Я был еще молодым (18), когда на мою долю выпало переживать исторические события, трагизм которых превзошел все, что я встретил в книгах: говорю о первой мировой войне и последовавшей за нею (в России) социальной революции, со всеми ужасами, связанными с подобными предприятиями. Жуткая картина — обвал большой империи. Жестка схватка и беспощадна, когда “труждающиеся и обремененные” в своем отчаянии решаются на борьбу за свои права и достоинство. Я жил в самой гуще страданий многомиллионных масс: начался длительный “смертельный бой”.

Параллельно с этим во мне самом рушились юношеские мечты и надежды, что странным образом соединилось с новым углубленным разумением смысла бытия вообще. Умирание и гибель слились с возрождением. Бытие грандиозно в своих корнях и безмерно величественно в своих целях. Если стремимся мы к интегральному познанию всего существующего, если мы в глубинах нашего сознания не теряем из виду Бытия Абсолютного, то дух наш склонится к принятию всего происходящего в тварном космическом бытии. Создатель мира сего — вечно живет. Он в основе нашего бытия, и Его сила достаточна, чтобы воскресить нас по смерти нашей. Но опыт смерти нам нужен, чтобы мы знали, что мы вызваны волею Отца Небесного из “ничто”. Самопознание необходимо нам, чтобы всякий шаг наш совершался в согласии с подлинным, непоколебимым Бытием. О, сие нелегко, непросто: сотни раз приблизится к нам огонь ужаса, все внутри нас сожмется от крайней боли. Но Он — победил и нас зовет следовать за Ним. Следуя за Ним, мы, конечно, на каждом этапе испытаем свойственную ему, этапу, муку. Дух наш возмутится страхом, и в мыслях наших мы, возможно, вступим с Ним в спор, слагая на Него вину всех страданий. Нам нужна твердая вера, чтобы не отпасть от Него. Но если ночь нашего неведения была пронизана сверканием молнии хотя бы однажды; если при свете сей божественной молнии в душу запало решение: или с Ним, в Его Абсолютности, или лучше смерть совершенная — среднего нет — то, возможно, и нам дастся радость победы вечной.

Если Отец Небесный привлек нас к Сыну Своему Единородному и Собезначальному, показав нам хотя бы в меру нашей тесной восприимчивости абиссальную мудрость Слова–Логоса Своего и неприступную высоту Любви Его, то мы увидим, что в Боге нет трагедии. Сия последняя наличествует только в судьбах людей, идеал которых не перешел земных границ. Христос — вовсе не трагический тип. Его всекосмическим страданиям также чужд сей элемент. Любовь Христа во все времена Его пребывания с нами на земле была многострадальною: “О, род неверный и развращенный… доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?” (Мф. 17: 17). О Лазаре и его сестрах Он плакал (Ио. 11: 35); скорбел Он о жестокосердии иудеев, избивающих пророков (Мф. 23: 30 и далее); в Гефсимании душа Его “скорбела даже до смерти”, и “пот Его был, как капли крови, падающие на землю” (Мф. 25: 38; Лк. 22: 44). Он жил трагедию всего человечества, но не в Нем Самом пребывала она. Это ясно из Его слов, которые сказал Он Своим ученикам за, быть может, короткий час до Гефсиманской мироискупительной молитвы: “Мир Мой даю вам” (Ио. 14: 27). И еще: “Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире скорбны будете, но мужайтесь: Я победил мир” (Ио. 16: 32–33). И опять за несколько недель до Голгофы: “Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим, и много пострадать… и быть убиту, и в третий день ВОСКРЕСНУТЬ” (Мф. 16: 21). И снова: “Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших” (Лк. 23: 28). Не в Нем трагизм, а в нас.

Подобно сему и христианин, получивший дар любви Христовой, при всем сознании еще не достигнутой полноты, избегает трагизма всепоглощающей смерти; в болезненном сострадании и плаче в молитве за мир он не становится жертвой безысходного отчаяния безвозвратной гибели. Более ясным бывает видение — когда молитва каким бы то ни было образом войдет в вековой поток Гефсиманской

И странно, и горестно: мир в массе своей не принимает Духа Божия, и молитва возвращается к молящемуся не только с чувством безрезультатности, но еще и с умноженной скорбью. Но это, конечно, неверное ощущение. Да, искомого изменения духовной атмосферы вселенной не произошло, но если бы не было молящихся, то “власть тьмы” (Лк. 22: 53) усиливалась бы с еще большей динамикой.

Те, что еще не имели описанного опыта с силою, легко все же поймут меня, если молились за мир или отдельных дорогих им людей, вдохновленные Богом. Сердце при такой молитве, часто быстро, входит в самую жизнь того или тех, за кого молится, и знает, что с ними. Это: или радость и покой, или тревога и печаль, иногда же жуткий мрак ада, и подобное сему зло. Молящийся ощущает сии состояния, как его собственные. И это своего рода аберрация: в действительности чрез молитву душа видит–живет–сливается с теми, о ком молитва. Если при этом испытываемое нами тягостное чувство прелагается на радость или успокоение, то это верный знак, что молитва наша была услышана: больной будет поправляться, отчаянный получит свет надежды, грозившая беда минует, и подобное.

Именно таковое общение в бытии с людьми и даже вообще мира сего свойственно подлинной молитве. Охват происходящего в мире может возрастать до убегающих от определения широт. Жизнь молящегося духа — может, да и должна, получить космические измерения, которых требуют от нас евангельские заповеди Христа. В нем человек становится воистину универсальным: не в смысле философского синкретизма, а по объему и масштабности захвата реального бытия; по приближению к последним граням возможного живого опыта в духе.