Вера в науке и в самом процессе знания

Напрасно, ибо неосновательно, и о науках, хотя бы самых точных, думают, что всё в них зиждется на точном и достоверном знании, опытно доказуемом и чувствами воспринимаемом. Не говоря о массе разных теорий, предположений, гипотез, в каждой науке обильно рассыпанных, все так называемые "высшие и последние основания" точных наук, а равно устанавливаемые ими "законы", как заметил в одном из своих последних сочинений известный, недавно скончавшийся философ Гартман, "в высшей степени гипотетичны" (т.е. предположительны, лишь вероятны). Вот несколько этому общеизвестных примеров.

Самой точной наукой почитается математика. Но математическое познание, как всецело основанное на идеях чистого пространства (геометрия) и времени (арифметика), не может выходить из опыта и наблюдения над данными опыта и на них только основываться; оно есть чисто рациональное познание.

Ни один гениальнейший математик не растолкует мне понятия об единице или нескольких единицах, если оно не будет находиться во мне самом. Ни один человек не сможет доказать, что один и один будет два, чему удивлялся уже Сократ, или что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Так и математика начинает с того, что заставляет нас верить без доказательства некоторым основным, элементарным истинам, чтобы иметь возможность строить на них дальнейшие заключения. Поэтому, если вдуматься хорошенько, мы не увидим ничего странного и страшного в словах некоторых молодых людей, о которых рассказывает в своих воспоминаниях известный мыслитель и педагог Пирогов; эти молодые люди говорили: "Я приму математическую аксиому, если захочу; а если нет, то не приму" [Вера и разум. 1903. N 19, философский отдел].

Химия основывается на вере в самопротиворечивую гипотезу об атоме: атом, как частица материи, с одной стороны, должен иметь в себе все свойства материи, а с другой, для объяснения происхождения химических соединений тел, признается неделимым. И хотя никто и ничто не может доказать, что материя состоит из отдельных бесконечно малых атомов, но наука верит этой гипотезе об этом, потому что только с принятием этой гипотезы все химические и физические явления могут быть объяснены и многое непонятное может быть объединено.

Далее, что такое материя сама по себе? Что такое сила, какое ее отношение к материи? От чего происходит разнообразие сил? Решение всех этих вопросов лежит за пределами эмпирического познания, так как опыт показывает нам обнаружение той или иной силы, но не даёт понятия о силе, как таковой. Без веры не обойтись и здесь.

Не менее положительные учёные, естественники, по крайней мере наиболее осторожные и критичные из них, в так называемых "законах природы" начинают видеть лишь "наиболее удачный путь излагать результаты опыта в форме удобной для будущих справок", - нечто вроде "удобных стенографических выражений организованных сведений, находящхся теперь в их распоряжении". Предостерегая от "мифологии механистов", они напоминают, что хотя "в лаборатории, как и в практической жизни, нет места, ни времени для философского сомнения", однако в периоды размышлений, когда они обсуждают теоретические результаты своих опытов и им "бывает полезно вспомнить об ограниченности нашего нынешнего достоверного знания и о чисто умозрительной (т.е. на веру воспринимающей. - М.Ч.) природе схемы естествознания, основанного только на его собственных индукциях" [Ветгэм В., проф. Современное развитие физики. Одесса, 1908]. Проф. Пойнтинг перед лицом Ассоциации наук сказал: "физические законы... еще недавно их признавали за истинные законы природы, управляющие Вселенной; ныне мы можем приписать им лишь скромную степень описания тех сходств, которые были наблюдаемы, описаний часто рискованных, а часто и ошибочных".

Наконец, самое наше знание, по данным гносеологии в очень значительной степени зиждется на вере. Делая то или иное заключение, мы делаем его, веря, что наш разум нас не обманул, что он работал на основании достаточных данных, что процесс самой его работы отвечает законам логики и действительности, что ничего неверного не вошло в его работу. И говоря о верности его заключений, забываем, что они всегда субъективны, почему двое об одном и том же предмете судят иначе; откуда постоянные и неумолкаемые споры между самыми, по-видимому, солидарными людьми. Да и что мы знаем о каждом предмете? Нам кажется, что мы знаем самый предмет, каков он есть; тогда как на самом деле мы знаем, сознаём лишь только различные ощущения, восприятия наши, от предмета нами полученные. Я говорю, что вижу стол; тогда как на самом деле я вижу нечто чёрное; осязание добавляет, что это чёрное имеет известную твёрдость и плотность; измерение говорит о величине его и так далее. И эту-то сумму ощущений я сознаю как определённый предмет - стол, к нему относя все эти свои ощущения и веря, что к нему они и должны быть относимы. И только наша привычка доверять, что делая так, мы поступаем правильно, даёт нам то, что, мы называем знанием предмета.

Отзывы об этом людей не религии

Такова природа и самого знания, хотя бы и совершенно научного. И она так очевидна для всякого желающего хотя немного разобраться в ней, что люди, считающие себя поклонниками положительной жизни, служители марксизма, принуждаются признать ее. "Наука, - говорит уже известный нам Луначарский, - никогда не даёт уверенности, всегда одну вероятность, хотя часто практически равную уверенности". Немного выше он пишет: "В сущности, наука вообще не имеет в себе гарантий безусловности своих законов. Милль прав в этом отношении. Говоря: земля и через 10 и через 100 лет будет вращаться вокруг своей оси, - мы выражаем лишь величайшую степень вероятности..."

Известный социалист Вандервельде в своей брошюре идёт далее. Он утверждает: "лишь тот, кто не понимает относительного характера науки и её бессилия выяснить нам сущность вещей, может питать иллюзию, что успехи научных знаний положат конец философскому неведению" ("Социализм и религия").

А учёный астроном Фламмарион смотрит вперёд и уверяет, что "этот земной человек, бесконечно малый на бесконечно малом, ничего не видит, не слышит и не знает. Жалкий организм его одарён всего пятью чувствами, из которых четыре не играют почти никакой роли для познания, так как свидетельствуют лишь о явлениях, крайне близких. Только зрение позволяет ему иметь некоторое представление о вселенной. Но что за скудное представление? Оптический нерв приспособлен к восприятию вибрации между 400 и 765 триллионами в секунду. Ниже и выше этой границы ничего не существует для человека. У него нет нерва электрического, нет нерва магнетического, нет нерва ориентирующего, у него нет ни одного чувства, могущего поставить его в непосредственную связь с реальностью. И этот-то ничтожный атом воображает, что может судить бесконечность!"

А когда он берётся за это, то сильно наказывается: пессимизм становится спутником ему. Так уверяет нас некто Базаров В., писатель одного с Луначарским лагеря. И эту мысль свою В. Базаров иллюстрирует ссылкой на известных учёных - Мечникова и крупного биолога Ле-Дантека, пессимизм которых есть результат их попыток "научным путём раскрыть" "абсолютную истину жизни" (Литературный распад. Кн. 2). Прав Карлейль, сказавший, что "человек живёт только верой, а не спорами и умствованиями" (Острогорский А.Н. Педагогическая хрестоматия).