Теперь, если, вооружившись всеми этими словами, мы собрались пробиваться внутрь, как бурят, прокладывают путь в недра земли, чтобы извлечь оттуда что–то на поверхность, то надо быть готовыми на риск: уходить в глубины очень трудно. Звучит это просто; мы все считаем что в нас есть глубина, и чем больше в нее уходишь, тем оно становится замечательнее. Но это не так просто. Да, – когда мы достаточно углубились, то это верно; но путь очень похож на рассказы о поисках Священного Грааля или града Китежа. На пути приходится иметь место со всякими страшилищами, и эти страшилища вовсе не бесы, вовсе не наши ближние, а всего лишь мы сами. И от этого всё становится гораздо менее приятным и гораздо более трудным.

Обычно жадность, страх, любопытство заставляют нас жить вовне. В своей книге L’homme, cet inconnu Алексис Каррель, французский ученый, работавший в Америке, говорит: «Если спросить себя, где граница моей личности, то мы увидим, что язык лакомки, как щупальце, тянется ко всему съестному на свете; глаза любопытного, как щупальцы, устремлены на всё окружающее; уши любопытного всё разрастаются, стремясь уловить всё больше и больше». И если нарисовать картинку, на что мы похожи в таких категориях, то мы увидим, что наше внутреннее содержание очень невелико, потому что всё обращено наружу. Так что первое, что надо сделать, это отлепить от всего свои щупальцы и вобрать их внутрь. Невозможно идти вглубь, когда весь полностью находишься снаружи.

Попробуйте, и по пути вы обнаружите еще ряд полезных вещей. Например, найдите время побыть наедине с самим собой; закройте дверь и некоторое время, когда больше делать нечего, «осядьте» в своей комнате. Скажите: «Сейчас я с самим собой» и просто посидите так, сами с собой; после очень короткого времени вам, вероятно, станет скучно. И это очень поучительно, – это дает нам представление, что если мы так себя чувствуем всего после десяти минут наедине с собой, то неудивительно, что другим тоже становится скучно с нами! Почему же это происходит? Не потому ли, что нам почти нечем напитать свой ум, свои эмоции, свою жизнь? Потому что если вглядеться в свою жизнь пристально, очень быстро обнаруживается, что редко–редко мы живем изнутри наружу; мы, как правило, отзываемся на стимул, на побуждение извне. Иначе говоря, мы живем отраженной жизнью, реагируем. Что–то случилось – и мы отзываемся; кто–то говорит – и мы отвечаем. Но когда нет стимула думать, говорить или действовать, оказывается: внутри нас очень мало такого, что побуждает нас действовать в каком бы то ни было направлении; и это очень драматичное открытие. Мы совершенно пусты, мы не действуем изнутри себя, но принимаем за свою собственную жизнь нечто, что на самом деле нам скармливается извне; нечто происходит и побуждает нас совершить следующее действие. Редко–редко нам удается жить просто глубиной и богатством, которые, как мы считаем, существуют у нас внутри.

В диккенсовских «Записках Пиквикского клуба» есть отрывок, очень хорошо описывающий мою жизнь и, возможно, тоже и вашу жизнь. Пиквик отправляется в клуб и нанимает извозчика; по пути он задает вознице множество вопросов и среди прочего спрашивает: «Как это такая жалкая и хилая лошаденка может тащить такую тяжелую и большую коляску?» И возница отвечает: «Дело не в лошади, сэр, дело в колесах». – «Что вы хотите сказать?» – спрашивает Пиквик, и кучер отвечает: «Видите ли, наша пара колес замечательная. Они так хорошо смазаны, что стоит лошади тронуться с места, как колеса начинают вращаться, и бедной лошади нужно бежать ради спасения собственной жизни». Взгляните на то, как мы большей частью живем: мы – не лошадь, которая тянет повозку, мы – лошадь, которая спасается от повозки, чтобы не быть ею раздавленной…

И вот потому что мы не знаем, как действовать без внешнего побуждения, оказывается: мы не знаем, что делать с самими собой, и нам делается всё скучнее и скучнее. Так что для начала надо научиться сидеть в одиночестве, не бояться скучать и уметь делать из этого соответствующие выводы.

Вскоре нам становится хуже, чем скучно, потому что это не та скука, когда можно сказать: «Я человек активный и привык быть полезным своему ближнему; я всегда занят тем, что творю добро, и состояние невесомости, когда я ничего не делаю для других – тяжелое испытание». Нет, тут мы мало–помалу обнаруживаем нечто другое. Нам скучно; мы стараемся выбраться из этой скуки и обращаемся внутрь себя, чтобы найти там что–нибудь, что рассеяло бы эту скуку, и очень скоро обнаруживаем, что нет ничего. Всё, что мы могли бы продумать, мы продумали уже десятки раз; весь запас наших эмоций похож на клавиатуру пианино, которое мы закрыли, потому что не привыкли, чтобы пианино играло само собой: нам нужен кто–то другой, кто играл бы на клавишах. Мы не привыкли «ничего не делать», и нам становится тревожно, а тревога перерастает в невыносимую муку. Если вы читали отцов пустыни, вы можете припомнить, что бывают моменты, когда они просто выбегали из кельи с криком о помощи, в надежде встретить что–нибудь или кого–нибудь – что угодно, что бы то ни было; сам черт был бы лучше, чем эта опустошенность самосозерцания. Святитель Феофан Затворник говорит: «Большинство людей подобны древесной стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты». Если у нас достаточно честности, мы должны признать, что это очень адекватное описание того состояния, в котором практически все мы находимся.

Тут мы должны пересилить свой ужас и сказать: «Нет, я не отступлюсь, я дойду до точки, когда самая эта мука побудит меня к тому, чего неспособна достичь добрая воля». И действительно, наступает момент, – момент отчаяния, тревоги и ужаса, который заставляет нас обратиться еще глубже внутрь и вопиять: «Господи, помилуй! Господи, я гибну – спаси!» Мы обнаруживаем, что в нас нет ничего, что могло бы дать жизнь, или, скорее, что есть жизнь; всё, что мы называли жизнью, принимали за жизнь, было снаружи, а внутри не было ничего.

И мы смотрим на эту пучину небытия и чувствуем: чем больше мы в нее углубляемся, тем меньше от нас остается. Это мгновение опасное, это мгновение, когда нам надо остановиться, задуматься, всё взвесить. Это момент, когда мы достигли первого пласта глубины, того, где в нас зарождается способность стучать в дверь. На том уровне, где мы просто отдыхали от своего ближнего, раньше чем начали скучать, на уровне, где нам просто скучно, а затем и обидно от того, что мы скучаем, на уровне, где мы ёрзаем и тревожимся, а потом приходим в смятение, нам еще нет причины звать и вопить от отчаяния, переполняющего наш ум, наше сердце, нашу волю и наше тело чувством, что если только Бог не придет – я погиб, надежды нет, ибо я знаю, что если я и вынырну из этой бездны, то снова попаду в область призрачной, отраженной жизни, но не жизни реальной. Здесь же – момент, когда мы можем начать стучать в дверь, которая еще закрыта, но за которой – надежда, та надежда, которую Вартимей, слепец у врат Иерихонских, пережил из глубины своего предельного отчаяния, когда мимо проходил Христос.

Мы знаем из Евангелия, что ослепший Вартимей оказался нищим при дороге, без всякой надежды; он потерял всякую веру и всякую надежду на человеческую помощь и был вынужден побираться ради пропитания, надеясь не столько на милостыню, означающую милосердную, ласковую заботливость, сколько на подачку, когда монетку бросают, даже не увидев человека. И однажды он, теперь уже отказавшийся от надежды, окончательно слепой и осевший здесь в пыли, услышал о ч/Человеке, о новом Пророке, который творил чудеса по всей Святой земле. Будь у Вартимея зрение, он, вероятно, вскочил бы и побежал по всей стране, чтобы этого Пророка найти; но не угнаться ему было за этим странствующим чудотворцем. Поэтому он остался, где сидел, и сознание, что есть некто, кто, может быть, исцелил бы его, наверное, делало его отчаяние еще более острым. И однажды он слышит толпу, проходящую по дороге, толпу, которая звучала как–то необычно. По всей вероятности, как это случается со слепыми, у него развился слух и восприятие более чуткие, чем у нас, потому что он спросил: «Кто это проходит?» – и ему сказали: «Иисус из Назарета». И тут Вартимея охватило и предельное отчаяние и безмерная надежда. Безмерная надежда, потому что Христос проходил в пределах досягаемости; но на фоне самого мрачного отчаяния, потому что через несколько шагов он поравняется с Вартимеем, а еще через несколько шагов – пройдет мимо, и, вероятно, второго такого случая не будет. И из этой отчаянной надежды Вартимей начал звать и кричать: «Иисус, Сын Давидов! Помилуй меня!» Это был крик совершенного исповедания веры. В то мгновение, именно потому что его отчаяние было так глубоко, в нем родилась такая дерзновенная надежда и к нему пришло исцеление, спасение, цельность: Христос его услышал.

Со всецелой, совершенной надеждой всегда связана какая–то мера отчаяния. Это и есть тот момент, когда, войдя внутрь, мы можем молиться; и тогда слов «Господи, помилуй!» уже вполне достаточно. Тогда не нужны изощренные речи, которые мы часто встречаем в молитвенниках; достаточно просто кричать от отчаяния: «Помоги!» – и будете услышаны.

Очень часто, молясь, мы не находим у себя достаточно напряжения, достаточно убеждения, достаточно веры, потому что и отчаяние наше недостаточно глубоко. Мы хотим заполучить Бога, Его присутствие, вдобавок ко множеству других вещей; мы хотим Его помощи и одновременно стараемся получить помощь откуда только можем; мы приберегаем Бога про запас, как последнее средство. Мы обращаемся к сильным мира сего и к сынам человеческим и говорим: «Боже, дай им силу сделать это для меня!» , и лишь очень редко отворачиваемся от сильных мира и сынов человеческих и говорим: «Я никого не буду просить о помощи, лучше Ты Сам помоги мне!» Если наше отчаяние прорывается из достаточных глубин, если то, о чем мы просим, о чем кричим, настолько существенно, что выражает все нужды нашей жизни, тогда мы найдем слова для молитвы и сумеем достичь существа молитвы – встречи с Богом.

А теперь еще о смятении; связь мы можем найти в том же рассказе о Вартимее. Он вопиял – но что говорит Евангелие об окружавших его людях? Они старались заставить его замолчать, и можно легко себе представить тех благочестивых людей – зрячих, с уверенной поступью, здоровых, – которые окружали Христа, беседовали о высоких материях, о грядущем Царстве Божием и о тайнах Священного Писания, людей, которые оборачивались к Вартимею и говорили: «Не можешь ли ты, наконец, замолчать? Глаза, твои глаза – что они такое, какое они имеют значение, когда речь идет о Боге?» Вартимей как бы выбивался из контекста, требуя от Бога чего–то, что ему было отчаянно нужно; а тут происходил некий церемониал, и он нарушал его стройную гармонию: его нужно немедленно прогнать! Его нужно заставить смолкнуть! Но Евангелие также говорит, что несмотря на этих людей, которые на него шикали, он продолжал кричать о своем, о том, что ему было так нужно; чем больше его утихомиривали, тем сильнее он кричал.

Вот что я хотел бы вам передать. Есть греческий святой по имени Максим, который юношей пришел однажды в храм и услышал слова апостольского послания: Непрестанно молитесь… Эти слова настолько его поразили, что он подумал, что ничего другого не нужно, кроме как исполнить эту заповедь. И он вышел из храма, пошел в ближние холмы и начал молиться непрестанно. Он был греческим крестьянином IV века, знал наизусть «Отче наш» и несколько других молитв. И, – рассказывает он нам, – он читал молитвы одну за другой, повторяя их снова и снова, и снова. И ему было очень хорошо; он молился, он был с Богом, окрыленный ликованием, и всё казалось ему совершенным, – кроме того, что солнце постепенно клонилось к закату, становилось всё холоднее и темнее. И по мере того, как темнело, стали слышаться всякие тревожные звуки: хруст ветки под лапой дикого зверя, крики мелких животных, которых раздирали хищники, сверканье их глаз и т.д. И тут Максим почувствовал, что он совсем один, – малая беззащитная тварь в мире опасности, смерти, убийства, и что нет ему помощи, если Бог не придет на помощь. Он уже не читал Молитву Господню и Символ веры; он поступил точно так же, как Вартимей, и начал кричать: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня!» И так он кричал всю ночь, потому что звери и их сверкающие глаза не давали ему заснуть. Потом настало утро, и он подумал: «Теперь звери заснули, я могу молиться», – но тут он почувствовал, что проголодался. Он решил собрать себе ягод и отправился в заросли, но сообразил, что все эти сверкающие глаза и когтистые лапы, наверное, прячутся где–нибудь в этих кустах. И тогда он начал пробираться очень осторожно и на каждом шагу повторял: «Господи, Иисусе Христе, спаси меня, помоги мне, спаси! Боже, помоги, защити меня!» – и на каждую собранную им ягодку приходилось по несколько молитв.

Прошло время, и после многих лет Максим встретил очень старого и опытного подвижника, который его спросил, как он научился непрестанной молитве. Максим сказал: «Думаю, что бес научил меня молиться непрестанно». Его собеседник ответил: «Мне думается, я понимаю, что ты имеешь в виду, но хотел бы увериться, что понимаю тебя правильно». И тогда Максим ему рассказал, как он постепенно свыкся с этими шорохами и деннонощной опасностью; но тогда на него напали искушения плоти, искушения ума, переживаний, а позже – и более яростные нападения от врага. И с тех пор не было мгновения ни днем, ни ночью, когда бы он не обращался к Богу с криком: «Помилуй, помилуй, помоги! На помощь, на помощь!» И однажды, много лет спустя, Господь явился ему; и покой, мир, тишина, безмолвие сошли на него. Не осталось страха – ни страха темноты, ни страха зарослей, ни страха бесовского, – Господь всё взял на Себя. «К тому времени, – сказал Максим, – я научился, что если Господь не придет Сам, я совершенно и безнадежно беспомощен; так что даже в безмолвии, в мире и в радости я продолжал молиться: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня!», так как знал, что только Божье милосердие может дать мир сердечный, мир ума, тишину телесную и правую волю».