Love. In the innocent man there was only love, but there was no lack of love, no disgust, for his soul was turned to God, in Whom there is nothing worthy of lovelessness. But when man fell away from God and fell into the lower, sensual world; then some objects began to appear to him pleasant, others disagreeable: hence love was divided into love and hatred. Love, according to the Apostle Paul, has its height, depth and breadth; the ailments of the human soul are also commensurate with this dimension: the height of love corresponds to pride, the breadth to greed, and the depth to voluptuousness; hence the expression: immersed in sensual pleasures. According to the Apostle, voluptuousness is so pernicious that the lover of sensuality is as if dead alive (1 Tim. 5:6). Sensualists eat a lot to live, but it turns out the opposite. From experience it is evident that many voluptuous people become difficult for themselves. How is covetousness formed? This passion is tied up, as it were, legitimately in the heart. At first, apparently, only the satisfaction of necessary needs, and then passion. Concern for the future, especially for parents, also turns into a passion of covetousness. In all the actions of the proud, the sin of the devil is more or less repeated.

 If these evil inclinations are contrasted with good ones, then will virtues come out, and which ones? They will come out. The opposite of voluptuousness is abstinence or impassibility; covetousness, generosity, or love of poverty; humility to pride. But will not vices also come out of this? If these virtues go beyond their limits, then vices will also come out. Abstinence can turn into a foolish self-mortification; humility into baseness, generosity into extravagance. It is false, then, that virtue is now in the middle; Now everything is perverted. If a person stands in the middle, then evil will certainly draw him to its side; Therefore, a person always needs to go a little beyond the middle to the side of good.

 Мы рассматривали испорченную любовь; но в человеке естественном есть еще нелюбовь — к себе, ближним и Богу. Нелюбовь к себе выражается унынием или скукой и переходит в отчаяние; чувство это владеет человеком даже во время радостных празднеств и общественных увеселений. Святые пустынники и сама Церковь предостерегают людей от уныния; в известной молитве читается: «дух праздности, уныния, не даждь ми». Уныние и при начале вредно, ибо делает человека недеятельным, вялым, но оканчиваться может иногда самоубийством. Нелюбовь к другим выражается холодностью к ним, а иногда доходит до ненависти и явной вражды, посягающей не только на лишение физической жизни другого, но и на лишение вечного спасения, если это возможно. Виды этой нелюбви суть: гнев — страсть временная, и ненавидение — страсть постоянная. Апостол Иоанн весьма сильно выражается об этом предмете: «нелюбяй бо брата», — говорит он, — «пребывает в смерти. Всяк ненавидяй брата своего человекоубийца есть» (1 Ин. 3; 14-15); следовательно, нелюбящий и себя лишает жизни и другого, потому что, в самом деле, если жизнь сердца составляет любовь, то недостаток любви производит смерть. Нелюбовь к Богу выражается холодностью к религии, к Церкви, в высшей степени — явной враждой против Бога. Как многие обрадовались бы, если бы им доказать, что Бога нет!..

 Свобода. Рассматривая вообще человечество, мы не много откроем в нем свободы; да и эта свобода подобна худому судье, который хотя сидит на стуле судейском, но всякий может подкупать его и по своему произволу вертеть в его руках весы правосудия. Посему-то искусный психолог, зная человека, может за несколько времени вперед определить ход и сущность его действий. Итак, нужно возращать в себе свободу; нужно развивать и укреплять ее.

 Сила воли. Мало в человечестве желания и избрания добра, но еще менее исполнения его. У многих вся жизнь проходит в благих начинаниях, в добрых намерениях; а дел нет. Отчего это? Оттого, что воля наша бессильна. Впрочем, это еще отчасти хорошо, ибо что было бы с человеком, если бы при таком состоянии его у него еще была сильна воля? Теперь, если добро исполняется медленно, то и зло часто остается без исполнения; но что было бы тогда — при сильной воле? Важнейшей причиной бессилия воли, по силе общего расстройства человека в падении, служит действие на нее злых духов.

 Воображение. Воображение стоит в душе на пределах между миром телесным и духовным; оно составляет черту, через которую предметы материальные делаются духовными, а духовные — материальными. Отнимите свободу — человек останется без нравственности; отнимите воображение — и весь круг познаний, желаний и чувствований исчезнет. Порча воображения состоит в следующем.

 а) В бессилии его. Самое сильное воображение в настоящем состоянии есть, так сказать, барахтанье младенца в сравнении с действиями мужа. Оттого оно некоторых предметов и представить не умеет. Например, вечность, Бог, мир духовный —такие предметы, которых оно или совсем не воображает, или представляет в грубых формах.

 б) В образах воображения. Они большей частью бывают чудовищны, хотя под ними иногда заключаются предметы высокие, как например древние теогонии (мифы о происхождении богов, олицетворяющих стихийные силы природы), мифы и прочее.

 в) Воображение действует с невероятной быстротой, — и эта быстрота его составляет вред для человека естественного: образы воображения, являясь толпою, так сказать, толкают друг друга и давят человека. Волю можно обратить от зла к добру в одну минуту, но воображение нельзя. Отсюда-то начало и причины продолжительных мысленных браней в великих подвижниках: все в них примиряется с Богом; одно воображение враждует против всего.

 Посему особенно нужно беречь свое воображение; ибо часто самые низкие образы внедряются в него и заседают в нем. Правда, эти образы можно выгнать оттуда; но чего стоит это? Самым великим подвижникам борьба с ними стоила чрезвычайных трудов. Посему не быть в известном месте, не слышать известных слов, не видеть известных предметов весьма полезно, ибо часто один взгляд на предмет решает судьбу человека на целую вечность.

 г) Излишество есть другой род порчи воображения и другой его недостаток. Набирая много предметов, воображение обременяет ими душу, — или прилепляется к одному какому-либо предмету, и им одним занимает всю душу. Как в теле: где боль, там и все чувства; так и в душе: где любимый предмет, там все силы ее. Отсюда энтузиазм: он бывает или гражданский, или художественный, чаще же всего религиозный, ибо предметы религии сами по себе способны воспламенять душу. Иногда этот жар скоро проходит, и в таком случае он бывает полезен; но иногда продолжается долго, и тогда называется фанатизмом, который есть тот же энтузиазм, только продолжительный.

 д) Воображение есть, наконец, дверь, куда входит диавол. Никакая способность не пропустит его в душу; одно воображение дружит с ним. Из жизни святых видно, что диавол как-то влагает образы в душу: или представляет старые, или чертит новые. Значит, злой человек есть орудие диавола: он так сдружается с диаволом, что этот как бы вселяется в него и становится как бы воплощенным диаволом. Итак, воображение — очень важная способность в нравственном отношении.

 Аппетит чувственный. Он не сроден человеку и есть следствие падения. Пища не естественна человеку, ибо апостол Павел говорит, что в будущей жизни Бог упразднит и брашно и чрево. На что же Бог велел вкушать от всех плодов рая? Это нужно было для испытания: и если бы человек устоял против испытания, райские плоды были бы тогда ему не нужны, ибо не естественно образу Божию зависеть от древа. Впрочем, если бы этот аппетит был и невинен прежде, то теперь он очень виновен по своим действиям. Ибо для чего работают земля и море? Для чрева. Это сущая работа нетлению. Чрево теперь сделалось именно богом для людей: все способности души и тела направлены к одному чреву. И с каким трудом оно удовлетворяется! Сколько крови животных и людей пролито для чрева! Естественнее было бы, чтобы человек, как высший, питал все; а теперь человек питается сам всем. Пусть бы это было так у диких; а то у образованных мы видим то же самое.

 Страсти. Они по-латыни называются passio (страдание). Самое слово страдание показывает, что они не естественны человеку. Вопросы моралистов и психологов об обуздании страстей давно уже существуют. Конечно, нужно обуздывать и укрощать то, что в них худого; но в них есть и нечто хорошее. Гнев, например, иногда нужен; но беспорядок, какой он производит в душе, волнение, усиленное стремление и прочее —худо. Как назвать здесь то, чего в страсти нельзя назвать страстью? У нас нет для этого слова, потому что нет и самого дела: человек никогда не удерживается в границах, но вдруг переходит в страсть. Такое удержание в границах будет в будущей жизни. У Ангелов также есть сильные стремления, но это не страсти, ибо эти стремления соразмерны их силам. В Евангелии говорится, что Сам Спаситель гневался; но это не было страстью, а только названо именем страсти, так как у нас нет другого слова для этого. Все, что худо в страстях, истребляй; прочее же, что останется (а остаться едва ли может что-нибудь в настоящем состоянии человека), оставляй — и это уже не будет страсть.