"Я, мол, ближних любить не могу, говорит один ещё не забывший Христа социалист, а люблю зато дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом?

Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее.

Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели..." Пока же социализм приглашает любить дальних; в это время что он дает действительности? "Что мы (т.е. социалисты - М.Ч.),- говорит то же лицо, - миру сказали? Кровь лилась за социализм? Что же, по-твоему социализм - рай на земле?.." Кровью и ненавистью живет социализм во имя счастья своего Молоха - дальнего человечества; из вражды и мести думает он построить мост к братству и равенству всех. Не слезы ли и горе пожинать ему приходится?!

Тяжесть блага социалистического и отказ от него человека - современного и будущего

Счастьем ли и радостью манит человека будущее? Есть ли основание из опыта прошлого надеяться на прогрессирующее возрастание в жизни семян добра и благоденствия? Чтобы не показаться пристрастными, чтобы дать в ответ на эти вопросы основательные соображения, приведем рассуждения по этому поводу современных наших беллетристов.

"Люди живут тысячелетия на земле, - говорит Вальштейн в рассказе Юшкевича "Новый пророк", - а что они принесли, кроме горя? Чему они выучились и что они создали лучшего, чем было тысячелетия назад? Жалкие люди!.. Что у нас хорошего? Фабрики, лавки и "дома" (т.е. дома терпимости - М.Ч.), а кругом слезы, слезы, слезы! Что же они (люди - М.Ч.) придумали за тысячелетия труда? Ничего и ничего (Сборник "Ссыльные и заключенные"). "Мы, - говорит некто "он" в повести Сергеева-Ценского "Береговое", просто сухое сено для челюстей (чьих-то), а живет... что-то другое... Жуют жвачку челюсти, поднял ли (человек) новое солнце над землей, или гвоздик вбил в заброшенную деревяшку?.." Социализм именно на силе человека и на прогрессе основывается, а вот вдумчивым и страдающим из людей видятся лишь слезы да ничтожество человека, его слабость и безволие, как будто кто-то другой живет и распоряжается им (невольный подход писателя к признанию существования Бога!!). И эта доля видимого счастья и довольства, которою теперь человечество владеет, кажется им получаемой при таких страданиях и жестокостях, что достигнутое не искупляется ими, да и общий результат - тяжел.

"Строили Вавилон - башню высотою до неба. Клали последние камни. Ночь была... Смоляные факелы горели на улицах. Все, что было живого в домах, тогда вышло на улицы и ждало. Принесли больных и умирающих, едва рожденных и ещё только готовых родиться... все ждали, когда кончат строить. Многие, может быть, целую жизнь ждали и жили ради этого, зубами, когтями цеплялись за жизнь, только бы дожить - и вот кончают. Люди, как одно тысячеголовое... Давка, рычат, как звери... От нетерпения кого-то убивают по закоулкам... Кто-то страшно рычит перед смертью. Везут какой-то ненужный уже камень. Хлопают бичи, скрипят колеса... Цепи лязгают. Все смотрят - что там? Вверху таинственно, и внизу страшно. Внизу дрожь напряжения, когда зубы сами тянутся к чужому горлу... Опять камни везут... бичи хлопают... Крики. Сплошной крик, точно огромный нарыв нарывает, и, может быть, нельзя уже больше ждать, может быть, если дальше ждать, то совершится что-то, для чего уже нет человеческого суда, поэтому больше не может уже вместить человек... И вдруг сигнал, что окончена башня, что достроили, свели венец. Какие-то ожерелья из звезд бросили вниз, - уже небо грабят! И внизу взрыв, - такой, как будто улицы поднялись и бросились кверху, - все бросилось: люди, камни, факелы... И все это только один момент, а потом вся земля гулом гудит в пропасть. Треск, вой, - и тихо. Только небо и ночь. Широчайшая ночь. Звезды... И кто-то вверху, видимый только до пояса, говорит внятно: "разве может выдержать земля Вавилон достроенный?"" (СергеевЦе некий С.Н. Береговое).

Эта выписка дает яркую картину того, к чему зовет социализм. А та категоричность и конкретность описания этого Вавилона, с какими писатель пытается отвратить от него читателя, ясный показатель, что симпатии к мечтам социализма в обществе сильно поблекли, что увидели скрытую сторону его, - сторону мрачную, злобную, звериную, - и уже больше Вавилонам нельзя увлекать к надеждам разрешить загадки жизни. Путь к нему - через кровь и трупы, и по достижении его - "треск и вой". Это ли счастье? Это ли может путь жизни сделать хоть немного светлым и радостным? Да и когда ещё достроится этот Вавилон человеческих мечтаний? Да и если достроится, то мне-то, мне, который теперь под свист бичей, под лязг цепей таскает и обтесывает камни для него, - что мне-то от этого? - Какая радость?!

"Мы все служили завтрашнему", - словами одного героя у Юшкевича говорят обычно социалистически мечтающие о будущем счастье. Но вот что им отвечает одна несчастная девушка из "дома веселия": "А если я не хочу? Я! И кто хочет? Не желаем мы служить завтрашнему! Если мы страдали, пусть и все страдают, сколько народятся. С радостью будем страдать. Придет он (ожидаемый избавитель в лице хотя бы социалистического золотого века - М.Ч.) в святой броне ненависти - заплюем его! Почему он не пришел раньше! Теперь же не нужен он нам! Ибо что скажут люди, в земле погребенные? Вот вы веселитесь, скажут, радуетесь, а мы, а мы? Что ответим? В горе заломим руки?.. Будем страдать, страдать" ("Новый пророк"). Каким бы счастьем ни манили нас для будущих поколений, мы не можем его принять, ибо не можем забыть себя и своих умерших в горе и несчастьях предков, счастья не вкусивших, а лишь для счастья потомков навозом для удобрения почвы послуживших. Нет счастья от несчастий других! Что за пир на костях мучеников - дорогих нам предков наших! Еще давно от него отказался русский человек устами героев Достоевского... Не возьмет его и молодежь наша...

Примет ли это благо, для которого работать и жить призывает нас религия человечества, и то будущее человечество? Если мы представим его не нравственным каким-нибудь уродом, если оно будет со всеми теми же нравственными чувствами и инстинктами, которыми владеем и мы теперь, то оно непременно отвернется от приготовляемого нами ему счастья, оно проклянет его, да, пожалуй, и нас - творцов его. Что это за счастье, которое окровавлено, которое загрязнено кровью предков? Всякое прикосновение к нему, всякое пользование им будет не мир и радость в душу вносить, а, пожалуй, лишь вопиять об отмщении и, во всяком случае, гореть несчастьем, блестеть слезами, кричать стонами павших страдальцев.

Только животное спокойно может созидать свое благополучие на крови и слезах ближних своих. Мы же пока не имеем никаких данных так низко думать о человеке, ещё и теперь, в своих злодеяниях, помнящем о братстве, и о любви к ближним своим...

Как же можно работать для такого положения вещёй?

У кого достанет твердости духа жить с мыслью о том, чтобы все-таки в конце концов не создать счастья для будущего? Жить для счастья только потомства не значит ли, наконец, какую-то бездонную бочку неудовлетворяющегося ничем чужого счастья наполнять бесконечными и бессмысленно проливаемыми слезами миллионов современных и давних людей?!

Итак, социализм, призывая поклоняться человеку, принуждает служить какому-то фантастическому богу, заставляет любить дальнего и ненавидеть ближнего и за все это обещает совершенно сомнительное благополучие потомства, по человеческому своему чувству не могущего принять уготовляемое ему счастье, - счастье полное крови и слез. Но это одна лишь сторона дела. В высшей степени важна и другая.