Подвиг веры имеет два момента: отрицательный и положительный. Отрицательный состоит в отрицании себя, души своей и в распятии себя на Кресте Христовом; положительный состоит в нахождении себя во Христе и в воскрешении богообразной души своей Христом. Кто хочет идти за Мною, отвертись себя и возьми крест свой и следуй за Мною [308]. Пусть отвергается себя — своего «я», своего разума, своей воли, своей души; и возьмет крест свой — пусть распнет свое «я», свой разум, свою волю, свою душу, все существо свое. Христолюбивые герои Достоевского ведут жизнь, полную непрерывного самоотрицания и самораспинания. Они идут за Христом безоговорочно, безо всяких условий, с непрестанным чувством смирения. Как только, задумавшись серьезно, Алеша пришел к убеждению, что Бог и бессмертие существуют, он тотчас же сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю». Он счел даже странным и невозможным жить по–прежнему. «Сказано:«Раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне» [309]. Старец Зосима является воплощением православного безоговорочного следования за Христом. И ночи его, и дни наполнены христоустремленными подвигами. Очарованный и ведомый прекрасным Образом Христовым, он, подобно солнцу, светло и тихо проходит таинство жизни своей. Князь Мышкин до высшей степени довел свою безграничную веру в чудесную Личность Богочеловека, довел ее до экстаза, до юродивости, до полного самозабытья. Душа Макара полностью отдана христоустремленному подвигу веры; она денно и нощно бодрствует и всегда готова для безграничного обожания прекрасного Образа Христова. Всем существом своим христоустремленные герои Достоевского веруют во Христа и идут за Ним. Они знают: Христос ищет всего человека, а не часть только его, не кусок его. Вера в частях, вера условная — это не вера. Если царство человеческой личности разделяется, то пропадает [310]. Для Христа и Православия «золотая середина» невозможна. «Золотая середина — нечто подлое, безликое» [311], поэтому такое отношение человека ко Христу невозможно. Человек истинно верует во Христа лишь тогда, когда неразделенной личностью следует за Ним, неразделенным сердцем, умом и волей, если идет за Ним, несмотря на все громкие протесты богоборческого и бунтарского ума. Только такая вера спасает человека от сомнения и отчаяния. Атак называемая «разумная», «рациональная» вера, то есть вера «по доказательству разума», вера по толстовской формуле: «Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое состояние представлялось мне как необходимость разума…» [312], такая вера — окаменелая, страшная каменная опухоль на сердце, которая не дает сердцу подойти к Богу, такая вера — бунт против Бога, чудовищное порождение людского эгоизма, который хочет и Бога подчинить себе. Есть много видов безбожия, но самый плохой из них — так называемая «разумная», «рациональная» вера. Она самая плохая, ибо кроме того, что она не признает сам предмет веры (то, что невидимо — Евр. 11: 1), она к тому же и двулична: признает Бога с тем, чтобы не признать саму Его суть — «невидимость», то есть то, что над–разумно. Что такое «разумная вера»? «Разумная вера» — гадость и смрад пред Богом. Ты не сможешь веровать, пока не отречешься от себя, от своего закона. А «разумная вера» как раз и не желает отрекаться от эгоизма, а еще утверждает, что знает истину! Но, не отрекшись от себя, она может иметь в себе — только себя. Истина познается только с помощью самой себя, никак не иначе. Чтобы мы могли познать истину, надо нам ее иметь, а для этого необходимо перестать быть тем, что мы из себя представляем и причаститься только истиной. «Разумная вера» — начало диавольской гордыни, желание не принять в себя Бога, а выдать себя за Бога, — самозванство и самодовольство» [313].

Правоолавным подвигом веры Достоевский победил эгоцентричный эвклидовский ум, победил отчаяние и скепсис своих антигероев, и усмирил себя, усмирил свой буйный и бунтарский ум перед таинственным Образом Богочеловека. Ибо первый признак веры — это смирение перед страшной тайной Божией и перед не менее страшной тайной этого мира. Вера и смирение — близнецы: они вместе зачинаются, вместе растут, вместе живут, а если умирают, то вместе умирают. Подвигом веры человек переносит личность свою из временной трехмерной жизни по человеку, которая вся пропитана смертностью, в надвременную, надпространственную и надразумную реальность, которая вся пропитана бессмертием и бесконечностью. Перед неизведанной бесконечностью он весь исполняется смирением и страхом и болезненно чувствует, что ни ум его, ни воля, ни дух его не могут вести его по бесконечным пространствам новой реальности. Однако по какойто таинственной необходимости вера и смирение приводят в результате к молитве, всё существо человеческое погружают в молитву. И человек весь предается молитве, чтобы она вела его через таинства бессмертной реальности. Молитва управляет им. Его мелкий дух, несомый молитвой, начинает чувствовать реальность вечной истины. Он верует молитвой и молится верой. Молитва становится для него оком, взгляд которого проникает в глубины вечности и в тайник его существа. Молитва ведет ум его, сердце и волю его через страшно сложную тайну Вечности. Он всем существом своим чувствует, что молитва — зрение ума, зрение сердца, зрение воли его, с помощью которого он может видеть и познавать то, что прежде никогда и не видел, и не предчувствовал. В Православии молитва является водителем, учителем и воспитателем. Своим православным молитвенным сердцем Достоевский это почувствовал и узнал. «Юноша, не забывай молитвы, — советует его герой, старец Зосима. — Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которой ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя, и поймешь, что молитва есть воспитание» [314].

Молитва есть воспитание — это мысль, которой Достоевский выражает сущность православной педагогики. Молитва есть метод православного воспитания, ею воспитывает и созидает свою душу каждая православная христоустремленная личность. Молитва образует новые чувства; новые чувства развиваются в новые мысли. Непрестанная молитвенность создает непрестанно новые чувства, новые мысли, которые открывают новую жизнь, молитвенную жизнь. Иными словами: молитвой создаются православное богословие и православная философия, ибо молитва — главная творческая сила, которая срздает православное, то есть молитвенное, богопознание и православную, то есть молитвенную, философию. Молитва есть воспитание, следовательно, «дом молитвы» есть дом воспитания. По убеждению Достоевского, истинное воспитание и просвещение дается в храмах [315]. Сущность христианства повита молитвами. Поэтому настоящий христианский характер может быть создан через непрестанное формирование себя молитвой. Поэтому христоустремленные герои Достоевского воспитываются молитвой и душу свою созидают ею. Молитва — атмосфера их: они молитвенно настроены и по отношению к Богу, и по отношению к людям. Каждого человека они встречают молитвой, каждого человека и каждое творение. Молитвой смиряют себя до червя, до ничтожества, до невероятного самоумаления. Грешнее всех людей на земле считает себя старец Зосима и собратьям советует молиться: «Господи, ибо и сам мерзок если» паче всех н вся» [316].

Такое ощущение и осознание греховности разрастается до ощущения и осознания своей личной всегрешности: таинственно и чудесно я присутствую во грехе каждого грешника, участвую во всех прошлых, нынешних и будущих ipexax человечества и твари; я лично ответственен за каждый грех, за каждое зло. Такое ощущение и осознание личной всегрешности и всеответственности необходимо каждой личности, каждому христианину, а не только подвижникам и монахам. «…Отцы, — учил старец Зосима братию в монастыре, —<…>не святей же мы мирских за то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий, сюда пришедший, уже тем самым, что пришел сюда, познал про себя, что он хуже всех мирских и всех и вся на земле… И чем долее потом будет жить инок в стенах своих, тем чувствительнее должен и сознавать сие. Ибо в противном случае незачем ему было и приходить сюда. Когда же познает, что не только он хуже всех мирских, но и пред всеми людьми за всех и за вся виноват, за все грехи людские, мировые и единоличные, то тогда лишь цель нашего единения достигается. Ибо знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле» [317].

Человек, чтобы иметь право называться человеком, должен грех всех людей сочувствовать, сопереживать — чужие грехи чувствовать как свои лично. Ибо только так человек может усмириться смирением, которое спасает. «Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской.<…>Ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты‑то и есть за всех и за вся виноват» [318].

Здесь необходим опыт, живое чувствование, живое сознание. Тайну жизни лучше всего понимает и воспринимает человек, который весь мир принимает через осознание своей личной всегрешности и всеответственности. Самый лучший судья — тот, который более всего себя осуждает за все грехи. Самый совершенный суд — не осуждать, а себя сделать ответственным за совершенный грех и преступление. Проклятая проблема преступления и наказания получает свое реальное решение в чувстве всегрешности, в смиренном осознании всеответственности, в убеждении, что каждый человек лично ответственен за каждое преступление и каждый грех. «Помни особенно, что не можешь ничьим суди ею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он‑то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно прими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых» [319].

Неизмеримая тайна жизни кроется в духе человеческом; она неизмеримо превосходит все, что человеком называется. «…Есть Тот, Который говорит: Мне отмщение, и Аз воздам. Ему Одному лишь известна вся [320] тайна мира сего и окончательная судьба человека, — пишет Достоевский в своем «Дневнике». — Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли еще времена и сроки. Сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если* [321] сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу — к Милосердию и Любви» [322].

Христоликие герои Достоевского красноречивее всего подтверждают это его мнение. Они всецело проникнуты чувством и сознанием своей личной всегрешности и всеответственности за всех и вся; они не судят, а любят; молитвенным смирением они покрывают грехи грешников и преступления преступников; они считают себя ответственными за грехи своих ближних. Старец Зосима привязывается к каждому грешнику, проникает в его душу, делая ее своей, чувствуя грехи ее как свои; и кто больше всех грешен, того он больше всех любит [323]. Алеша является воплощенным смирением. Вся его личность показывает и убеждает, что он не хочет быть судьей людям, что он ни за что не возьмет на себя роль судьи и что ни за какую цену не станет судить. Это чувствует даже сладострастный Федор, с восхищением говорящий Алеше: «…Ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это, не могу же я этого не чувствовать!..» [324]. Сострадательный князь Мышкин до самозабвения страдает из‑за грехов своих друзей и знакомых; с безграничным смирением он обходится со всеми; он всех считает выше себя; безмерно смиренной душой своей он чувствует, что виновен за все грехи и боли людские; он обобщает свое смирение словами: «Вероятнее всего, что я во всем виноват. Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват…» [325]. Изза этой христоликой смиренности его называют идиотом, но Достоевский всем своим романом доказал обратное: идиот не Мышкин, идиоты те, кто его считает идиотом [326]. Христоустремленный Макар весь дышит несказанным смирением; своим смиренным лицом он усмиряет бурные души своих ближних; более того, таинственно и незаметно он своим смирением изгоняет гордыню и гнев из душ других людей и молитвенно всем прощает все. Смиренность стала его натурой и исключает всякую возможность гордыни.

Смиренное чувство и осознание своей личной всеответственности и всегрешности необходимо человеческой натуре, которая ищет смысл жизни. Достоевский доказывает это как художник гениально и психологический процесс этого развивает поразительно верно. Брат старца Зосимы юноша Маркел, явный атеист и богохульник, переживает внутренний кризис, совершает подвиг веры и весь душевно меняется. Прежде горделивый и дерзкий, он смиряется ниже слуг. «Милые мои, дорогие, — говорит он, — за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить‑то мне<…>все должны один другому служить» [327]. «Мама, радость моя, — обращается он к матери своей, — нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг…<…>Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех» [328]. Прежде надменный по отношению к Богу и людям, теперь он с умилением и слезами просит прощения и у птиц: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил.<…>Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, да зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?» [329].

Старец Зосима до монашества был офицером и имел офицерский взгляд на себя и мир. Во время одной дуэли в нем происходит душевный переворот, и он осознает истинность слов Маркела. Новые, нежданные чувства наполняют его сердце — чувства невероятно сильные и выразительные, и он опытом познает святую истину, великую и неоспоримую: «…Воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай! Господи,<…>воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» [330]. Вчера он бил своего слугу Афанасия, а сегодня с ужасом спрашивает себя: «Да стою ли?.. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил?». И он бежит к Афанасию и, как был в эполетах, бросается ему в ноги, плача, просит прощения: «Афанасий, я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости ты меня». И тогда уж идет на условленную днем ранее дуэль. Его противник первым стреляет в него из револьвера и промахивается. Зосима же, вместо того чтобы стрелять, бросает свой револьвер в лес, крича: «Туда тебе и дорога!» А затем оборачивается к своему противнику и говорит: «Милостивый государь, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй, еще и того больше». Эти слова вызывают бурные протесты у офицеров–секундантов: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить!..» Зосима отвечает: «Господа мои, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?»

После этого события Зосима подает в отставку с офицерской службы и готовится в монастырь. «Да как же это можно, — смеется ему каждый в глаза, — чтобы я за всех виноват был, ну, разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечает Зосима, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем. Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и что же, стал для всех вас точно юродивый…» [331].

Подвигом смирения и исповедания спасал душу свою от отчаяния и самоубийства Таинственный посетитель Зосимы. Четырнадцать лет носил он в себе страшную тайну, связанную с преступлением: убил женщину, а после этого жил как в аду. Подвиг Зосимы ободряет его; он приходит к Зосиме и после долгих мучений исповедуется ему в своем преступлении. Зосима дает совет, как избавиться от адских мучений: «Идите, объявите людям. Все минется, одна правда останется». Он раскрывает Новый Завет и читает таинственные слова Спасителя: Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12: 24). И «таинственный посетитель» решается на великий подвиг — казнить себя публичной исповедью. И делает это. В свой день рождения за обедом, на котором присутствовало множество его друзей и знакомых, он встает и перед всеми объявляет о своем преступлении, описывая его в подробностях, а заканчивает словами: «Как изверга себя извергаю из среды людей; Бог посетил меня — пострадать хочу!» Все тогда пришли в удивление и в ужас, но вскоре при участии докторов объявлено было, что вследствие расстройства нервов несчастный помешался, и никто не верил, что это он убил женщину. А он после такого внутреннего переворота ослаб, не вставал с постели, а перед смертью сказал Зосиме: «Бог сжалился надо мной и зовет к Себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнанно. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… Долг исполнил…<…>Господь мой поборол дьявола в моем сердце…» [332].

Чувство смирения и всеответственности проявляется также и у других героев Достоевского — у Мити и Грушеньки, у Сони и Раскольникова, у Вани и Неточки, у Разумихина и Степана Трофимовича, у Шатова и Версилова. Оно общее и свойственно почти всем личностям, которые представлены в произведениях Достоевского. Но оно таково, несомненно, потому, что Достоевский это чувство имел и переживал как нечто свое, как составную часть своей личности. Он развил это чувство до ясного и горького осознания своей личной всегрешности. И это необычайно живое и реальное осознание своей всегрешности Достоевский представил как «Сон смешного человека» — представил не только то, что он виновен за всех и вся, но что он сам был «причиной грехопадения», что он — та скверная трихина, тот атом чумы, который заразил всю счастливую и безгрешную до него землю, что он — тот атом лжи, который проник в сердца людей и вызвал сладострастие, жестокость, раздоры, боль и разрушил всех людей и все творение [333]. Необычайно сочувствующий и безгранично способный почувствовать, пережить и осознать трагизм всего человечества, Достоевский огромной душой своей чувствовал и осознавал, что он и сам как‑то таинственно и реально виновен в страданиях человечества, виновен и ответственен за трагизм жизни на земле. Он это исповедует опосредованно и непосредственно: опосредованно через своих героев, непосредственно — через «Сон смешного человека». Когда говорит от себя непосредственно, он это свое чувство и сознание всегрешности и всеответственности, которое для него — явь, реальность, представляет как «сон смешного человека». Делает он это потому, что свое сознание всеответственности обращает к русской интеллигенции, в большинстве своем по–европейски воспитанной и образованной, а это значит — воспитанной и образованной на гордости как основе, на убеждении, что человек является мерой всех вещей видимых и невидимых, известных и неизвестных, временных и вечных. Для сформированной таким образом интеллигенции смиренное сознание всегрешности и всеответственности — не только сон, но сон, который может сниться разве что смешному человеку. Но для людей, православно воспитанных и образованных, души которых сотканы из христоликого смирения и кротости, веры и милосердия, чувство всегрешности и всеответственности Достоевского — не сон, а явь и реальность, самая очевидная явь и самая реальная реальность. Православно воспитанные люди это знают из опыта, ибо невозможно быть православным, а не переживать чувства всегрешности и всеответственности как содержание своей собственной души. Это многовековой опыт, вселенский православный опыт и убеждение. Человек может прийти к познанию этого вселенского опыта единственно личным опытом, лично прочувствовав и пережив его содержание как свое, лично погружаясь в молитвенный опыт Православия. Эту спасоносную истину Достоевский познал через личный православный опыт: очарованный Пресветлым Ликом Христовым, он не мог не чувствовать себя всегрешным пред безгрешной Личностью Богочеловека, чувство своего смирения пред Христом не мог не развить в чувство и сознание своей всеответственности за всех и вся. Личным опытом своим Достоевский познал и проповедовал, что смирение — постоянная потребность для души человеческой. Незаменимую важность смирения и всеответственности Достоевский подвижнически выделял и обосновывал. Как типичный православный философ, он по–другому и не мог. Для православно–молитвенной философии смирение является «фундаментом христианства» [334], «знаком христианства», и кто не имеет этого знака, «тот не христианин» [335]. «Без смирения невозможно спастись» [336]. Спасение достигается верой и смирением [337]. Смирение — непогрешимый путеводитель по необычайно сложной жизни человеческой на земле.

«Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего» [338]. Смирение — единственная сила, которая может победить любой вид сатанизма: сатанизм ума, сатанизм сердца и воли. «Смирение — единственная добродетель, неподражаемая для бесов» [339]. Со смирения начинается христианство, без смирения оно невозможно. Смирение — это весьма сложное сплетение чувств и мыслей. Быть смиренным — значит быть нищим духом. Нищий духом человек — тот, кто всем существом своим чувствует, что его дух крайне нищ по сравнению с Духом Божиим, что его жизнь — полное нищенство по сравнению с богатством жизни Божией. Нищий духом человек — тот, кто уничтожил гордость в корне, кто гордынеумие заменил смиренноумием и весь мир воспринимает через категорию смирения. Как гордость, гордоумие является началом всякого греха и зла, так смирение, смиренноумие является началом всякой добродетели и добра, началом христианства. Но не только. Нищета духовная есть первое блаженство, которое вводит во все остальные христианские блаженства и которое приводит на землю Царство Небесное, осуществляет его на земле, делает его присутствующим, близким, реальным. Ибо сказано: Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное. Сказано, что «тех есть Царство Небесное», а не «будет». «И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царство Небесное уже не в мечте, а в самом деле» [340]. «Если человек не имеет крайнего смирения, смирения во всем сердце своем, во всем уме своем, во всем духе своем, во всей душе и теле своих, он не может унаследовать Царства Божия» [341]. Смирение — это неизмеримое и чрезвычайно тонкое чувство и осознание своей незначительности, что проявляется в непрестанном самоосуждении, в постоянном неверии в свой разум, в ненависти к воле своей [342], в отрешении от всего своего.