Батюшка очень любил служить и служил собранно, сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение просто, сдержанно, естественно. Не переносил артистизма или какой-либо вычурности в совершении богослужения, чтении, пении и «артистам» делал замечания. Из-за этого на него гневались регенты, любящие «пиесы», солисты и чтецы, привыкшие показать себя. Он запрещал, например, петь некоторые песнопения, говоря, что это беснования перед Богом, а не молитва. Однажды он не разрешил даже дочитать шестопсалмие одному «мастеру» чтения за его кривляния голосом и велел продолжить чтение другому.

Батюшка часто повторял: церковное пение — то, которое сосредоточивает ум, настраивает душу на молитву, помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создает подобного настроения в душе, то хотя бы и принадлежало самым прославленным композиторам, оно есть лишь игра «ветхих» чувств, плоти и крови.

Он запрещал входить кому-либо в алтарь или тем более стоять в нем без особой на то нужды. В алтаре батюшка никогда не говорил ничего, кроме самого необходимого, и другим не позволял этого делать. Никогда не исповедовал во время литургии: исповедь проводил или до литургии, или накануне вечером (в Великий пост), Он говорил: “Человек должен молиться во время литургии, а не ждать очереди исповедоваться”. К исповеди относился чрезвычайно внимательно, особенно к приходившим редко, тем более впервые.

Между прочим, батюшка весьма сетовал на то, что многие из духовенства во время исповеди главным вопросом считают: не съел ли молочка в пост, сколько дней говел пред Причастием и подобное, — и совершенно не обращают внимания на тяжелые грехи: воровство, ложь, клевету, ненависть, лукавство, распутство (и делом, и словом, и мыслью), зависть, жадность и. др., особенно грехи против других людей. Он говорил: “Комара отцеживают, а верблюда поглощают”. Особенно его расстраивало, что некоторые священники вместо таинства Покаяния и очищения совести совершают лишь одну формальность «разрешения от грехов», в результате чего верующие начинают смотреть на христианство, как на шаманство, а не как на новую, евангельскую жизнь.

Батюшка далеко не всегда и не всех допускал сразу после исповеди к Причащению. Если у человека на совести было что-то тяжелое, или он не говел много лет, то батюшка сначала благословлял такому походить на несколько служб или откладывал его Причащение до очередного поста. Иногда при этом батюшка давал человеку определенное количество поклонов и молитв делать дома.

Очень не любил батюшка, когда требы исполнялись спешно, неразборчиво, как-нибудь. Он говорил, что лучше уж меньше прочитали бы, но со смирением, благоговением и четко, нежели кощунствовали над словами молитв и словом Божиим. Псаломщицы, как правило, обижались на него за это и возмущались.

Батюшка говорил, что российский народ так легко оставил веру после революции потому, что все его христианство состояло в исполнении почти исключительно внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скоромного в пост. Христианство для народа превратилось в какой-то набор церковных обрядов и обычаев, народ почти ничего не знал о борьбе со страстями, ибо его редко кто и учил этому. Пастыри более пасли самих себя, чем паству. Поэтому-то, как только народу сказали, что обряды это выдумка попов и обман, большинство легко перестало верить в Бога, ибо для него Бог по существу и был обряд, который должен дать хорошую жизнь. Если же обряд — обман, то и Сам Бог — выдумка.

Батюшка очень часто повторял, что самый страшный враг для священства — это стремление угодить народу, понравиться ему, желание покрасивее служить: ибо это стремление превращает священника в артиста, фарисея, отвергнутого Богом, а народ делает язычником, смотрящим лишь на внешность и оставляющим Христа. Об этом батюшка говорил всегда с особенной горячностью.

Батюшка был строг по отношению к себе. Вставал всегда не позже шести часов, ложился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал не ранее десяти часов, молился. Молился и днем, делая пятисотницу, приглашая иногда к этому и домашних. Всегда читал святых отцов.

Вообще он был большим тружеником, не выносил праздности и всегда чем-нибудь занимался, но больше читал. Если ему в руки попадала интересная книга, то он не спал ночи и не расставался с ней целый день, пока не прочитывал ее. Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых, проповеди, редко — учено-богословские и философские сочинения. Особенно же тщательно и постоянно перечитывал он творения епископа Игнатия Брянчанинова, которого в качестве духовного отца завещал всем своим духовно близким. Сочинения епископа Игнатия (тогда еще не прославленного в лике святых) батюшка считал лучшим руководством для нашего времени, более необходимым даже, чем святые отцы. Ибо отцы, говорил он, нам уже во многом недоступны, мы их не можем правильно понять, не изучив предварительно творений епископа Игнатия, который фактически переложил отцов на современный язык с учетом наступившего времени, с учетом новой психологии людей.

Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на будущее, сразу же брал толковников, особенно святителя Феофана (Говорова), или чьи-либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, словари, справочники. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную литературу.

Батюшка хорошо был знаком с классической литературой и философией. Особенно ценил он сочинения Ф. М. Достоевского, восхищаясь глубиной его анализа человеческой души. Хвалил А. С. Хомякова, славянофилов и некоторые философские сочинения В. С. Соловьева. Батюшка никак не позволял сделать для себя какую-либо услугу, принести что-либо, убрать и т. д. С трудом, кряхтя, но делал сам, несмотря на то, что был очень больным. Четыре года, проведенные в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее, он считал, что без крайней нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь топилась углем и была очень неудобной), обрабатывал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.

Пока у батюшки были силы, он много трудился физически. Трудился до пота, до полного изнеможения. Он насадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске не только насадил большой сад, но и снабдил из своего питомника всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами и т. п. А желающих было много, тем более что батюшка все давал даром. Очень много он проводил строительных и ремонтных работ по храмам. С горечью говорил батюшка и о тех епископах, которые, не считаясь ни с нуждами приходов, ни с желаниями и мнением священников, переводят их часто по своему произволу с места на место, разрушая, таким образом, приходы, умножая скорби духовенства и причиняя вред Церкви.

По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми разговаривал спокойно, других утешал, а иных прямо обличал. Вообще он был человеком, который не знал, что такое человекоугодие и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более всего от него обычно и доставалось. Он говорил, что льстит тот, кто сам жаждет получить похвалу, и самый отвратительный человек — лукавый. Бесноватых батюшка никогда не отчитывал, опасаясь дешевой народной молвы, которая всегда ищет чудотворцев, прозорливцев и т. д. Он говорил, что ничего не стоит стать «святым»: достаточно проползти на четвереньках вокруг храма, или со значительным видом говорить непонятные благочестивые речи, а особенно, если начать давать просфоры, антидор, артос, святую воду с «рецептом» их применения при различных житейских скорбях.