Из чего слагается человек? Слово Божие делит его на душу, дух и тело. Поэтому нужно думать, что дух и душа суть целые, особенные части, как и тело. Все этим частям человека Священное Писание усвояет обновление. Понятно, как могут обновляться дух и душа, — но как обновляется тело? Оно обновляется тем, что утончается и делается нетленным в подвижниках. Источник сего обновления есть дух, живущий в нем.

 Опыт показывает, что сердце и совесть более обновляются, нежели ум и воля. Человек обращенный по-прежнему может остаться неученым, но чувства его делаются богаты и похожи на инстинкт духовный.

 Возрожденный человек просвещен. Точно ли так? Не в будущей ли жизни это будет? Нет, это бывает еще в сей жизни. Источники сего просвещения и вместе лучшие производители суть Святый Дух, Иисус Христос и Его Церковь (1 Ин. 2; 27. Ин. 14; 23). Как велико сие просвещение? «Весте вся», — говорит апостол, то есть просвещенные знают все, что нужно для них и даже более; знают нечто такое, чего и ученые не знают; особенно они знают хорошо все, относящееся ко спасению.

 Способ просвещения таинствен. Впрочем, обращенные способны понимать дыхание Святаго Духа и различать его от дыхания духа другого. Вообще говоря, эти люди просвещеннее других. Некоторые отцы, вовсе неученые, так описали некоторые явления души, что наша теперешняя психология должна поучиться у них. Ум есть хранитель разных понятий и познаний: у человека обыкновенного, хотя он (то есть ум) расширяется, но в существе своем остается тот же; а у возрожденного он расширяется понятиями и исцеляется внутренне Следствием сего врачевания бывает то, что ум, как вещественная сила, электризуется, так сказать, благодатью —другой силой, и после действует быстро, ясно, знает внутренний состав вещей, какого знания ищет наша метафизика, но не находит; то есть ум здесь становится на ту ступень, на которой он стоял у Адама до падения... Ум наш переставлен, — говорит Макарий Великий, — как стекла в трубе, и посему представляет вещи в превратном виде. Поставить его на свое место может одна благодать. Отсюда понятно, почему Священное Писание свет сей называет жизнью (2 Кор. 3; 7-17). Еще языческие философы (например Платон) говорили, что наши познания приобретаются воспоминанием уже прежде известного. Пример сего можно видеть в жизни преподобного Исаакия Печерского, который после искушения забыл все прежнее — даже ходить, говорить и есть.

 Возрожденный человек самоотвержен. Что это значит? Что мы обыкновенно отвергаем? То, что нам не нужно, неприятно и препятствует нашей цели. Но отвергнув все это, можно же избрать что-нибудь другое вместо сего. Это другое и есть любовь к Богу. Но бывает, что люди отвергаются себя, но не прививаются к Богу. Может ли быть самоотверженным человек естественный? Есть и в нем часть самоотвержения: но у него недостает полноты его, то есть он отвергается себя для себя же, как стоики. Иногда он и совсем отвергает себя; но взамен себя ничего не дает. Вообще, в естественном человеке нет источника всего доброго — Бога; а без этого напрасен всякий труд.

 Самолюбие выражается в трех видах, и самоотвержение в трех же: в смирении, нестяжательности и воздержании. Самолюбие перерождается в уныние среди скорбей, а самоотвержение среди скорбей выражается весельем и радостью (2 Кор. 4; 8-10. 6; 10). Способен ли к этому естественный человек? Нет. Один Дух Божий может производить такое самоотвержение. Этим только объясняется, как иной подвижник восемьдесят лет живет одной мыслью о Боге и вечности. Примеры сего можно видеть в Аврааме (Быт. 13; 8-11). Исааке (Быт. 26; 19-27), Моисее (Евр. 11; 24-26) и других праведниках. Вообще, все святые человеки, отвергая все земное, чаяли небесного, невидимое предпочитали видимому. А Диоген все презирал для чего? Для ребяческого каприза или пустой идеи. Мудрено ли, что святые так много являли в жизнь чудесного, даже более Ангелов, как замечает один отец? Ибо Ангелы уже усовершены в добре; а человек среди ада ставит престол Богу. Есть ли степени в самоотвержении? Сначала есть, но само в себе, в полном своем виде, оно не имеет степеней, ибо если хоть нечто остается у человека свое, то значит, что у него нет полного самоотвержения. Посему-то Апостол и говорит, что нужно «совлещися ветхаго человека»; он знал, что человеку нельзя вдруг сбросить грубую кожу — человека ветхого; ибо она приросла к телу. Отсюда вытекает нужда — упражнять себя в самоотвержении произвольном, ибо большей частью оно бывает принужденно. Все в мире приспособлено для самоотвержения: стоит только не выпускать из рук случаев к самоотвержению. Кроме обыкновенных случаев, должно выдумывать свои случаи к самоотвержению, ибо это имеет более цены. Концом всего бывает то, что человек уже не может не нести креста своего: он составляет для него сладкую пищу. Есть люди, по натуре расположенные к лишению, а есть и такие, которые от другого готовы сносить много, а сами себе ни в чем не отказывают.

 Высочайший образец самоотвержения есть Иисус Христос. Ибо мы отвергаемся низкого, негодного, и принимаем высокое, Божеское; а Он — наоборот. Все ли виды лишения имел Иисус Христос? Смирение Он имел (Флп. 2; 6-8); нестяжательность имел (2 Кор. 8; 9); воздержание показал в сорокадневном посте, в бдении ночном и дневном, когда учил. В чем состоит смирение? В смирении сердца, мыслей и желаний. Одно без другого — внутреннее без внешнего — быть не может. Впрочем, у человека на высокой степени не может выразиться во внешности столько смирения, сколько есть его в сердце. В чем состоит нестяжательность? Христианину нужно приобрести потребное для жизни своей и для жизни других: он даже может желать разбогатеть, дабы обогатить других — бедных. В чем же его самоотвержение? В свободе сердца от вещей: христианин должен быть готовым — и владеть вещами, и лишаться их. «Во всем и во всех навыкох», — говорит апостол (Флп. 4; 12),— «и насыщатися и алкати, и избыточествовати и лишатися» (Флп. 4, 12). В чем воздержание? Плоть требует у всех попечения, а у некоторых и более того. Самые строгие отшельники грели тело, старались оздоровить его (Еф. 5; 29). Даже позволено некоторое услаждение плоти (1 Тим. 5; 23). Так, Макарий Египетский строго постился, но когда приходил к нему гость, — он потчевал его, и сам с ним пил, за что после и вымещал на себе. В чем состоит угождение плоти? Самое слово «угождать» показывает это; ибо мы угождаем, когда предупреждаем желания чьи-либо, исполняем их без рассуждения, заботимся о ком до усталости: плоти мы угождаем, когда слишком уже заботимся о ней, — когда чрево становится как бы нашим богом.

 Трудна добродетель самоотвержения в настоящем положении нашего сердца; но это потому, что мы не занимаемся ею. А если бы мы с детства занимались ею, то труднее было бы не исполнять ее. Подвижнику свою волю исполнять труднее, нежели волю Божию. Но у человека естественного самоотвержение много страждет от самолюбия. Поскольку самый мир требует от человека опытов самоотвержения, то кто идет путем природы, для того и страдания самоотвержения легки. Как камень обделываемый, полируемый посредством машины, хотя кое-что теряет, но зато приобретает в блеске, так и человек самоотвергающийся. Но что бывает с камнем, ежели он выскочит из своего места? Машина его разможжит... Против самоотвержения есть у людей предрассудки. Так, люди согласны, что нужно быть терпеливым, но не всегда, — иначе, говорят, это будет терпение скотское. Что же? Если бы человек терпел, как скот, то разве это было бы худо? Не посылается ли в самом Священном Писании человек к муравью, к пчеле и прочим для научения? Говорят, что человек в излишнем самоотвержении теряет чувство. Но разве это унижение для человека, если он переступает за черту природы? Но совместно ли это с достоинством человека? Без сомнения, совместно: в том и достоинство человека, чтобы быть выше всего, не стесняться ничем: здесь-то именно чувство величия и благородства (Мардохей не кланялся Аману один, тогда как все кланялись).

 Сословие крестьян ближе всех к самоотвержению: самое название их показывает, что они близки к Кресту, если не всегда под ним. Впрочем, самоотвержение их более внешнее; пастырь Церкви должен стараться о возделывании в них и самоотвержения внутреннего. Но и все сословия и состояния более или менее несут крест самоотвержения. "Ибо, — говорит Фенелон, — Бог делает для людей кресты из железа, соломы, золота, которые равно для всякого тягостны. Каким нищему кажется крест свинцовый, таким золотой или соломенный кажется богачу. Нищий надеется облегчить свой крест состраданием других, а вельможа должен страшиться и самого утешения. Тогда как мир рукоплещет богатым, Бог распинает их самих существенным образом. Как начинается самоотвержение? Сначала люди как бы разоблачают человека, лишают его имений, почестей и удовольствий; а потом уже Сам Бог посылает опыты самоотвержения внутреннего. Здесь уже терпит наше я: стрелы летят в самый центр души нашей. Здесь-то душа не сознает ничего своего, здесь-то она находится в таком состоянии, в каком находилась душа Иисуса Христа, «прискорбная до смерти». Последняя рубашка здесь снимается с человека, и все прежние богатства не так дорого стоили для человека, как сия рубашка. Здесь-то открывается вся глубина души, обнажается вся мерзость грехов, доселе сокрытая под цветами самолюбия. Господь не оставляет души, доколе не сделает ее гибкою. Она должна молчать, когда бы одно слово могло оправдать ее,— говорить, когда ей казалось бы ненужным; стоять на высоте и падать вниз, казаться глупой, когда бы хотелось показаться умной".

 Какой лучший способ самоотвержения?  Один — мысленный, состоящий в том, когда человек убедится, что рано или поздно, а все нужно иметь самоотвержение. Как же это произвести? — Подумать, можно ли вечно прожить своей волей. Если нет, то значит нужно ее согласить с волей всеобщей — Божией. Один диавол старался сделать волю свою средоточием всего мира. Другой способ — практический. Самое твердое убеждение в необходимости самоотвержения остается пустым, если не будет осуществлено на опыте. Хочется есть — откажи себе; хочется читать вредную книгу — откажи; хочется пить — повремени полчаса, — и тогда воля усмирится и сделается более послушной. Есть хорошие образцы для сего в Прологе.

 От наследия Адамова обратимся к наследию Иисуса Христа — к любви.

 Любовь для христианина необходима. Но касательно ее есть предрассудок, вреднейший для жизни. Что такое любовь? Мы любим видимое и невидимое, например, людей, вещи, истину и добродетель. Все это идет ли к Богу? Он выше всего этого. Следовательно и любовь к Нему должна быть выше всего. Следовательно, у нас, как говорит Кант, и быть не может любви к Богу. Но Его ли нам не любить? Отчего же мы менее всего любим Его? Дабы любить, нужно видеть, а Бога мы не видим. Отсюда выходит подлог. Вместо Бога любят окружающее Его — раздробленные черты образа Его, а не Его Самого, как Он есть, между тем как нужно любить Его в целости, как Он является в целом мире. И это-то есть та любовь, которой ищет эстетика, любовь бескорыстная, невольно поражающая.

 Как от любви к миру перейти к любви к Богу? Человек и в естественном состоянии любит Бога в различных предметах мира, но любит только раздробленные черты Его; и потому в самом деле у него не любовь, а ненависть к Богу. Он в таком случае самолюбив, и все, что противно его самолюбию, он ненавидит. Что же это, противное самолюбию? Бог и все доброе. Переход от сей любви или, правильнее, нелюбви к любви истинной постепенен. Середина его состоит в том, когда человек и работает Богу и несколько угождает себе, или работает Богу из страха и необходимости. Когда начинается любовь к Богу? Когда человек увидит совершенство Божие — ignoti nulla cupido. Но не наука здесь помогает; любовь сама рождается, без науки. Как же человек увидит образ Божий, когда у него нет образа? Раздробленные части образа Божия в мире должны быть обращаемы воедино, в целую картину Посему целый мир и все прекрасное в нем должно стать между Богом и человеком. И если науки могли бы чем оказать человеку пользу; то именно тем, если бы они раскрыли ему весь мир со стороны его совершенств, и показали, что все эти совершенства мира составляют только каплю в океане величия Божественного естества. Тогда человек не любил бы уже ничего, кроме Бога, подобно тому, как видевший картины Рафаэля уже не пленяется другими. Итак, мир есть первое средство к приобретению любви к Богу. Другое средство есть христианство. Здесь Бог открыл еще более Своих совершенств, могущих возбудить любовь к Нему. В Иисусе Христе заключаются все совершенства, могущие уязвить любовью сердце человека. Сердце наше любит себе подобное. Мы Бога не видим, но Иисус Христос является нам в виде человека. Но и эта любовь проходит много степеней, пока дойдет до той высоты, где человек доходит уже до самозабвения, любит для того только, чтобы любить. Признаки любви к Богу могут быть сняты с любви земной. Любящий любит вещи, напоминающие ему о любимой особе. По отношению любви к Богу такие вещи — мир, люди и Священное Писание. С каким удовольствием, жаждой, перечитывают взаимные письма супруги, друзья, родители от детей или наоборот; с таким же удовольствием и любящий Бога перечитывает слово Божие, как письмо от Его Отца Небесного. Мысль о присутствии Божием также есть любимая для любящих Бога: сын не тяготится думать о любимом отце. Человек, любящий Бога, готов все терпеть за Него, ненавидеть врагов Его и дружить с любящими Его, подобно тому, как и человек, любящий человека, готов для него на все это. Нужно, наконец, возбуждать любовь к Богу лучшими и простейшими понятиями о Нем. Часто говорят, что Бог есть Дух чистейший, премудрейший, бесконечный и тому подобное. Но могут ли такие понятия возбудить любовь к Богу? Апостол Иоанн дает лучшее понятие о Боге, когда говорит, что «Бог любы есть», и любовь к Нему заключает в любви к ближнему (1 Ин. 4; 16, 20). Ибо после Бога нет ничего выше и лучше человека. Даже любовь к низшим тварям не грешна, ибо и в них отпечатлен образ Божий, и следовательно, восставать против сей любви значит восставать против Бога. Только нужно давать сей любви хорошее направление.

 При обновлении человека спадают узы плоти, мира и диавола. Эту-то свободу обещал Иисус Христос Иудеям (Ин. 8; 34-42). Стяжав ее, христианин боится одного Бога и никого больше. Он как бы независим в мире.