Сознаю, что для имени великого Старца иметь такого жизнеописателя и свидетеля — унижение. Но не было иного исхода… Я предпочел бы скрыть себя и отдать сей труд безыменным, чтобы не умалять моим убожеством величие Старца, но не мог позволить себе этого, так как счел необходимым понести ответственность за свидетельство о нем. В частичное оправдание моего дерзания скажу, что на это дело я понуждался желанием и настойчивыми просьбами многих лиц, а также послушанием моему духовному отцу, глубокому старцу, ныне еще здравствующему Иеросхимонаху Пинуфрию, давшему мне на сие прямое благословение. И все же я долго боролся внутренне, потому что духовное слово есть энергия совершенно особого порядка. Говорящий его сам первый поставляется на суд произносимого им слова, и потому, конечно, я отдаю себя на вполне заслуженное поношение, и знаю, что буду осужден и Богом и людьми. Некоторым облегчением для моей совести является впрочем, тот факт, что в данной книге нет ни единой моей 34 мысли, но все почерпнуто из поучений и бесед блаженного отца и других моих наставников. Боясь, однако, что, как лишенный духовного разума (т. е. ведения), я и в описании жизни Старца и в изложении его святых уроков не избежал ошибок, прошу ответственность за них возложить всецело на меня, чтобы не был опорочен опыт Старца, запечатленный святою жизнью и святым словом его.

Всякого благочестивого читателя понимающего трудность стоявшей предо мною задачи, прошу быть возможно более снисходительным и умеренным в предъявляемых ко мне требованиях. Прошу простить мне все мои невольные ошибки, — вольных быть не должно, ибо я руководился страхом, не позволяющим мне «лгать на святого», — и исправить их. Во избежание потери или ущерба в самом существенном, прошу не останавливаться вниманием на многих внешних и внутренних недостатках моего труда, например: неумелое распределение и предложение повествования; бездарность психологических описаний; возвраты и повторения одного и того же; не-искусство и отрывочность богословских определений, чем неизбежно будут вызваны многие недоумения и нарекания. Наконец, прошу простить мой тяжелый и грубый язык, столь диссонирующий святой и величественной простоте всего облика блаженного Старца.

Совокупность условий моей жизни в настоящее время не позволила мне больше побороться с некоторыми из указанных недостатков, но не исключена возможность, что в дальнейшей работе удастся уменьшить их в той или иной мере. А теперь, надеюсь, слово Старца, истекшее из полного любви сердца, увлечет умы и души читателей, ибо для имеющих уши, чтобы слышать, и очи, чтобы видеть, оно в самом себе несет яркое свидетельство своей правды и истины.

Слово Старца, необычайно высокое по своему духовному совершенству, есть свидетельство о той вышеестественной жизни, которою дано было ему жить. Для многих оно остается непонятным и недоступным, несмотря на всю свою ясность и простоту. Опыт показал, что отчасти непонятно оно именно в силу своей простоты и чуждого современному интеллектуальному человеку стиля восприятия и выражения, и это обстоятельство послужило для меня побуждением сопроводить и даже предварить его пояснениями на языке, более доступном образованным людям нашего времени, в надежде послужить хотя бы кому-нибудь подспорьем для лучшего понимания путей святости. Когда же читатель учтет необходимость чуткого внимания к тем простым и спокойным словам Старца, в которых затронуты глубокие вопросы человеческого духовного бытия, или описана внутренняя брань или действия благодати, тогда всякая потребность в моих пояснениях, естественно, отпадает, и остается в силе только святое и чистое слово блаженного отца.

* * *

Сегодня, творя память по отце нашем Старце Силуане по случаю десятилетия со дня кончины его, душа моя с благоговейною любовью молитвенно обращается к нему:

Прости меня, отче святый, что я по безумию своему осмелился говорить о том, что ты по снисхождению твоему доверил мне. Благодарный Богу, давшему мне незаслуженное счастье знать тебя и иметь свободный и частый доступ при жизни твоей здесь, прошу, позволь мне спросить тебя: теперь, когда ты прешел все пределы земли и зришь непостижимую красоту возлюбившего тебя и возлюбленного тобою Господа и Его Пречистой Матери, от сладости любви Божией забыл ли ты наш скорбный мир и уже не вспоминаешь его, или продолжаешь еще сильнее молиться, потому что любовь, как ты говорил, не может ни забыть, ни успокоиться, покамест не достигнет своего последнего желания?

И хотя моя омраченная и мертвая на все благое душа неспособна ныне воспринять твой голос, однако с нами остались твои слова, в которых мы слышим ответ твой:

«Душа, которая познала Бога, своего Творца и Отца Небесного, не может иметь покоя на земле. И помышляет душа: «Когда явлюсь Господу, то во всем Его милость умолю за весь род христианский». И вместе думает: «Когда узрю Лицо Его любезное, то от радости не смогу ничего сказать, ибо от большой любви не может человек ничего говорить». И опять думает: «Буду молиться за весь род человеческий, дабы все люди обратились ко Господу и упокоились в Нем, ибо любовь Божия всем хочет спастись».

В глубоком убеждении, что наш блаженный отец достиг Бога и совершенной любви, к которой так неудержимо стремился, и что ныне он в Духе Святом объемлет весь мир своею молитвою в еще большей мере, чем во время земной жизни, никого не желая предупреждать, никому ничего не навязывая, следуя лишь влечению своей души, кончаю свое убогое слово молитвою:

ПРЕПОДОБНЕ ОТЧЕ СИЛУАНЕ,

МОЛИ БОГА О НАС!

Франция, Сент-Женевьев-де-Буа,

«Донжон», 11/24 сентября 1948 г.