Подумал-подумал я над этим советом рабочего и решил поступить согласно с ним. Уничтожил все письма ко мне, кои я хранил в течение двадцати лет. Они были написаны мне разными лицами, в церковной иерархии высокими, как например, Сербский митрополит Михаил, наш митрополит Антоний и др., содержали в себе весьма интересные и важные сообщения и суждения о церковно-общественных делах и по вопросам миссионерским, церковной реформы и др. Много, очень много ценного я уничтожил, сжигая эту свою громадную переписку. Как мне теперь ее жаль!

В третий раз разыскивали и отбирали ценные вещи. У меня из таковых была только дюжина столовых ложек. И решили мы их спрятать. Положили их на чердаке в детскую коляску, забросав бумагой и ненужными книгами. Обыскивавшие проникли и на чердак и там разыскали нашу похоронку, принесли ложки к нам в комнату и с резким выговором прочитали нравоучение на тему о том, что Советская власть совсем не хочет лишать граждан необходимых для них вещей, отбирает лишь предметы роскоши, и что нехорошо так дурно думать и относиться к ней.

Все эти обыски происходили но ночам, будили от сна, подымали с постели; заставляли открывать все ящики и шкафы, но, впрочем, ни разу не трогали постелей и никого из семьи не обыскивали. Чаще об этих обысках знали заранее, как происходивших где-то около нас; известны были и предметы сыска. Каждый раз в Институте обыски начинались с других квартир и помещений, и меня предупреждали быть готовым к принятию этих гостей. Хотя и был известен общегражданский характер обысков и заранее указывалось, что именно будет разыскиваться, но всякий раз они приносили волнения и нервные раздражения. Недоверие к власти, ее произвол и беззакония внушали только боязнь и ожидание всяких неожиданностей и даже невозможностей.

Третий арест. Кресты

Это было в августе – числа 24-26 (по ст.ст.) 1919 г. Опять у большевиков были какие-то страхи, и они собирали людей различных партий. 3абран был и я, однажды уже отнесенный ими к кадетам. Подробности самого ареста и сидения в Крестах у меня не сохранились в памяти. Арестовали ночью – в 1ч., – после небольшого, безрезультатного обыска, к тому же внешне-формально и поверхностно произведенного.

Привезли в автомобиле на Гороховую. 3лесь в какой-то канцелярии долго я сидел, чего-то ожидая, совместно с двумя евреями, арестованными, как потом я от них узнал, по подозрению в какой-то спекуляции. Потом отправили нас в другое помещение, где происходил обыск. Обыскивал пожилой солдат. Сначала обыскивал евреев, обыскивал их весьма тщательно, можно сказать с пристрастием: выворачивал все карманы, снимал обувь; отобрал у них ножи, часы, большой кусок хлеба.

Смотря на всю эту процедуру, и я развязал свой маленький узелок с небольшим кусочком хлеба и готовился его уже отдать. Но обыска у меня, к моему радостному удивлению, совершенно не произвели. У меня только спросили: нет ли у меня ножа или серебряных вещей; и после моего ответа, что кроме вот этого узелка с куском хлеба у меня ничего нет, меня оставили в покое. И мало этого: вдруг солдат передает мне хлеб, отобранный у евреев. Я в смущении отказываюсь его взять и слышу: "Возьми, отец; в тюрьме все пригодится; а эти люди богатые, сытые..." И с добродушной улыбкой отдает его мне.

После этого нас опять всех трех отправили в камеру на Гороховой № 65, где я год тому назад уже был. В этой камере все было по-старому: тесно, грязно, вонюче; обитатели ее – больше из простого народа. Пробыл я здесь одни сутки. Опять позировал перед фотографом. Таким образом, в альбоме преступных типов на Гороховой имеется два моих снимка – 1918 и 1919 гг. К вечеру с большой партией отправили меня в Кресты.

Кресты – это самая настоящая тюрьма, и отношение к арестованным самое строгое, внушительное. Посадили меня в четвертом этаже вдвоем с одним рабочим из партии трудовиков: рядом и напротив в камерах рассадили других партийных людей. Здесь оказались некоторые знакомые по Выборгской тюрьме, но видеться с ними пришлось только однажды в сутки – по утрам. В камерах не было в то время ни умывальника, ни "параши"; поэтому по утрам отпирали камеры минут на тридцать-пятьдесят; все бежали в общую уборную, – кстати сказать, очень грязную и вонючую, расположенную как раз напротив моей камеры.

В эти-то минуты происходили краткие разговоры, обмен новостями, сплетнями, книгами, газетами; здесь начинались новые знакомства. И опять в моей памяти не сохранились фамилии моих сотоварищей по тюрьме. Просидел я в Крестах восемнадцать дней.

Это были тяжелые дни. С моим сокамерником разговоров общих идейных не могло быть. Человек он был добрый, простой и сердечный, но жил своей собственной жизнью, в области воспоминаний о службе и о семье; читать было нечего; у меня была только одна Библия. Помнится, других книг я не хотел иметь, желая в одиночестве лучше изучить Библию. Из нее я действительно очень много прочитал. Но это было все-таки очень однообразное чтение.

Утренние беседы с запуганными людьми-интеллигентами нагоняли только тоску и уныние. Август-сентябрь 1919 г. были временем красного террора. Поэтому разговоры вертелись около известий об арестах, расстрелах, ссылках, и все это преподносилось как не только возможное, но почти как и неизбежное и для нас всех. А тут в средине моего сидения в Крестах в газетах было помещено известие о каком-то заговоре и приведен список расстрелянных; в нем оказались главным образом кадеты. Какие мрачные мысли после этого поползли в голову!

Доселе не знаю, кого благодарить на этот раз, что сидение мое в Крестах было непродолжительно. Другие из кадетов сидели там долго и после меня, и возили их даже зачем-то в Москву. Меня вызвали вниз к следователю. Этот предложил мне ряд вопросов, интересуясь главным образом моим отношением к партии кадетов. Я выяснил ему всю настоящую правду о том, как я попал в кадетский список. Дня через два после этого я был освобожден. Это было 13 сентября, накануне праздника Воздвижения Креста Господня. Из тюрьмы я успел заехать домой и попасть к началу всенощной в Троицкий собор, где я в то время, с конца июля, был настоятелем.

Кресты – самая мрачная и суровая тюрьма. И воспоминания у меня от них весьма тяжелые. Внешне бедная там жизнь была сосредоточена на одних внутренних переживаниях и страхах.