27.2.1916

Вот я и в Москве, в моей любимой белокаменной, но и Москва меня не обрадовала. С особой остротой почувствовал я сегодня, что самое главное, в конце концов, это не город, не место, а живая человеческая душа. Целый день бродил я по московским улицам. Был в Кремле, прикладывался к московским святыням, целовал эти дорогие нетленные остатки и, как умел, молился тем, кто некогда в годины бед своею молитвою ограждал нас от грядущих бурь.

Странное чувство испытал я от этих гробниц. То чувство, которое появлялось у меня и в киевских храмах. Мне казалось, что весь этот бесконечно отвратительный город (новая Москва немного лучше нового Киева: отвращение, вызываемое ею, немного менее того, которое вызывает у меня Крещатик), весь этот шумный, пошлый город, который, как море, окружает маленький остров Кремля и бьет в эти стены волнами своей суеты, мне казалось, что он, громадный и шумный, стоит и держится на земле только благодаря этой исконной святыне, хранящей в себе неиссякаемый источник благодати, живые в день всеобщей суеты и смерти. Как древний Кремль был крепость, за стенами которой прятались в минуты опасности, так ныне, кажется мне, возвышаясь над нашей современностью, вознося покрывало благоуханных молитв святого, неумолчного колокольного звона и литургических жертв, приносимых в кремлевских соборах, отвращает полчища невидимых врагов святой Руси и рассылает во все концы земли нашей токи сияющей благодати. Как в Киеве, так и здесь, в Москве, меня поражало это удивительное слияние двух эпох и храмов различным богам. С одной стороны, Кремль — это сердце народной святыни, это, как говорит Федоров, живой проект воскресения, а с другой — Театральная площадь, полная этих кумиров, где ежедневно совершаются жалкие пародии божественной Литургии. И мне показалось кощунством здесь, вблизи этих храмов, идти в театр смотреть карикатуры в присутствии живых подлинников.

Мне верилось и мечталось, что придет день, светлый день, когда многодумная Москва современности ощутит, почувствует всю полноту тех даров, которые непрестанно идут из‑за стен Москвы древней… То скрытое, но непрестанное воздействие, которое оказывает Кремль на Москву и всю Русь, станет, быть может, явным. Я верую всей душой в материализацию святыни, если можно так выразиться. Для меня представляется несомненным, что каждая чудотворная икона находится в реальной и совершенно особенной связи с изображаемой ею Сущностью. Верю, что Бог, пребывающий вечно в Своем творении, в одном из сотворенного пребывает менее, а в другом более активно, более проявляет Свою сущность. Так, наиболее пассивен Он в сфере «вечных мук», наиболее же активен здесь, на земле, в Теле Господа нашего Иисуса Христа, ежедневно предлагаемом нам Св. Церковью в Таинстве Евхаристии.

Менее, но все же полностью активен пребывает Господь в своих святых именах, и особенно в сладостном и таинственном имени Иисус. Несомненно также, что божественная активность является нам в «явленных» чудотворных иконах. И святые также неизменно пребывают в связи со своими нетленными телами. Недаром преподобный Серафим советовал верующим в него после его смерти приходить молиться на его могилку.

Посему, когда я очутился в Кремле, воистину почувствовал себя в мире Богоматери, в мире, где наша косная, темная плоть сделалась просветленной, благоуханной и послушной Божественной воле. Я вышел оттуда бодрым, освеженным, с новыми силами. И стало ясно, что воистину Русь святится обилием этих материализированных святынь.

Чем я наслаждался вчера, прямо‑таки наслаждался, так это московским говором. Дело даже не в правильности, а в певучести удивительной… Люди поют, а не говорят. Это один восторг. Стихотворение Вяч. Иванова о славянском «ла» вполне может быть понятно только в Москве.

29.2.1916

Пишу из Саратова с новой квартиры, куда только что перебрался из общежития. Светлая, чистая комната в два окна. Уютно, светло и, по–видимому, тепло. От университета очень близко, минут 15 ходьбы. От центра тоже недалеко. В комнате я один, столоваться буду здесь же у хозяев. Все это удовольствие: комната (12 р.), стол (15 р.) + два раза в день кипяток, уборка комнаты и освещение будет обходиться мне, таким образом, 35 р. в месяц. Конечно, это дорого, и даже очень, но дело в том, что найти комнату, по–видимому, можно и дешевле, но на это потребовалось бы чрезвычайно много времени, а время для меня теперь дороже денег. Ввиду этого, поразмыслив целую ночь (комнату я нашел еще вчера, в день приезда), решил я остановиться на этой комнате. Был в справочном бюро о помещениях, но там встретил мало утешительного… Итак, я думаю, если я и сделал, может быть, ошибку — продорожил, то во всяком случае немного. Сейчас чрезвычайно тихо. Говорят, утром никого не бывает, а вечером тоже все ведут себя бесшумно. Все это удобно.

Саратов мне очень и очень понравился. Ну, право же, эта глухая провинция, с маленькими игрушечными домиками, вся засыпанная снегом, напоминающая деревню, живописно расположенную на горах, по–моему, гораздо лучше всех этих шумных, громадных каменных колодцев, т. е. больших городов. Прежде всего, что меня здесь радует и действует успокоительно чрезвычайно на мою психику, так это удивительная тишина, царящая в городе. Выйдете вы в Киеве, уж не говорю о больших улицах, но даже где‑нибудь и далеко от центра, и вас сразу охватит океан суеты и шума. Это так действует на нервы, так мешает, не дает сосредоточиться. Ведь есть шум радостный, осмысленный, полный глубокого значения. Так шум леса, моря, реки. В этом шуме вы видите проявление интенсивной жизни, ее творческих выявлений. Но шум большого города — это, в сущности говоря, треск, грохот бессмысленный, похожий на стук трещотки, создаваемый не глубокими порывами жизни, но суетой сует. А тут тихо, тихо… И можно успокоиться. Ведь внешний шум только мешает внутренней работе, поэтому можно думать, что внутренняя жизнь у людей, действительно богатых духом, может развиваться здесь очень успешно… Итак, описываю. Говорят здесь хорошо, правда, с ошибками, но это не главное, а главное — это общий тон разговора, лучше сказать, тон говора. Говор здесь раскатистый, приближается к московскому. Это хорошо.

7.3.1916

Сегодня я слушал Якубаниса[27]. Еще раз утверждаю, что он положительно некрасив, но читает интересно и содержательно. Курс, который я начал слушать, — «Философия пифагорейцев», а фактически это продолжение курса истории древней философии от пифагорейцев и далее. Философию пифагорейцев он как раз сегодня закончил… Теперь приступил к элийцам, после Ксенофона перейдет к Гераклиту. То‑то будет интересно. Этот «темный» философ, перед которым я провинился своими дубовыми виршами, по–прежнему неустанно влечет меня к себе.

Его изломанная душа кажется мне чуждой эллинской ясности, о которой сегодня говорил Якубанис, и приближается к нам своей изломанностью. Он может быть самый близкий к нам из всей древности. Не помню, говорил ли я вам о гипотезе Маковейского в «Досократаках», объясняющей «темноту», неудобопонятность Гераклита, которая, по этой гипотезе, вытекает не из меланхолического темперамента, не из желания сделать философию неудобопонятной для толпы, но, прежде всего, из самого содержания Гераклитовского философствования. Он, учивший о текучести и непрестанной изменчивости всего, не мог вложить свои мысли в оковы слов.

Слова были слишком грубым материалом, при помощи которого он не мог поведать миру истину о всеизменяемости. В силу этого самым существенным для него были звуки; как философия пифагорейцев есть мистика чисел, так философия Гераклита — мистика звуков.