истинный христианин захочет лучше, будучи праведным, казаться неправедным; а ложный — лицемер, и будучи неправедным, захочет лучше казаться праведным. В христианстве есть одна из таковых форм деятельности — юродство, и есть противоположная — лицемерие.

 Евр. 5; 12. Апостол называет нравственное христианское учение «словесами Божиими». Апостол говорит евреям о Мелхиседеке, как образе Иисуса Христа; но как бы вспомнив, что слушатели его еще малолетны и неопытны в христианском учении, он говорит: «о нем же многое нам слово и неудобь сказаемое глаголати» (Евр. 5; 11). Вы немощны, — говорит он ученикам своим, — по летам вам надлежало бы уже быть учителями других, а, между тем, вы сами требуете себе учителей: вас нужно снова питать первыми начатками слова Божия.

 Евр. 5; 14. Здесь выражается совершенство христианское, достигаемое деятельностью. «Совершенных пища твердая». В чем тут твердость пищи, — в Мелхиседеке? В отдаленности сего лица от Иисуса Христа — в темноте его истории, подобно тому, как это замечается и в других случаях; отсюда некоторые и отвергают преобразования в Ветхом Завете. Но кто имеет «чувствия обучена долгим учением», тот увидит самое строгое соответствие между Мелхиседеком и Иисусом Христом; равно как кто приучил зрение видеть вдали, может находить сходство между предметами по видимому отдаленными; а близорукий может только различать предметы несколько отдаленные, и сходства между ними заметить не может. Чувства внешние ныне чрезвычайно усовершены; чувства духовные могут быть усовершены тем паче; например, может быть развито духовное осязание так, что одно легкое прикосновение предмета к духу будет давать разуметь уже многое. Духовный слух легко может замечать в словах оттенки совести или бесстыдства, и тому подобное. Душа имеет все те же чувства (собственно, без метафоры), какие имеет и тело.

 Столько названий в Священном Писании для нашей науки: по ним можно составить самое полное понятие о богословии практическом.

 Почему наука, излагающая правила деятельности христианской, называется «богословием»? Ведь она имеет в виду человека, а не Бога? Но она по всем правам может называться богословием. Во-первых, она составляется на основании слова Божия, и высочайший образец деятельности христианской есть Бог; посему и по предмету своему она, по справедливости, может называться богословием. В сем отношении к каждому человеку можно приложить то, что сказал Спаситель: «яже» Отец «творит, сия и Сын такожде творит» (Ин. 5; 19), или «Отец Мой доселе делает, и Аз делаю» (Ин. 5; 17). В высочайшем смысле слова эти идут к Иисусу Христу; но могут быть усвоены и каждому сыну по благодати. Во-вторых, наука о деятельности христианской может назваться богословием и по самому источнику своему: «Бог бо есть действуяй в» вас «и еже хотети и еже деяти» (Флп. 2; 13). Это — причина главная. В человеке действует Бог; человек по первоначальному и по вторичному назначению своему должен быть только органом деятельности Божественной, проникается ею до того, чтобы не столько ощущать себя, сколько Бога, чтобы говорить: не я действую, но Бог через меня.

 Богословие практическое называется «наукою» — «ведением»; ибо оно есть учение Иисуса Христа и Святаго Духа, или учение, занятое из Священного Писания: тут знание самое твердое и верное. Школьные науки называются науками, коль скоро имеют одно главное начало, которое состоит из понятий, из идей, образующихся в уме. Все они окончательно приводятся к вере в уме: усомнись в началах ума, тогда все науки потеряют свою силу. Здесь, в богословии, вера в ум Божественный, Христов — источник всех истин. Если и в нашем уме есть истина, то он не сам ее сотворил, а принес ее как напутие оттуда, откуда и сам пришел. И если земные мудрецы могут говорить о чем-либо: "Мы это знаем"; то тем более — мудрецы божественные: ничто не может поколебать их уверенности. Философы беспрестанно меняют свои системы, всегда у них метаморфозы: но мудрец христианский переменил ли когда-нибудь свою систему? У него все основано на альфе и омеге: «веемы», — говорит апостол, —«яже от Бога дарованная нам» (1Кор. 2; 12). В христианском учении есть свои сокровенности — тайны, и их не может не быть; но что нужно знать христианину в сей жизни, то все высказано в нем достаточно. Сократ пред самой смертью говорил: "может быть"; а апостолы говорили: «ей и аминь». Наука наша основана на том, что по сознанию всех есть самая истина.

 Богословие наше по преимуществу должно быть наукой опытной. В нем заключаются важные истины практические; но сколько бы мы ни занимались им, а если не осуществим его на опыте, то мы не уразумеем его. Многим эта необходимость может казаться обходимою. Иной подумает, что при счастливых способностях, при долговременных занятиях, и не сообразуя жизни своей с учением христианским, можно изучить правила христианской нравственности, даже можно указать на некоторые практические системы, составленные такими людьми; но Писание ясно говорит: кто грешит, тот не познает Бога, а только тот уразумеет волю Божию, кто хочет творить ее. В самом деле, чтобы понять важность, сладость и благотворность христианской нравственности, для этого нужен опыт. В этом убеждает самое свойство предмета науки; предмет этот — возрождение, явление нового человека на месте ветхого, соединение с Иисусом Христом, оживление Духом Божиим. Эта внутренняя, существенная перемена в душе не может подлежать разумению: седалище этого в сердце, в чувстве. Существо деятельного христианства есть некоторая невыразимая тайна. Мы не можем знать, как человек возрождается Духом, когда и как зачинается внутри его нечто новое, противоположное прежним его желаниям и действиям. И если вообще нельзя уразуметь перемены нравственной, то, смотря на нее с высшей точки зрения, тем более нельзя уразуметь ее. Только тот может знать это, кто изведал на собственном опыте, ощутил внутри себя эту перемену духа. Жизнь и свет здесь нераздельны, и не столько из света жизнь, сколько из жизни свет, как это было и сначала: «в Том живот бе, и живот бе свет человеком». Здесь действует Сам Бог, а человек только участвует и получает в удел часть разумения. Истинное разумение — только опытное. И в делах житейских физик, например, расскажет вам, как сделать известный опыт; но заставьте его сделать опыт на самом деле, и он часто бывает не в состоянии исполнить это, поскольку у него недостает деятельного разумения; тем более это может быть в делах высших, духовных. Что разумение теоретическое без практического бесполезно, это понятно, ибо видим, что оно производит только крушение духа. Но чего не дает никакая наука, то может дать жизнь. Возьмем, например, сочинения святых отцов: о некоторых из них достоверно известно, что они не учились в школах, однако ж в их сочинениях — логика и психология самые глубокие, изложение истин практических высокое. Что сделало их такими умными писателями? Жизнь и упражнение в благочестии. И даже, что есть существенного в науках школьных, например классификация способностей, — и это есть также в произведениях отцов Церкви; явно, что это произошло не из школы. Значит, от Святаго Духа сообщено им не только существо дела, но даже нечто и в форме.

 Наука наша основывается на словах Священного Писания: этим отличается она от философии нравственной; она и не есть учение только по Писанию, а отчасти и по преданию, только истинному. В какой мере, — много или мало, — предания должны входить в нее, это другое дело, — только непременно должны. Есть предания апостольские, есть предания святых мужей. Они ниже слова Божия писанного, но не далеко, ибо они суть то же слово Божие, только не писанное.

 Сущность деятельного христианства та же, что и сущность жизни. Наука должна выразить то, что есть в жизни; а жизнь, в свою очередь, должна выразить то, что есть в науке. Сущность жизни христианской есть возрождение. Что выражают в Священном Писании слова: «возрождение», «новая тварь»? Явно, что эти метафоры выражают существо дела только в половину. Для выражения этого дела на языке человеческом нет и не может быть слова собственного; потому что нет самого дела. Возрождение совершается только силою Божией — благодатью Иисуса Христа; а ум человеческий, добродетель земная, не могут совершить этого. Сими метафорами внушается только, что с человеком происходит перемена важная, существенная. С человеком всегда почти происходят перемены в мыслях, желаниях, чувствованиях, но перемена, производимая христианством, выше, глубже и дальше всех их. Возрождение сравнивается с рождением; но рождение в жизни бывает только одно: вся последующая жизнь есть уже развитие того, что заключено в рождении, как семени; в нем должно быть положено начало всем действиям человека. Далее, из метафорического выражения: «совлекше ветхаго человека и облещися в нового» — видно, что с человеком возрождающимся должна произойти перемена чрезвычайная. Снять одно платье и надеть другое уже много значит: вся внешность человека переменится; иной был в рубище и потом вдруг стал в порфире. Но в возрождении требуется не совлечение одежды, не совлечение чувств, а всего человека: что же после того останется? Ничего! Требуется также облечься в нового человека, и облечься не по частям, а всецело: от сердца до последнего волоса; перемена эта — перетворяющая. Та же мысль заключается в выражении: «создание», «сотворение»; метафора здесь берется с целого мира, с его происхождения. Когда восходим к началу мира, то встречаем бытие и небытие. Но как это приложить к человеку? Ведь человек был же прежде возрождения; но он тот же, прежде рожденный, возрождается, прежде совлеченный облекается, прежде существовавший созидается; по видимому — это как будто менее рождения, но в самом деле — более. Для создания человека нового есть материал, но противоположный. Согласимся, что легче родиться человеку, нежели ожить, легче надеть новое платье, нежели ветхое сделать новым, легче сотворить человека, нежели развратившуюся уже природу перетворить, — тем более, когда человек противодействует сему действию благодати; между тем как для возрождения нужно устремиться на разрушение прежнего материала: тварь ветхая не дает места твари новой. В сей-то перемене состоит сущность нашей науки и жизни христианской. Жизнь благодатная должна образовать нечто стройное, целое, многообразное, многочисленное, которое будет проявляться целую вечность; но начало всего этого должно быть здесь, в возрождении. Сравним это с жизнью тела. В теле есть центр жизни и всего тела. И в духовной жизни есть свое сердце: оживите его — и все тело будет живо, злой человек будет добрым. И наоборот, если в добром человеке это исходище живота будет заграждено чем-нибудь, то хотя и будет он по видимому исполнять некоторые добродетели, но он на всю вечность остался злым. Отсюда понятно, в чем состоит духовная перемена, и где ее седалище. Самое внутреннее начало жизни для нас недоведомо. Мы говорим: ум имеет свое начало, чувство — свое, воля — свое; но все они должны сходиться в чем-нибудь общем, и действительно сходятся, только мы этого средоточия проникнуть не можем, хотя оно подлежит нашему определению, но само в себе оно таинственно, зыблется в беспредельности. Некоторое отражение этого видно в начале действования некоторых людей, впрочем, в начале злом — эгоизме; это начало так же представляется чем-то беспредельным, хочет подчинить себе все: не только мир человеческий, но и Божий. Но где оно само заключается?.. Перемена духовная проникает в самую глубину нашего бытия, и здесь место не нашим уже мыслям и силам, а силе Божией. Перемена эта называется «таинством веры» по глубине своей; «веры», а не ума, ибо его очи не могут досягать и видеть эту глубину, не только распоряжаться ею. Вера христианская низводит действия Иисуса Христа и Святаго Духа; эти действия и возрождают человека; человек же сам по себе значения не имеет: он есть только список Божества; следовательно, восстановление человека есть восстановление образа Божия. Человек должен быть не оторванным от Бога, самостоятельным, как ныне, но должен быть выражением образа Божия — живым и свободным; ныне он не видит своего первообраза, не видит Отца своего. В человеке должна быть самостоятельной свобода, но она должна быть проникнута Духом Божиим. Этот список должен очиститься, черты его — просветлеть, из мертвого списка он должен сделаться живой копией. Идеи суть первые отражения сего образа, основание его. Но в чем состоит образ Божий? Он есть лицо. В Боге образ Его есть Иисус Христос — образ Бога невидимого, характер, отпечаток ипостаси Его. Человек есть так же некоторый характер ипостаси Божией, так же сын Божий; следовательно, и человек есть отражение того же образа первоначального; только Иисус Христос есть образ Бога полный и совершенный, а человек, так сказать, — в миниатюре, или лучше: человек создан по образу Иисуса Христа, — Он составляет основу нашего существа. В нас теперь этой основы почти нет; ум наш, можно сказать, теперь держится ни на чем: у нас теперь самые слабые отблески образа Божия. Следовательно, существо науки нашей должно состоять во вселении в нас Иисуса Христа, в оживлении Его в нас. Это мы видим из свода многих мест Писания, видим так же из опыта людей, кои могли говорить: живет во мне Христос. Сначала вселение это мы предполагаем только верою, потом оно начинает подходить несколько под ощущения сердца, далее — и под понятия разума. Так было и до падения, когда духовная жизнь человека состояла не в восстановлении стоящего: и тогда это совершалось также таинственно, хотя многое подлежало и уму. Ибо соединение Иисуса Христа с человеком, твари с Творцом, не может быть все изведено на свет. Бог не мог показать твари ее творения. Это отличительный характер Божества — несообщаемое свойство. Посему наше учение должно быть духовно; не должно довольствоваться одним обозрением нравственности человеческой, систематическим рассуждением, но должно восходить высоко, обнимать то, что в душе нашей есть последнего и существенного. Сделаться же таким оно может только при содействии Духа Божия, а Дух Божий может быть испрошен и принят соединенным к Нему стремлением ума и воли; и если мы будем молить Его о сем, то ощутим Его веяние.

 Но Таинство Веры мы должны рассматривать со стороны практической, опытной; мы должны хранить его, исполняться им, хотя внутреннюю сторону его мы и не можем вполне видеть, так как это действие Святаго Духа, Который испытывает глубины не только человеческие, но и Божий. Из многих мест Писания видно, что Дух Святый уделяет часть из этого ведения тому, в коем совершается сия тайна. В Апокалипсисе говорится, что Дух Святый дает возрожденному новое имя, которое знает только приемляй. И это потому, что другим людям нет нужды знать сего: они не могут употребить сего знания с пользой. Впрочем, есть здесь и сторона, открывающая обширное поприще для познания: это различные опыты и случаи духовной жизни, возрастание внутреннего человека, хранение его и тому подобное. Здесь больше человеческого: действия Божий здесь как бы подлежат произволу человеческому.

 Деятельность христианская должна простираться во всю жизнь, и окончательное совершенство ее не здесь: причина ясна. Что значит шестьдесят или семьдесят лет земной жизни для существа, назначенного к вечности? Как бы ни быстро раскрывались наши способности, но в такое короткое время и при столь многих препятствиях они не могут вполне раскрыться. Первые годы младенчества в отношении к разумности, правилам, в сравнении с последующими годами почти ничего не значат, но в них есть уже завязь человечества. Точно то же и в жизни духовной. Настоящую земную жизнь можно почитать в отношении к ней младенчеством. Самые опытные в духовной жизни говорят о себе, что они только «начаток духа имут»: здесь все «отчасти», по самому значению сей жизни. Но есть тому и другая причина. Человек не всегда идет вперед, но иногда возвращается назад, падает, заболевает, врачуется и опять получает новые раны, и все это нужно же вознаграждать: нужно очищать себя от скверны греха, покорять себя воле Божией, сражаться с умом, волею, телом. И будем ли мы жаловаться, что жизнь наша сделалась жизнью подвижнической? Имея притом в виду такой высокий образец, к достижению которого мы предназначаемся, не стыдно ли нам и жаловаться?

 Мы говорим, что совершенства жизни духовной нет здесь на земле, что здесь только начатки ее. Но если эта жизнь уже зачалась и образуется в нас, то самые начатки ее полнее тысячи жизней плотских. Припомним жизнь истинных христиан: как они полны силою! Некоторые из них в начале были самые простые, как Сергий Радонежский, вступивший в пустыню, в круг зверей и дерев. Что слабее и безвестнее его? Но когда в нем открылась жизнь духовная, то открылась и чрезвычайная сила. Необитаемое место делается городом. К безвестному человеку приходят за благословением цари, и он некоторым образом решает судьбу Царства Русского: место, где он некогда жил, делается твердой опорой Царства в смутные времена. Возьмите еще в пример апостола Павла. Он сам о себе говорит: я не имею вида важного: человек, подверженный болезням, изгнанный из отечества; но он образует мир, и сколько церквей основывает он. Бедный человек с посохом в руке производит более, нежели какой-нибудь Сезострис или Александр Македонский. И сила его в силе Христовой, ибо только Христос может действовать так, как действовал Павел. Несмотря на многие препятствия сей силе, несмотря на самую ограниченность жизни временной, сила эта всегда являлась великой: человек не мог не ощущать ее. Жизнь Иисуса Христа есть жизнь в человеке другого существа. Жизнь и подобного существа в нас, если бы только она последовала, не может быть неощущаемой; тем паче — жизнь источника жизни. Всецело она не может быть ощущаема, но она должна господствовать в нас над другими жизнями. По своей силе она есть самое лучшее свидетельство о себе. Не имея ее, мы требуем доказательств в Божественности христианской религии; но люди, исполненные этой жизнью, не требуют их. Кто исполнен теплоты, тому не нужно доказывать, что тепло; когда человек здоров, то сто врачей не уверят его, что он болен. Исполненный этой жизнью, в подтверждение веры своей в Иисуса Христа, смело пойдет на смерть, и пошел бы на нее тысячу раз, если бы мог ожить столько раз. Внутреннее ощущение этой жизни не может быть заменено ничем, а само заменяет все. Впрочем, многие, и занимаясь христианской деятельностью, не достигают такого совершенства: это оттого, что они занимаются отрывочным образом, кое-какими добродетелями. И такое занятие не худо; но поскольку такие люди не совершенно изгнали из души своей духа самолюбия и не приняли вполне Духа Божия, то они на сей ступени и останавливаются: занятие их без главы, без жизни, без успеха. Все у них по-человечески; оттого некоторые и приходят к той мысли, что возрождение в существе своем есть нечто меньшее, нежели как говорят о нем; но это, конечно, ошибка. Истинная христианская жизнь есть точно жизнь стройная, целая, в которой все выходит из одного начала и все обращается к одному — славе Божией, хотя, правда, бывают иногда и в ней потемнения, как в здоровом теле бывают вывихи. А жизнь отрывочная похожа на жизнь без сердца, на жизнь только некоторыми членами тела.

 Великое дело возрождения совершается в глубине духа, но нужен же приемник его, в котором бы оно выражалось. Этот приемник есть человеческая совесть. Совесть для жизни нашей то же, что земля для корня дерева. С другой стороны, эта совесть есть зерцало, в котором человек может видеть всю свою жизнь, видеть правила ее, чисты ли, не потемнены ли они. Если совесть жестеет, не будучи освежена слезами покаяния, ни возделана искушениями; то и самое древо засыхает — духовная жизнь слабеет. Почему совесть имеет такое действие? Потому, что она есть свободный приемник воли Божией. Если человек хочет, то и Дух Божий продолжает Свое действие; отвергать или не отвергать действия Духа, зависит от совести. Со стороны Бога самое важное — благодать; а со стороны человека — совесть, поступающая всегда по воле Божией, не изменяющая Христу. Если человек изменяет Ему, то жизнь духовная в нем сама собою как бы исчезает. Впрочем, падения незлонамеренные, соединенные со строгим раскаянием, не изгоняют из сердца таинства веры, а только на время умаляют его.

 Наша наука имеет еще две сродные себе науки: мистику и аскетику. И всю деятельность христианскую можно назвать мистикой и аскетикой, ибо в ней много и того и другого. Но нравственность христианскую надобно представлять средней между ними. Мистика углубляется во внутренние действия Духа Божия на дух человеческий, и в отношения духа человеческого к Богу: она витает в глубине духа. Она не может быть приведена в строгую науку, а состоит из замечаний, духовных опытов. Христианская деятельность не может быть без мистики, ибо существо ее — в глубине духа. Аскетика стоит на противоположной стороне, ибо занимается телом, а тело состоит в противоположности с духом по своей грубости, косности, осязаемости, материальности. Дух требует оживления, просвещения; а тело — умерщвления, обуздания, борьбы. Эта борьба для христианина необходима. Практическое христианство должно заимствовать из мистики и аскетики то, что в них есть более общего. Мистика имеет предметом более общее — опыты духовные; а предмет аскетики более частный. Надобно заметить, что аскетика и мистика в чистом своем виде суть науки высокого достоинства, но когда они переходят за черту, то подлежат порицанию, особенно мистика. Переходя за черту, она делается поэзией духовной; мистики впадают в мечтания духовные; смотря на все через увеличительное стекло воображения, они настраивают себе целый мир идеалов, часто уродливых. Многие мистики-писатели страдают этим недугом. Ныне мистика, к сожалению, сделалась словом укоризненным: на мистиков смотрят как на мечтателей, неспособных к жизни общественной. Аскетика тоже подлежит многим злоупотреблениям. Подвижничество, конечно, нужно, ибо тело противоборствует духу, но главное исходище жизни — дух, сердце. Многие секты забывают это и ожидают всего от обуздания тела, и потому простирают слишком далеко разные строгости к нему, например, посты, которые у них нередко оканчиваются смертью или неизлечимыми болезнями. Труд, простертый до излишества, также вреден. Например, на Валаамском острове один подвижник, для усугубления своего труженичества, вздумал поместиться на скале и начал копать там пещеру; но, находясь на высоте, он как-то почувствовал кружение головы, упал в бездну и ушибся до смерти. Аскетика враждебна не только роскоши, но даже умеренности; оттого она сделалась предметом порицания и укоризны не у одних только людей светских. Еще: мистика имеет предметом своим более деятельную сторону христианства, а аскетика — страдательную. Начало христианской жизни в Боге, а в возращении и укреплении сил ее человек действует сам, при содействии, конечно, силы Божией. Вообще в деятельности христианской два действователя: Бог и человек. Где более действует Бог, там человек только проникается; а где действует более человек, там благодать ограничивается только надзором. Апостол Павел говорит: «И дуси пророчестии пророком повинуются» (1Кор. 14; 32). На высшей степени развития жизни духовной наиболее действий Божественных, и наименее человеческих; хотя человек тогда действует весь, но чувствует, что у него собственной деятельности мало. Аскеты занимаются подвигами материальными, и потому делают жизнь скучной, горькой. Здесь человек более действует сам, и его деятельность — страдательно-производительная.