Правда, наряду с этим Чаадаев говорит: «Вы знаете, я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу. Её задача дать в нужное время разрешение всем вопросам, возбуждающим спор в Европе. Поставленные вне того стремительного движения, которое уносит там умы, она получила в удел дать в своё время разрешение человеческой загадке.»

«Всё великое приходит из пустыни»

Теперь мы можем совершенно точно разобрать все элементы, входящие в эти слова.

Прав Герцен, характеризуя эти настроения так: «И если, когда в минуты бесконечной боли, они проклинали неблагодарный, суровый родительский дом, то ведь это одни крепкие на ум не слыхали в их проклятиях благословения».

Но не это, даже не бесконечные боли, должны интересовать нас в словах Чаадаева.

Самое основное, что в них слышится — это вызов. Они, отнюдь не ответ. Они только беспредельно заострённый вопрос, — вопрос о русской судьбе.

И на этот вопрос, поставленный, конечно, не одним Чаадаевым, а всей совокупностью русских исторических условий, всем напряженным и замороженным величием, к которому пришла Россия его времени, — нельзя было отмолчаться.

Чаадаевский выстрел раздался, — собственно вся Россия того времени была рубежом. «Весть об утре или о том, что утра не будет»,"Надо было проснуться«, — проснуться и ответить. Ну, а мы знаем бесконечные ответы, которыми был заполнен XIX век. Основное содержание вопросов и ответов сводилось: мука русской мысли о своей русской судьбе, жажда угадать её тайные знаки, найти направление своего пути, понять самого себя. Можно было бы составить бесконечный регистр таких вопросов–ответов, попыток самоопределиться. Последние попытки доходят до наших современников, до наших дней, муки поиска продолжаются. И как бы они не были разнообразны, в них можно провести некую классификацию: славянофильство и западничество, динамика и статика, историзм и экономизм, народничество и марксизм, неославянофильство и неозападничесвто. Это всё известные крайности, характеризующие русскую мысль на путях её самостоятельности, её самоопределения.

Прежде чем перейти к первой попытке положительного ответа на Чаадаевский вопрос (к попытке славянофилов и Хомякова в частности), необходимо сказать о другом направлении и в частности о Герцене, который с одной стороны был несомненно острее славянофилов, а с другой — не имел их пафоса созидания и творчества.

У него был скорее пафос отторжения, критики, разрушения!

И, как ни странно, его взгляд на русскую историю совпадает с Чаадаевским: «Новгородский вечевой колокол был только перелит в пушку Петром, а снят с колокольни Иоанном Васильевичем. Крепостное состояние, только закреплённое ревизией при Петре, а введено Годуновым. Кнут, батоги, плети являются гораздо раньше шпицрутенов и фухтелей…»

«Аскольд и Дир были единственные порядочные люди из всех пришедших с Рюриком. Они взяли свои лодки да и пошли с ними пешком в Киев. Единственный период в русской истории, который читать не страшно и не скучно, — это Киевский период».

Герцен даёт обширный материал для характеристики славянофильства и своего к нему отношения. В первую очередь, он устанавливает его родословие:

«Казнённое, четвертованное, повешенное на зубцах Кремля и там пристреленное Меньшиковым и другими царскими потешниками в виде буйных стрельцов. Потом, отравленное в равелине Петербургской крепости в виде царевича Алексея, как партия Долгоруких при Петре II, как ненависть к немцам при Бироне, как Пугачёв (с антипольскими лозунгами) при Екатерине II, как сама Екатерина — православная немка при русском голштинце Петре III, как сама Елизавета, опиравшаяся на тогдашних славянофилов, чтобы сесть на престол. Все раскольники тогда были славянофилы. Всё белое и чёрное духовенство — тоже славянофилы. А солдаты, требовавшие смены Барклая де Толли за его немецкую фамилию! Они были предшественниками Хомякова и его друзей».