"Приблизительно за месяц до смерти, во второй половине июня 1900 года, сидя вечером у меня, он <Соловьев> вдруг отвел меня в сторону и высказал, что в последнее время он охвачен особенно напряженным религиозным настроением; что ему хотелось бы при этом помолиться не в одиночестве, а присутствовать с другими людьми на богослужении. Я ему ответил, конечно, что надо радоваться этому приливу высокого чувства - и пойти в церковь. Ответ его мне показался, странным в ту минуту:

"Боюсь, что я вынес бы из здешней церкви некоторую нежелательную неудовлетворенность. Мне было бы даже странно видеть беспрепятственный, торжественный чин богослужения. Я чую близость времен, когда христиане будут опять собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима, - быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни, но более тонким и жестоким: ложью, насмешкой, подделками, - да мало ли еще чем! Разве ты не видишь, кто надвигается? Я вижу, давно вижу!.."

Еще лет восемь тому назад он говорил о предстоящем пришествии антихриста, - сперва коллективного[40], а затем воплощенного в отдельном лице, - с тем чисто научным спокойствием, с каким геолог говорил бы о смене формаций, или метеоролог о неизбежных климатических переменах. Он об этом не только говорил, но и писал, причем сперва у него проскальзывали указания на факты, которых он открыто не называл еще антихристовыми; затем он употреблял это слово, как нарицательное для группы характерных явлений, и, наконец, написал в известных "Трех разговорах" прямо уже "Повесть об антихристе"...

Для характеристики почившего мыслителя вопрос о конце мира представляет особый интерес. Уже несколько лет тому назад, он высказывал мне глубокое убеждение в том, что последние времена близки. Главным признаком этого он считал современный фазис философской мысли, которой, будто бы, мудрено сказать что-либо действительно новое. В остальном, - в головокружительном техническом прогрессе, наряду с успехами анархии и буржуазным очерствением человечества, он усматривал признаки, предсказанные Апокалипсисом.

Ему возражали, что Евангелие еще не принято всеми народами, а потому человечество, очевидно, не созрело до конца времен. Он отвечал, что условием этого последнего, согласно Писанию, будет не принятие, а лишь проповедание Евангелия всем народам, - а это, мол, уже почти завершено, так как нет неизведанных уголков земного шара, где бы не побывали миссионеры. <...>

Мысль о близости всеобщего конца с каждым годом все более охватывала почившего мыслителя, и высказывал он ее все более резко и нервно"{218}.

Заканчивая письмо это, друзья мои, несколькими мыслями величайшего светильника наших дней - о.Иоанна Кронштадтского, который, подобно орлу, парил по поднебесью, уходя в непроглядную заоблачную высь, и, подобно кроту, опускался в земные недра человеческих душ, полных немощей, страстей и пороков. Вот что говорит нам он, созерцавший и горняя и дольняя:

"Талант вселенского Православия мы приняли от Бога для славы Божией и нашего спасения. Как мы этот талант употребляем и умножаем? Как благодарим Господа? Каково наше покаяние? Какие добрые дела творим? Нет делающего добро, нет ни одного. Все уклонились и сделались непотребными (Пс.13:1-3). Не относятся ли эти слова Писания и к нам?"

"Ужасно, невообразимо растлена природа человеческая всякими грехами, такими, о которых и говорить стыдно, и больно, и страшно. Мы, священники-духовники, знаем это больше, чем кто-либо другой, особенно те из нас, которые своею близостию и духовною ласковостью и сочувствием, своею горячей верою и искренностью отношений к духовным болячкам своих духовных чад заслужили их доверие... Нет такой греховной нелепости и мерзости греха, в какую бы не впал человек. Иной или иная грешница смесились со всякими близкими, самыми родственными людьми, со своими домашними скотами и животными, с птицами, с кошками, собаками, свиньями, лошадьми, коровами, тельцами. Боже мой! Что же это такое? До чего упал человек!.."

"Люди в смятении, стихии в смятении, воздух, вода, земля, огонь в смятении - по грехам людей стихии сжигаемые разорятся, земля и вся еже на ней сгорят{219}. Грехи умножились до края. Нет больше возможности жить спокойно. Церковь Божия, Невеста Христова, - украшайся, чтобы предстать светло Жениху Твоему прекрасному, нетленному, вечному"{220}.

Пусть это чудное, трогательное, душу пронизывающее обращение боговдохновенного пастыря к Невесте Христовой, которую он возлюбил от юности и которой с изумительным самоотвержением служил до последних дней многолетней (1829-1908) жизни своей, - будет заключительным словом нынешней моей беседы с вами, мои дорогие.

Усердно, как и всегда, прошу молитв ваших, в коих весьма нуждаюсь и пользу которых ощущаю.

Ваш брат о Господе ...

P.S. Думаю, что разъяснять связь настоящего письма с предыдущим нет надобности: она очевидна или, по крайней мере, легко усматривается при некотором размышлении. Для внимательного очевидна и связь его с современностью.