Посмотрим на Спасителя нашего перед Его страданиями. Здесь то же самоотвержение, которое видно было во всем Его служении и притом во всей силе. Смерть Его есть ручательство за то, что Он был истинным Искупителем рода человеческого. Он не был нечувствителен к страданиям, к крестной смерти, но чувствовал страх смерти, может быть, более, нежели другие; осмелимся сказать, что для Него смерть представлялась страшнее, нежели для Его последователей. Мученики с радостью спешили на место мучения; напротив, Иисус Христос перед наступлением дня смерти чувствует весь ужас; удаляется в Гефсиманский сад и тут скорбит до того, что с лица Его падает кровавый пот (Лк. 22; 44). Явление необыкновенное!.. Пот сей является у редких людей, от сильных болезней; а в Нем он открывается без всякой болезни, без сомнения, не от чего другого, как только от сильной душевной скорби. Из сего видно, что жертва, которую Он должен был принести за род человеческий, была для Него нелегка. Она была тяжелее всех приношений, и однако ж Он принес ее. Это показывает совершенное Его самоотвержение, а Его скорбь уверяет нас в том, что Он как в учении, так и в жизни Своей, далек был от стоического бесстрастия, противного человеческой природе. Смотря на Иисуса, молящегося в саду Гефсиманском, «да мимоидет... чаша» (Мф. 26; 39) страданий, видим осуществленным то, как человеческая природа слаба, как она не может вознестись над собою, и как ей трудно исполнять волю Божию. Событие сие в жизни Иисуса Христа весьма для нас поучительно. После Голгофского оно более всего должно нас расположить к Иисусу. Но некоторые сей поступок находят несколько странным. Да и в самом деле, Иисус Христос послан на землю для принесения Себя в жертву Небесному правосудию за род человеческий; Сам Он непрестанно проповедовал, что Ему должно умереть для спасения человеков. Как же Он молится Отцу, чтобы этого не было? Он таким образом как бы изменяет Самому Себе, и как бы желает, чтобы план Божий изменился. Но этого здесь нет, если судить строго. На сию молитву должно смотреть, как на выражение чувства слабости природы человеческой. Он не хочет, чтобы план спасения изменился, а хотел бы, чтобы прошла мимо та чаша, которая болезненна для Него, то есть как бы так сказал: эта участь крайне для Меня мучительна. Посему молю Тебя, Отец Небесный, чтобы она прошла мимо, ибо природа человеческая изнемогает и отказывается от нее, однако Я не хочу, чтобы то, что положено в предвечном Нашем совете, изменилось, а выражаю только Свою болезнь, то чувство, которое рождается во Мне при взгляде на страдания. В сем тоне написаны многие псалмы, и суть как бы комментарии на сию краткую молитву. Это было особенное время, в которое Иисус Христос потом хотел выразить скорбь Свою. Примечательно, что когда наступило время страданий, Он уже не то выражал, между тем как тогда, когда и должно бы страшиться, если бы Он судил об этом по-человечески, например страже, от которой мог бы уклониться, Он говорит с совершенным спокойствием: «Аз есмь» (Ин. 18; 5), и потом, когда она от страха попадала, Он принуждает Себя ждать, пока опомнится. Какое сильное и твердое сознание Своей Божественности было в Нем в последние минуты! На Кресте Он представляет Себя тем же, чем был прежде, и еще более, ибо прежде Он не обещал рая, говорил только: отпущаются грехи, вера твоя спасает тебя, а на вечную участь не простирал Своей власти. Теперь, напротив, Он простирает Свою власть на небо и ад. Одна только черта встречается здесь подобная Гефсиманской: это слова Его: «Боже Мой, Боже Мой, векую Мя оставил ecu» (Мф. 27; 46). Черта сия есть последний предел человеческого истощания, - есть последняя степень, до коей Божество Его ниспустилось. За нею тотчас следует черта такая, которая не позволяет видеть в Иисусе Христе отчаянного страдальца, ибо Он тотчас говорит: «совершишася, в руце Твои предаю дух Мой» (Ин. 19; 30). Недаром Руссо выразился о Нем так: "Если Сократ, невинно умирающий, есть праведник, то Иисус Христос, так действующий и таким образом умирающий, должен быть Сын Божий". Верно ли написано то, что написали о Христе Его ученики? За это ручается, во-первых, безыскусственность их писаний. Возможно ли найти в древности хотя одно сочинение, которое написано было бы в таком тоне? Это род писания особенный. В нем такая безыскусственность, что, кажется, его писал не человек, а, если можно так представлять, существо какое-либо неодушевленное; ибо не видим, чтобы пишущие имели какие-либо виды. В Евангелии Иоанна видно отчасти лицо, имеющее некоторые благородные виды; а что касается до Матфея, Марка и Луки, то они писали с крайней отрешенностью.

Что возражали против чудес Иисуса древние Иудеи? «Сей не изгонит бесы», говорили они, - «токмо о веельзевуле князи бесовстем» (Мф. 12; 24). Что против этого говорил Иисус? «Аще сатана сатану изгонит, на ся разделился есть». И еще защищался так: «аще Аз о веельзевуле изгоню бесы: сынове ваши о ком изгонят!» (Мф. 12; 26-27). Что это значит? К чему Он делает такое указание? Вероятно, ученики фарисейские изгоняли бесов заклинаниями, молитвами и чтением глав из Ветхого Завета.

Но вздор в сем случае всякому очевиден.

В новейшие времена, когда чудеса изгоняются, думают представлять все чудеса Иисуса Христа в виде притчей. Но такой образ изъяснения весьма неверен. Таковые богословы прибегают к различным пособиям:

Во-первых, к филологическим. Так, то, что Иисус Христос повелел Петру уловить рыбу и вынуть из ее рта статир для уплаты подати, новейшие богословы толкуют таким образом: по филологии толкуют, что открыть уста рыбы на греческом языке значит то же, что приготовить рыбу, и потом выпотрошить ее внутренность. Следовательно, говорят, Иисус повелел Петру приготовить рыбу, и потом продать, дабы было чем заплатить дань. Или следующее место. Ходил Иисус по морю (Мф. 14; 26). Толкуют следующим образом: находят у одного или двух греческих писателей, что предлог επι значит «при»; отсюда заключают, что Иисус ходил не на море, а при море, то есть по берегу моря. Жалкие увертки! Этим особенно славится Павлюс, иенский богослов.

Во-вторых, к психологическим и риторическим. Надобно, говорят, знать, как смотреть на известное действие и как его почувствовать. Так, например, насыщение нескольких тысяч народа пятью хлебами они изъясняют следующим образом: между народом, говорят они, были люди богатые, имевшие с собою довольно хлеба. Когда они увидели, что Иисус Христос через учеников начал раздавать последние хлеба, то, пристыдившись, сделали и сами то же. Таким образом, без всякого чуда народ насытился. Явно, такое толкование не имеет основания: возможным опровергается действительное. Говорят также, что Иисус Христос при исцелении больных пользовался сильными энергетическими деятелями человеческой природы. Для этого Он всегда требовал веры. По их мнению, исцеление сие происходило таким образом: Иисус Христос говорил больному "встань"; больной, предполагая, что слова Его не могут не быть действительны, воодушевляется; такое воодушевление пробуждает в нем необыкновенную силу души: он встает, и - исцеляется. Какая нелепость! Иисус Христос требовал веры вовсе не с той целью. Он требовал ее потому, что, исцеляя болезни телесные, Он исцелял вместе и нравственные, а для исцеления последних болезней - вера необходима. Да и возможно ли, чтобы во всех больных могла пробуждаться такая энергия? Летописи медицинские говорят, что душа иногда развертывает свою необыкновенную деятельность и исцеляет тело, но это бывает весьма редко, между тем как в действиях Иисуса Христа это видим непрестанно. Лучше положить, что тело Иисуса было наполнено действенной силою, ибо прикасающиеся к Нему исцелялись. Впрочем, и требование веры Он употреблял не всегда. Это видно из того, что Он часто в одно время исцелял множество больных. Нельзя думать, чтоб Он у каждого требовал веры. Примечательно, что Иисус Христос не сделал ни одного чуда для Себя: насыщал тысячи, а Сам приходит к смоковнице, не находит плодов и терпит голод; переставлял последователей Своих с одного Шеста на другое, например Филиппа пред каженика (скопца, евнуха), а Сам утруждается от пути, сидит и отдыхает. Даже для родственников Он не делал чудес. Надобно предположить, что родственники более всех требовали у Него чудесных пособий; но мы видим, что Он только излечил от горячки тещу Петрову; для Себя Он сделал только одно чудо, когда, по повелению Его, Петр нашел в рыбе статир, но и это Он сделал более для других, дабы, как Он Сам говорил, не подал соблазна: "да не соблазнятся..." (Мф. 17; 27).

Самое примечательное чудо Его есть воскресение Лазаря. Большего чуда нет, кроме собственного Его Воскресения. Имеет ли чудо сие все условия чуда? Имеет. Во-первых, Лазарь действительно умер, ибо уже смердел; во-вторых, совершено дело в присутствии многих свидетелей. Для некоторых сомнительной кажется его историческая достоверность. Почему, говорят они, о таком важном чуде упоминает один только Иоанн? На вопрос сей можно сказать то, что Иоанну следовало упомянуть об этом чуде по ходу повествования, ибо Иоанн описывает дела Иисуса в Иерусалиме, а прочие говорят о том, что Он творил вне Иерусалима, - в Галилее. Молчание о сем чуде других евангелистов изъясняют также тем, что Лазарь во время их еще жил, а при Иоанне - уже умер. Упоминать о нем при жизни его было бы опасно для него самого, ибо Иудеи, употреблявшие все силы на истребление веры в Иисуса, могли бы убить Лазаря, как очевидного и живого свидетеля Божественности сей веры. Они могли бы сделать это, несмотря на то, что Лазарь жил далеко от них; ибо синедрион старался во всех местах иметь исполнителей своих повелений и тайных врагов христианства.

И это чудо новые толковники (Pavlus) превращают в нечудо. Говорят, что Лазарь впал в обморок, что Иисус Христос, расспросив о его болезни, получил надежду, что он не умрет. Когда раскрыли гроб, то по признакам Он узнал, что надежда Его действительна. Потому в молитве к Отцу Своему говорит в прошедшем времени: «яко Ты услышал», между тем как следовало сказать: "услышишь". Но надобно сказать, что греческий аорист часто означает время будущее и что основывать на нем все изъяснение было бы странно. «Болезнь не к смерти» : слова сии не то означают, что Лазарь не умрет; так толковать - значит вырывать слова из текста; они означают то, что смерть Лазаря не будет продолжаться так, как смерть обыкновенная, а будет обращена к славе Божией.

Почему Иудеи не поверили чудесам Иисуса Христа, то есть почему они, веря чудесности чудес Христовых, не верили их Божественности? Чтобы отвечать на вопрос сей, надобно прежде подразделить его, надобно изложить его так: почему некоторые из Иудеев не поверили чудесам Иисуса, а не-иудеи? Ибо некоторые Иудеи верили им, и это были люди лучшие, нравственнейшие. Те же, которые не верили им, были большей частью люди худые, безнравственные - из секты фарисеев и саддукеев, или же таковые, каковы были Каиафа, Анна и другие. Теперь видно, что безнравственность была главной причиной неверия иудейского.

Какие пророчества Иисуса Христа? О смерти Своей, о страдании, воскресении, о падении Иерусалима и рассеянии Иудеев; но важнейшее из Его пророчеств было пророчество о распространении Церкви. В Его время Церковь была весьма мала, даже можно сказать, что ее еще не было; между тем, Иисус Христос говорит, что она распространится по всему миру и будет так могущественна, что и врата ада ее не одолеют. Эти слова должны были показаться в то время несбыточными, но последующие века доказали истину сего предсказания, которое не могло основываться ни на каких остроумных догадках.

Иисус Христос предсказал Свою смерть и воскресение; почему ученики не верили сему предсказанию? Чтобы кто-нибудь из них ожидал воскресения Христова, - этого не видно из Евангельской истории. Отчего это? Может быть оттого, как думают некоторые, что Иисус Христос не так ясно предлагал Своим ученикам пророчества о Своем воскресении, как передали нам евангелисты, которые, видев ясно исполнение пророчества, могли видеть яснее и самое пророчество, а потому и преподали его полнее. Но вместо такой, очень сомнительной и невероятной догадки, спросим лучше: справедливо ли то, что ученики не ожидали воскресения Своего Учителя? Нет, они ожидали его: это можно вывести из следующих соображений: во-первых, Иудеи знали, что Христос "восстанет", хотя они не так понимали сие "восстание", ибо, не зная его, они не имели бы нужды опечатывать гроб печатью синедриона и приставлять стражу. Если же мысль о воскресении Спасителя была у Иудеев, то непременно она должна быть и у апостолов. Во-вторых, у евангелиста есть намек, что ученики Иисуса Христа, по смерти Его, собирались в Иерусалим с каким-то ожиданием. Без сомнения, к этому побуждало их воспоминание пророчества (хотя еще темного для них), которое Иисус Христос сказал им о Своем теле.

Но возразят: почему апостолы не вдруг поверили радостной вести о воскресении Своего Учителя, если они его ожидали? Неверие это весьма естественно нашему сердцу. Смерть Учителя произвела в них сильную печаль; свойство же сердца человеческого таково, что радостное впечатление всегда превозмогается печальным. Мы труднее верим тому, кто говорит, что за настоящей нашей печалью последует радость, нежели тому, кто говорит: веселие твое кончится сетованием. Притом, неверие учеников в этом случае не было неверие в строгом смысле сего слова, а то расположение души нашей, с каковым мы обыкновенно принимаем весьма радостные вести. Таково было неверие Фомы, несмотря на то, что оно многими проповедниками представляется в виде совершенного безверия. Правда, что надежда на воскресение Иисуса Христа в учениках Его была весьма слаба; но что ее могло ослабить? Во-первых, могла ослабить смерть Иисуса Христа. С другой стороны, она же, кажется, должна утвердить их в сей истине, ибо воскресение составляло содержание второй половины того пророчества, которого первую половину составляло предсказание о смерти. Но вот первая половина уже сбылась: Христос умер, - тому нельзя не верить; почему же не верить и тому, что сбудется и вторая половина, что Христос воскреснет? Потому, как мы сказали, что настоящая печаль сильна была подавить будущую радость. Это свойственно нашему сердцу! Во-вторых, надежда их могла быть слабой еще потому, что пророчества Иисуса Христа не совсем были для них понятны, ибо Он в этом случае употреблял метафоризм, сравнивал Себя с Ионою, со змием, вознесенным на древо, и прочее. Скажут, что ученики, видя буквальное исполнение первой части пророчества, могли принять в буквальном смысле и вторую. Но в ответ им скажем, что этого основания было мало. Притом, смерть Иисуса произвела в умах их некоторого рода смешение мыслей, и потому они подобны были в этом случае человеку отчаянному, который не может ни говорить, ни здраво судить о чем-либо. До сего времени они плотским образом думали об Учителе своем; теперь потрясся весь образ их мыслей. Надобно было, поэтому, составить о Нем новый образ мыслей, а для этого нужно было довольно времени. Кроме того, можно допустить, что пророчества сии отчасти могли быть ими забыты. Они могли забывать; Иисус Христос, между прочим, говорит: Дух «Святый... воспомянет вам» (Ин. 14; 26). Наконец, можно сказать, что на иносказаниях они удобнее могли остановиться, ибо Иисус Христос употреблял такой образ речи. Так, говоря о бедствии Иерусалима и его падении, Он говорит о явлении на небе знамения Сына Человеческого и этим выражает не более, как ту славу, которая в то время должна явиться.

Еще Божественность Иисуса Христа доказывается Его воскресением. Что Иисус Христос умер, в том нет сомнения, ибо смерть Его совершилась не в каком-либо темном углу, но перед лицом всего Иерусалима; гроб Его запечатан печатью синедриона и стража приставлена Пилатом; а что Он воскрес, о том свидетельствуют апостолы, люди добрые, наставленные Святым Духом. Но спросят: "Почему Иисус Христос не явился Иудеям по воскресении Своем? Ему, кажется, надлежало бы явиться им, тем более, что они распространили о Нем ложную молву по Иудее?" Но для чего бы Он явился? Для доказательства Своей Божественности? Она доказана чудесами, совершившимися во время Его страданий и воскресения, и теми, которые творили апостолы: таковы, например, исцеление хромого перед вратами храма, также обращение Павла, совершенное Самим Иисусом Христом, явившимся ему сперва в храме, а потом на пути. Доказательства эти равносильны явлению Самого Иисуса воскресшего и, может быть, еще действительнее. Итак, цель явления, предположенная нами, достигнута другими средствами; следовательно, самое явление Иисуса было не нужно. Между тем, были очень важные причины, по которым воскресший Спаситель мира не должен был являться Иудеям. Ибо где, на сколько времени, с чем и в каком виде явился бы Он? Явился бы в Иерусалиме синедриону, фарисеям, саддукеям и народу: как бы они Его приняли? Сказали бы, что Он не умер, что украден, и попечениями друзей оживлен, тем более, что так думали некоторые даже из христиан. Разве бы Он для доказательства и удостоверения их вознесся перед ними? Но это значило бы взгромождать чудо на чудо, и это походило бы на нечто декорационное. Притом, в последнем случае они могли бы сказать, что Ему помогает злой дух. Судя строго, надобно сказать, что явление в Иерусалиме Иисуса Христа было бы менее сильно, нежели явление двенадцати (а потом и более) учеников, вооруженных силою чудес. Первому явлению и апостолы, - люди добрые, и притом ожидающие сего, - не скоро поверили.

Есть, кроме того, внешние доказательства Божественности Иисуса Христа. Они находятся в "деяниях Пилата", правителя Иудейского народа. Пилат доносит Тиверию, что в Иудее составилась новая религия и явился некто Иисус, человек необыкновенный. Тиверий посылает дело это в сенат, не утверждая мнения Пилата, который думал и предлагал включить Иисуса в число Римских богов, а ссылаясь на мнение сената. Сенат не подтверждает мнения Пилатова - или из угождения Тиверию, или желая выказать свою свободу. Эти деяния Пилата исчезли еще во II веке, но они были, ибо на них ссылаются апостолы, Тертуллиан и Иустин. Некоторые критики наводят на это сомнение. Говорят: "Поскольку Тиверий умер в тридцать девятом году нашей эры, а Пилат в это время сослан был в ссылку, то так как от смерти Иисуса до сего времени протекло не более четырех лет, невозможно было в столь короткое время распространиться христианству так, чтобы распространение это столько подействовало на Пилата". Еще говорят: "Как мог Пилат доносить таким образом об Иисусе, когда он предал Его смерти? Это значило бы доносить на самого себя". Но против первого должно сказать то, что слух о христианской религии мог распространиться в Риме весьма удобно. Апостол Петр первой проповедью собрал три, а второй - пять тысяч, большей частью, пришельцев. Не могли ли эти пришельцы быть из Рима, и потому не могли ли об этом донести важнейшим Римлянам? Притом писаны были послания синагогам - Римской и другим. Что касается второго возражения, то в опровержение его можно сказать, что такое донесение об Иисусе для Пилата нимало не могло быть опасным. Ибо он мог сказать, что к обвинению сего Праведника он был приведен необходимостью, опасаясь возмущения. Если у Иудеев был закон: «уне есть единому человеку умрети» (Ин. 18; 14), и Каиафа не стыдится произносить его, то тем более должно поверить существованию такого закона у Римлян. Притом, уверенность в Божественности Иисуса не тогда была сильна в Пилате, когда Иудеи привели Его связанного по рукам, а тогда, когда Он воскрес; следовательно, Пилат мог оправдаться неведением.