— Вы Этого что ли привели обвинять? Видно, вы не особенно дожидались моего приговора. Он едва жив…

Пилат говорил правду. За одну ночь Учитель превратился в собственную тень. Его лицо было покрыто красными пятнами от побоев и грязными подтеками от пыли, смешавшейся с потом. Правая щека опухла и исказила линию носа. Растрепанные свалявшиеся волосы торчали беспорядочными космами. Жалкий вид имела борода, которую стражники первосвященника, должно быть, дергали и вырывали целыми клочьями: она выглядела как сплошной комок из мяса, волос и крови. Его раскрытые губы почернели и пересохли; запекшаяся в уголках кровь придавала им скорбное выражение. Из — под заляпанного грязью лба с усилием смотрели глаза, словно два окна, распахнутых в беззвездную ночь…

— Это величайший Преступник! — вмешался Ионафан. — Иначе мы не привели бы Его к тебе.

— Раз Он столько всего натворил — вы бы сами Его и осудили, — прозвучало сверху с издевкой.

— Мы Его и осудили, — проговорил старый Ханан. — Согласно нашему приговору Он заслуживает смерть. Но нам, достойный прокуратор, недозволительно исполнить такой приговор.

— Разумеется, нет, — бросил Пилат. — В Иудее, когда речь идет о человеческой жизни, решаю только я. Будь это в ваших руках… — он сделал презрительный жест рукой. — Ваш приговор меня не особенно интересует, — грубо продолжал он. — Я сам решу, что с Ним делать. Приведите Его сюда! Этот человек едва дышит! — гневно крикнул Пилат, наблюдая, как стражники толкнули Учителя, и Тот упал. — Вы хотите, чтобы я судил человека, которого вы предварительно замучили? Что вы имеете против Него?

— Читай, — приказал Каиафа одному из левитов. Чувствовалось, что первосвященник весь кипит, задетый оскорбительными словами Пилата. Эти двое долго поддерживали между собой дружбу, но история с водопроводом развела их окончательно.

Левит поднял перед собой свиток. Читал он так, словно пел псалмы:

— «Первосвященник Пресвятого, Чьего имени не подобает произносить человеку, Иосиф Каиафа, сын Ветуса, после совещания с почтеннейшими и мудрейшими священниками, учителями и знатоками Закона Израиля постановил признать Иисуса сына Иосифа, плотника из Назарета, виновным в том, что Он призывал народ к неуплате кесарю следуемых ему податей…»

— Это ложь! — перебил чтение Пилат. — Я сам знаю, кто платит подати, а кто их платить не хочет!

— Читай дальше, — приказал Каиафа голосом, в котором слышалось с трудом подавляемое бешенство.

— «… а также, — продолжал левит, — виновным в том, что он занимался подстрекательством народа к бунту и объявил себя Царем Иудейским!»…

— Царем? — грубый тон Пилата сменился едкой насмешкой. — Так значит, вы привели ко мне своего Царя? Ну, раз так… мы будем судить Его. Привести сюда этого Царя! — сказал Пилат стоявшему рядом сотнику.

Римские солдаты взяли шнуры из рук стражников и потащили Учителя на большой двор, выложенный цветными плитами. Тем временем прислуга Пилата принесла ему специальное прокураторское ложе и растянула над ним завесу из пурпурного полотна. Я видел издалека, как Пилат уселся на своем троне, высокая спинка которого в верхней части переходила в гнусное изображение римского орла. Рядом стояли ликтор и писец, записывающий показания. Я не мог разобрать слов, но по жестикуляции Пилата можно было догадаться о содержании имевшего место разговора. Сначала Пилат о чем — то спросил, но Иисус остался совершенно безучастен к его вопросу. Пилату пришлось повторить свои слова еще несколько раз. Потом прокуратор велел писцу снова зачитать приговор Синедриона и снова задал Учителю вопрос, указуя на свиток. На этот раз Учитель что — то сказал, в ответ на что Пилат только презрительно пожал плечами, словно ему задали совершенно абсурдный вопрос; потом прокуратор снова бросил нечто, немного наклонясь к Узнику, Который ответил ему в нескольких фразах. Услышав это, Пилат отпрянул назад и, развалясь в кресле, некоторое время внимательно разглядывал Учителя, словно только что Его увидел. По легкому движению головы прокуратора нетрудно было догадаться, что тот рассматривает стоящего перед ним Человека с головы до ног, переводя взгляд с голых окровавленных ступней на растрепанные волосы, и обратно. То, что после этого произнес Пилат, походило уже не на формальный допрос скучающего судьи, а скорее на некое исполненное сомнения вопрошание. Учитель отвечал довольно долго. В какой — то момент Пилат нетерпеливо пожал плечами, и не обращая внимания на то, что Узник продолжает говорить, поднялся с кресла и взошел на лестницу. Через секунду мы снова увидели его в окне. Пилат поднял руку, чтобы народ утих, так как во время допроса в воздухе снова послышались крик, шум и споры.