579

Братья Карамазовы. С. 74.

580

Там же. С. 75.

581

Там же. С. 75–76.

582

Там же. С. 76.

583

Там же. С. 80. В конце своей жизни Достоевский писал: «Государство есть, по преимуществу, христианское общество, и стремится стать Церковью. В Европе обратное этому. В этом заключается одно из самых главных различий между нами и Европой» (Биография... и записная книжка Ф. М. Достоевского. С. 364).

584

Дневник писателя. Т. XI. С. 296. В том же «Дневнике» Достоевский пишет: «!.. всеединение славян<„>— не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству<„.>В этом самоотверженном бескорыстии России — вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения» (С. 223).

585

Братья Карамазовы. С. 366.

586

Там же. С. 366.

587

Там же. С. 80.

588

Курсив Достоевского. — В универсальности и всечеловечности Пушкинского гения Достоевский видит художественное выражение русского народного духа. «…В европейских литературах<.„>были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту‑то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям, европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность» (Дневник писателя. Т. XI. С. 466 — 467). «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечно-сти? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк» (Там же. С. 468). Несколько ранее Достоевский писал; «.„всечеловеч-ность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Там же. Т. X. С. 204). «.„Общечеловечность есть идея национальная русская, — считает Достоевский и выражает убеждение, — <...> что настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чем именно эта свобода и заключается, — единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов...» (Дневник писателя. Т. XI. С. 26). «Мы поняли в нем (Пушкине), что русский идеал — всецелостъ, всепримиримость, всечеловечность» (Там же. Т. IX. С. 42. Ср.: Там же. С. 81 -82).

589

Дневник писателя. Т. XI. С. 469 — 470. «...Всё это, — продолжает Достоевский, — покажется самонадеянным; "Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?" Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил благословляя" Христос. Почему же нам не вместить последнего слова Его? Да и Сам Он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения» (Там же. С. 470).

Несколько позднее, в объяснениях к своей «Пушкинской речи», Достоевский говорит: «И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, “что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру”. Смешно тоже и уверять, что, прежде чем сказать новое слово миру, “надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно, и тогда только мечтать о "новых словах" таким совершенным (будто бы) организмам, как народы Европы". Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском? <...> Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и все-единящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена Россия» (Там же. С. 448—449).

590