Киновитская точка зрения, которую проводил относительно исповеди законодатель восточного монашества, была новая, необычная. Оттого и предписания его об этом заметно отличаются от других: св. Василий Великий запрещал прикрывать грехи брата, что решительно противоречило воззрениям монашества, предписывал доносить настоятелю о грехах братии, чего мы не знаем из источников египетского монашества и что редко встречаем в монашестве других стран, жившем уже по уставу св. Василия[391].

Далее он предписывал, между прочим, исповедь в такой форме, которую не одобряло монашество, — исповедь публичную, притом повседневную, для всяких грехов и греховных помыслов. Но она и не прививается в монастыре. По крайней мере, ни в монашеских уставах, ни в аскетических трактатах, ни в монастырской практике Востока, судя по житиям и патерикам, мы не встречаем в последующее время открытой дисциплинарной исповеди как постоянного института, как не встречаем почти и исповеди публичной сакраментальной, хотя по самой важности предмета отдел об исповеди чрезвычайно разработан в древней монашеской письменности, так что нелегко среди писателей–подвижников найти автора, который бы не касался этого вопроса[392]. Выше было упомянуто об обычае утреннего и вечернего исповедания пред Богом среди древних подвижников. Но и у подвижников, уже руководившихся уставом св. Василия, продолжал существовать этот обычай мысленной исповеди, который и заменял, очевидно, исповедь открытую. Предписывая мысленную исповедь, преподобный Дорофей ссылается на авторитет отцов — значит, отмечает установившийся в монашестве обычай. «Отцы сказали, — пишет он, — как человек должен постепенно очищать себя: каждый вечер он должен испытывать себя (έξετάζειν έαυτόν), как он провел день, и опять утром, как он провел ночь, и каяться пред Богом (μετανοέΐν щ Θεφ), в чем ему случилось согрешить. Нам же поистине, так как мы много согрешаем, нужно по забывчивости нашей и по истечении шести часов испытывать себя, как провели мы время и в чем согрешили»[393]. Но, кроме этого древнего обычая, исчезновение из монастыря открытой исповеди, и дисциплинарной и сакраментальной, содействовал целый ряд обстоятельств. Помогло ему общечеловеческое' стремление по возможности скрывать грехи свои от других. Имели здесь несомненное значение соображения о соблазне, какой вызывала исповедь публичная для неукрепившихся братий. Вытесняла, ее, наконец, сильно развившаяся в монашеской среде частная (обычно тайная) исповедь, которой можно было зат конным образом заменять открытую и которая была, несомненно, средством индивидуального старческого руководительства. Интересы киновитства при этом забылись: исповедь уже не служит к нравственной пользе монашеского общества в его целом — на первый план выступает нравственный интерес личности: исповедь является обязательным и могучим средством очищения от грехов, нравственного усовершенствования и спасения для каждого брата в отдельности. Но это обстоятельство нисколько не уменьшает заслуги св. Василия Великого. Он дал исповеди первое место среди покаянных подвигов, установил ее обязательность для иноков, ввел ее как институт в монашескую среду, по крайней мере в монастыри общежительные[394].

Итак, монашество разрабатывает дисциплину частной, или тайной, исповеди, исповеди духовному отцу.

Писатели–подвижники единодушно осуждают сокрытие помыслов в себе, считая это самым опасным делом для спасения, самым радостным для врага спасения, т. е., другими словами, решительно вменяют исповедь в обязанность каждому монаху: «Скрывающий свои помыслы бывает не исцелен (άβεράπευτος)»[395], «Помыслов, смущений и подозрений своих не скрывайте… О том человеке и радуются демоны, который скрывает свои помыслы, худые ли то или хорошие»[396], «Ни о ком так не радуется враг, как о тех, которые не открывают своих помыслов»?[397]; «Отвергнув стыд, всегда надобно открывать старцам все, что происходит в нашем сердце»?[398]. О древних подвижниках преп. Дорофей рассказывает, что «каждый из них, понимая козни [демона], шел и открывал свои помышления и находил помощь во время искушения». Из своей жизни припоминает он, как передавал своему старцу Иоанну все свои помыслы и не считал это излишним, когда знал, что его мысли совпадут с ответами старца[399]. Преп. Пимен Великий, будучи еще юношей, пошел к старцу исповедать три помысла. Но на исповеди один запамятовал. Вспомнил его, вернувшись домой, когда отпирал келлию свою. Не отворив даже келлии, он тотчас отправляется назад, несмотря на неблизкое расстояние, и доканчивает исповедь[400]. Чтобы держать все помыслы для исповеди в памяти, в помощь ей употреблялась их запись. Преп. Иоанн Лествичник в одном монастыре приметил у инока дощечку, висевшую на поясе, и узнал, что всякий день он записывает на ней свои помыслы, чтобы потом все их открыть игумену. После оказалось, что весьма многие из братий делали то же — и это по заповеди игумена[401].

Древние иноки часто исповедовались, часто вопрошали старцев о помыслах. Однако определенных сроков для частной исповеди не было установлено (ежедневная исповедь св. Василия Великого — открытая). Кому это было можно, исповедовались каждый вечер, чтобы заснуть со спокойной совестью. «Передавали о некотором старце, что, когда говорили ему помыслы: «Оставь ныне, раскаешься завтра», он отвечал им: «Нет! Ныне покаюсь, а завтра эта же воля да будет»»[402]. У келлиотов, живших поблизости от монастыря св. Георгия Хозевита (кон. VI — нач. VII в.), было обыкновение исповедовать свои помыслы старцу (кто считал это нужным), приходя в монастырь по воскресеньям, т. е. не чаще, как через неделю[403]. Авва Пафнутий, скитский подвижник, ходил к старцам по два раза в месяц и открывал им всякий свой помысл[404]. Преп. Феодор Студит советует исповедоваться немедленно по совершении греха: «Ты увлекся помыслом бесовским и загорелся похотию злою… или другою какою пагубною страстию? Тотчас должен приступить к врачеванию, т. е. к покаянию…»[405] Из этих данных можно видеть и то, что монашеская исповедь была добровольной, а не принудительной, — совершалась по инициативе согрешившего и тогда, когда он чувствовал нужду в ней. Оттого не было для нее и обязательных сроков. Вот отчего происходит и то явление, что исповедь помыслов, обязательная для монаха и «всегдашняя» в принципе, на деле иногда не исполнялась по вине, по нерадению самих монахов. Преп. Феодор Студит говорил братии: «Некоторые из вас медлят исповедоваться»… А другой раз: «Остановилось у вас обычное исповедание — делание в жизни нашей самое великое и самое спасительное»[406].

Главным предметом монашеской исповеди были помыслы (λογισμοί), являющиеся в душе инока, — добрые и злые и такие, наконец, — где добро и зло тесным образом переплетаются взаимно. Поэтому исповедь охватывала все нравственное содержание иноческой души. Она, вероятно, начиналась нередко с простой беседы о предметах моральной сферы, гораздо чаще — с вопрошания старца о помыслах, однако сливалась ли она с этим вопрошанием, неизвестно[407]. Разумеется, при исповеди обращалось внимание на помыслы боркмцие, на искушения, на те злые движения сердца и воли, которые гнездятся в тайниках человеческой природы, как змеи в своих норах. Исповедь советовали· начинать с грубых, злых помыслов, запрещенных апостолом, — блудодеяния, студодеяния, зависти (см.: Рим. 13:13). После того следовало переходить и к помыслам тонким, не оставлять без внимания и их* но исповедовать, не высокомудрствуя, т. е. не увлекаясь ими, как интересным предметом психологического самонаблюдения[408].

Один старец, как это упоминалось, только помыслы и считал исключительным предметом монашеской исповеди; явные же грехи он советовал отсекать так, без исповеди. Но монашество не следовало этому совету: в своей исповеди видело оно средство не только против легких грехов мысли, но и против тяжких падений воли — грехов смертных, тайных и явных, которые по церковным канонам подвергали человека публичной исповеди и публичному покаянию. Один инок, побежденный страстью, задумал жениться на дочери языческого жреца и по его требованию отрекся от Бога, от крещения и от обета монашеского[409]. Потом, «придя в себя, он образумился, пошел в пустыню к великому старцу й рассказала ему дело» (ad magnum quemdam senem, et narravit ei, quae fuerant acta). Старец назначил ему легкое покаяние (трехнедельное), которое Господь и принял, Преп. Пахомий принял покаяние монаха, принесшего жертву языческим богам[410]. Но отречение от веры, притом открытое, — грех смертный, так называемый канонический — такой грех, за*который каноны предписывали публичное церковное покаяние. Таким же грехом был и блуд, однако в монастырях он составлял нередко предмет старческой исповеди. В египетской киновии один диакон пал с женой знатного гражданина. Потом «пошел он к одному любимому им старцу и рассказал ему дело» (ille autem abiit ad quemdam senem et indicavit ei rem). В келлии этого старца он и принес истинное покаяние (et egit illic poenitentiam ex veritate)[411]. В таких случаях старческая исповедь заменяла публичную сакраментальную. Один инок кается авве Лоту: «Я сделал большой грех и не могу открыть его отцам». Старец сказал: «Исповедай грех свой мне, и я возьму его на себя» (Όμολόγησόν μοι άυτήν — άμαρτίαν — κάγώ βαστάζω αύτήν). Инок исповедуется: «Я пал в блуд и неистово стремился достигнуть этого». «Не унывай, — сказал старец, — есть еще покаяние». И тот кается[412]. Один инок, павши в тот же грех, скрыл свое падение от прозорливца преп. Стефана. Прозрев грех своего духовного сына, преподобный довел его до раскаяния, указал ему на человеколюбие Божие и отметил необходимость исповеди, «ибо и врачи телесных недугов не прежде необдуманно предлагают больным лекарства, как те расскажут, чем страдают»[413].

Итак, что же такое представляет собой древняя монашеская исповедь? Она только благочестивое упражнение. Правда, упражнение это важно для нравственной жизни, общеобязательно для каждого инока. Кроме того, оно и плодотворно: исповедь является могущественным средством подвижнической педагогики. «Открывать отцам не только то, что делаем, но и о чем думаем, ни в чем не доверять своему помыслу, но во всем следовать наставлениям старцев и считать хорошим или худым только то, что они признают таким» — вот как должна начинаться добродетель рассудительности, источник и корень всех добродетелей. «Без всякого стыда и умолчания все должно открывать старцам и уверенно принимать от них или лекарства для ран, или примеры поведения и жизни»[414]. Таким образом, монашеская исповедь является одним из необходимых моментов аскетического делания — это настоящее ее место и назначение.

Мы видели, что для грехов тяжких она заменяла собой даже сакраментальную исповедь и, как эта последняя, соединялась с покаянием» хотя не церковным. Однако, несмотря на это, с современной канонической точки зрения мы не можем признать монашескую исповедь составной частью Таинства покаяния. Прежде всего при ней не было иерархического лица, пресвитерского или епископского сана в качестве совершителя Таинства покаяния. И если некоторые из старцев или игуменов, принимавших исповедь, были пресвитерами по сану (о чем речь ниже), то, однако, не видно того, чтобы они совершали именно сакраментальную исповедь особым способом, чтобы их священство выделяло тогда совершаемую ими исповедь из ряда обычной старческой. Потом, всякое таинство имеет свой определенный обряд, внешнюю обстановку, соответствующую сущности мистического акта. При монастырской исповеди часто мы не видим этого. Один инок, ученик Аммоя, рассказывал свои помыслы старцу на пути в церковь[415]. Преп. Дорофей повествует об ученике своем Досифее, который имел большую свободу в исповеди помыслов. По приказанию Дорофея он постилает постели больным и, когда видел, что тот проходит мимо, говорил ему: «Отче, отче! Помысл говорит мне: «Ты хорошо постилаешь!»»[416] Разумеется, церковное таинство должно совершаться при иной обстановке.

Но есть серьезные основания думать, что в монашеской исповеди формировался институт, близкий к тайной сакраментальной исповеди, которая со временем вытеснила и заменила в Церкви исповедь публичную. Убедительное доказательство этого заключается в том, что монашеская частная исповедь издревле была исповедью тайной, потому, что соединялась с соблюдением тайны исповеданньгх прегрешений. Мы намерены привести без пропуска добытые нами из писаний святых отцов и аскетов данные, касающиеся тайны исповеди, и вот по каким соображениям. Законодательство; разрабатывавшее тайную сакраментальную исповедь в Церкви, долгое время не касалось этого вопроса. Наши исследователи не находят достаточных указаний на обязательность для духовного отца хранить в тайне исповедь и уверяют, что в период Вселенских Соборов в церковном законодательстве нет ни одного правила или предписания, которым бы охранялась тайна исповеди, и некоторые из них доказывают этим свое мнение, что тайной исповеди как института тогда и не существовало в Церкви[417]. Приводимые ниже показания церковных писателей интересны во многих отношениях. Прежде всего вопрос о тайне исповеди занимает одно из главных мест в целом институте тайной исповеди (будь она старческая или сакраментальная). Далее. Вопрос о тайне сакраментальной исповеди не успел еще стать предметом церковного законодательства, и приводимые показания опережают его, а отсюда будет следовать тот бесспорный вывод, что в период Вселенских Соборов монашеская частная исповедь была гораздо более выработана, чём тайная сакраментальная исповедь в официальной Церкви[418]. Тайна монашеской исповеди совершенно гармонирует со всем строем монастырской покаянной дисциплины и нисколько не будет неожиданной после того, как мы знаем, — что монашество не признало публичной исповеди из боязни соблазна, что ввело исповедь частную и признавало ее добровольной, что прямо предписывало прикрывать грехи братий, случайно узнанные. Интересы самого дела настойчиво требовали тайны исповеди. В этом была вся привлекательность частной старческой исповеди и главное условие ее жизненности. Монах нес на исповедь к старцу чаще всего свои сердечные тайны, грехи мысли — значит, шел добровольно. И следовало всячески усиливать внутренние побуждения к откровенному признанию в грехах, ослаблять побуждения, препятствующие этому. Так как главным препятствием был здесь стыд, который сковывал уста пришедшего, то следовало старцу дать ему уверенность, что всё сказанное останется между ними, и действительно хранить тайну принятой исповеди, чтобы исповедь была безбоязненна и вполне откровенна. Такое совершенно естественное положение дел видно даже из терминологии. Акт исповеди в аскетической литературе обозначается словами: «поверяю помыслы», «вверяю тайну»; принимающий исповедь старец называется «собеседник и сотаинник», «таинник и тайноводитель»[419]. Не связывать себя обещанием хранить тайну исповеди и потом разглашать поверенное наедине значило бы останавливать свободную решимость к исповеди в смущенном грешнике и при наличности иных путей покаяния в то время (плач, милостыня, прощение обид и пр.) значило бы направлять ищущих врачевания совести по какому‑нибудь другому пути. Тайна монашеской исповеди, нам кажется, была одним из важнейших условий процветания этой исповеди.

Частная исповедь, введенная преп. Феодором Освященным, была уже, по–видимому, тайной, если судить о ней по способу ее совершения. Обходя киновии, преп. Феодор давал советы искушаемым демоном «один на один».

Братия, сопровождавшие его во время обхода, удалялись, чтобы не слышать разговора[420]. Преп. Исайя советует иноку избирать для исповеди только такого старца, который может сохранить исповеданную тайну: «Когда будешь спрашивать какого старца о помыслах своих, открывай их свободно, как они есть, тому, в ком уверен ты, что он сохранит тайны твои»[421]. Перед исповедью некоторые старцы действительно обещают хранить ее в тайне и уверяют, что они всегда поступают так. Один монах, искушаемый помыслом хулы, много раз приходил к преп. Пимену Великому, но не решался открыться. «Старец говорит ему: «Я чувствую, что тебя борют помыслы, но ты не хочешь открыться мне, опасаясь, чтобы я не пересказал кому. Поверь мне, брат, как эта стена не может говорить, так и я никому не открываю чужого помысла»»[422]. Преп. Ефрем Сирин не только признает тайну необходимым атрибутом исповеди, но и решительно вооружается против разглашения узнанного на исповеди греха, особенно по недоброжелательству к грешнику, и сверх того он предписывает за это каноническое наказание. «Кто открывает объявляемое кем‑либо другому, тот подвергается ответственности во зле, как предвосхитивший Божие в будущем времени определение, ибо тогда Бог определяет объявить грехи каждого. Кому возвещено тайное падение, тому небезопасно врачеваться Божественными Таинами. Кто исповеданный ему грех не сохранил в себе и не скрыл, но отдал на позор другому, тот недостоин Божественных Тайн».

Здесь, вероятно, речь идет не о тайной сакраментальной исповеди, а о монашенкой, старческой, так как приведенные слова взяты из трактата, касающегося монашества[423]. Писателигподвижники последующего времени советовали старцам даже воздерживаться «от публичных обличений тяжких грешников — может быть, затем, чтобы не разглашать тайну исповеди[424].

Хранение исповеданных тайн старцем совершенно соответствовало самому характеру нравственного руководительства грешников в монашеской среде,, как это ясно из следующих слов преп. Иоанна Лесшвичника. «Нигде не видим, чтобы Бог, слыша исповедь, объявлял ее всенародно (ούδαμου δημοσιεύσας φαίνεται) и это для того, чтобы не устрашить исповедующихся таким обнаружением и не сделать их уже неисцельно болезненными. Хотя будем иметь и дар предвидения, не станем поползнувшимся наперед сказывать о поползновении их, но лучше намеками побудим их к исповеди, потому что собственное их признание пред нами немало способствует получению ими прощения от Бога. После же исповеди их пред нами удостоим большей, нежели прежде, попечительности и близости с нами»[425]. И вот мы видим, что монашеская исповедь происходит тайно, даже когда этого трудно было достигнуть. В стране Петрской, рассказывает Иоанн Мосх, «был столпник, и все приходившие к нему, стоя внизу, разговаривали с ним, потому что у него не было лестницы. Если какой‑нибудь брат говорил ему: «Же? лаю открыть тебе помысл», он кротко замечал: «Войди в кувуклию», и сам сходил в другое отделение столпа. Таким образом они могли беседовать друг с другом: столпник сверху, а брат снизу. И никто из стоявших тут посторонних не слышал их разговора»[426]. Исповедь при такой обстановке сильно напоминает тайную исповедь нашего времени[427].