… Вот и Ровно. Приехали сюда только утром, т. к. запоздал поезд. Казачевский — начальник управления ВВС уехал как раз в Луцк и будет, вероятно, только вечером. Итак, положение неопределенное и потому самое что ни на есть глупое и неприятное. Поскорее бы уже знать что‑нибудь, то или иное. Стараюсь не думать покамест в неопределенном положении. Это не годится. Обстановка, усталость, новые впечатления, чтение все время в пути, все это несколько одурманивает, притупляет сознание. Зато все подсознательное живо и действенно. Ходишь, двигаешься, говоришь, читаешь, — словом, телом и поверхностью души вовне, но глубина существа далеко от этого пыльного, грязного, битком набитого военщиной всякого сорта и евреями Ровно. Впечатление недавнего прошлого, которое даже еще не перестало быть настоящим, порой выплывает с небывалой яркостью и свежестью, и кажется, что только ветер сметает эту пыль, начинающую обволакивать все существо, и жизнь — настоящая, благоуханная жизнь вдруг вновь наполняет душу…

Эх, поскорее бы узнать что‑нибудь у Казачевского. Вдруг как‑нибудь устроюсь так, что буду ездить в Киев. Во всяком случае, рискну, и если зайдет разговор, какой род службы мне приятнее всего, скажу, что в разъездах… Но подумать о том, что буду с утра до вечера сидеть над бумагами здесь, в этом грязном Ровно — страшно. Впрочем, как выйдет.

14.7.1916

… Я солдат. Бог даст, все сложится если не хорошо, то терпимо. Что касается срока службы (это вопрос для меня самый тревожный), то кажется — на студентов не распространяются никакие военные законы по этому поводу. Ведь обыкновенно окончание училища обязывает к двухлетней службе, а студенты, кажется, могут бросить, в случае окончания войны, службу, когда угодно…

Жить я буду в вагонах, только вот не знаю — в теплушке или в классном. Это зависит от распоряжения начальства. Кругом солдаты и народ добродушный, славный. Есть один вольноопределяющийся, окончивший политехнический. Что буду делать, точно не знаю еще. Завтра буду учиться. Теперь о питании. Есть придется из общего котла. Из общей миски буквально. Обед, конечно, весьма, весьма скудный, даже солдаты, привыкшие к боевой службе, ругают жидкую водицу, называемую здесь супом, и кашу на сале. Мог бы обедать с офицерами вместе, и это было бы чрезвычайно важно в смысле налаживания отношений и всякого рода связей, но это удовольствие будет стоить рублей 60 в месяц — это, увы, мне не по карману. Дай Бог смирение перед испытанием.

15.7.1916

… Я зачислен в роту и не связан нераздельно со штабом батальона. Если же штаб есть что‑либо более или менее неподвижное, то рота двигается часто. Поэтому, вероятно, прямо‑таки на днях мы двинемся дальше по линии. Солдатские щи, теплушка (я помещен в теплушку), нары… Общество солдат, право, не хуже во многом, чем общество интеллигентное, проще, сердечнее, с ними можно чувствовать себя нараспашку. Ругаются они, правда, цинично, — но не хуже студентов, земгусаров, во всяком случае. Занятия мои — это покамест обучение строю и словесности. Пожалуй, немного затруднительно, но тоже дело привычки — выучиться отдавать честь и становиться во фронт. Во всяком случае, это не труднее, чем пройти греческий в один месяц. Неприятней, конечно, то, что я нижний чин. Должен тянуться перед каждым прапорщиком, «есть глазами» начальство и т. д. Но что же? В самой воинской дисциплине, как таковой, т. е. отдание чести и т. д., нет ничего по существу оскорбительного, и не может быть ничего такого. Что же касается до того, что какой‑нибудь нахал может позволить себе грубость, то ведь в конце концов к этому можно отнестись по–философски, если уже не по–христиански! Вообще, я вижу, что для примирения с внешними затруднениями и неприятностями моей философии хватит. Вот если бы так по–философски я мог отнестись к внутренним трудностям…

Но мое положение не безысходно. Есть, по–видимому, два выхода: 1–й — перейти в какую‑нибудь инженерную часть, 2–ой — поступить в Инженерное училище.

19.7.1916

… Я дочитал Сенкевича. Его книга много, очень много заставляет подумать, затрагивает все те жгучие и запутанные вопросы жизни, которые теперь невольно встают в сознании. Но мне кажется, что эти вопросы, вопросы этические, психологические, только затрагиваются, а не рассматриваются во всей своей глубине и не разрешаются. По прочтении остается чувство неудовлетворенности: слишком плохо все это.

Теперь я читаю Гершензона — «Исторические записки», но обстановка не располагает к серьезному чтению. Работа моя пока затормозилась, хотя первая часть уже закончена в общих чертах.

Моя религия еще не захватила всего моего существа — она лишь на периферии, — отсюда моя восприимчивость к переменам и ослабление религиозного огня во время их. Моя религия не настолько сильна во мне, чтобы просветить всю толщу жизни, всю полноту жизненных связей и отношений.

Меня поэтому несколько и пугает семейная жизнь, что с нею начинается новая полоса в бытии, которая требует не только философского осознания, но и религиозного просветления. Надо быть готовым к этому. Надо иметь уже возжженный светильник.

21.7.1916