III. Изменения в литургическом строе, вызванные идеей посвящения

1. Отстранение верных от священнодействия, происшедшее в истории, было результатом проникшего в церковное сознание учения, которое рассматривает их как непосвященных в противоположность клирикам, особенно церковной иерархии как посвященным. Это отделение постепенно влияло на весь литургический строй жизни, в котором незаметно затемнялось священническое служение верных. С затемнением этого служения вновь появляется завеса, как в Ветхом Завете, отделяющая святыню от народа.

Основы литургической жизни сложились ранее, чем в сознании христиан возникло различие между посвященными и непосвященными. Тем не менее, многое в ней было изменено и приспособлено к новым понятиям. Если верные — βιωτικοί, то доступ к святыне и в святилище для них закрыт, по крайней мере, в принципе. Святилище (алтарь) сначала постепенно отделяется от народа, а затем совсем закрывается от него иконостасом. Церковная власть настаивает на том, что доступ в алтарь открыт только посвященным и, прежде всего, конечно, священству. По 69–му правилу Трулльского собора (692 г.), «никому из принадлежащих к разряду мирян (лаиков), да не будет позволено входить внутрь священного алтаря (святилища). Но, по некоему древнейшему преданию, отнюдь не возбраняется сие власти и достоинству царскому, когда восхощет принести дары Творцу» [84]. По поводу этого правила один из трех самых знаменитых византийских канонистов [85] Вальсамон (XII век) писал: «Каким образом в божественное святилище православного храма Господа нашего Иисуса Христа на о. Халки беспрепятственно входит всякий желающий… Заметь настоящее правило и никак не дозволяй мирянам входить в святый алтарь храма. Я, впрочем, много употреблял старания, чтобы воспрепятствовать мирянам входить во святый алтарь храма пресвятой Госпожи моей Богородицы Одигитрии, но не мог достигнуть успеха: говорят, что это древний обычай и не должно возбранять» [86]. Поразительно, что простые византийские греки сохранили древний обычай, а мудрейший византиец забыл о нем или не хотел о нем вспомнить, хотя и должен был уступить народу. Византийское богословие твердо держалось этого правила и стремилось ввести его в практику, видя в нем выражение принципа отделения священства от народа. «Алтарь отделен для лиц священных», — писал Зонара в своем толковании этого правила. Более прямой и менее дипломатичный, чем Вальсамон, он чувствовал некоторое смущение, что Трулльский собор разрешил вход в алтарь царю, когда он приносит дары Богу. «Предоставив царю это преимущество, отцы как бы в оправдание себя упомянули о власти и достоинстве, говоря как будто так: и ему, как мирянину, не должно бы входить в алтарь, но ради власти и достоинства предоставлено ему это преимущество по изначальному преданию о сем древнейших отцов» [87]. Зонара видел в разрешении царю входить в алтарь исключение, лишь подтверждающее правило, хотя в действительности исключение было правилом, т. к. в древней церкви каждый верный приносил дары для Евхаристии. Рассуждения Вальсамона иные. Считая, как и Зонара, что алтарь отделен для священства, он не смущается признать архиерейское достоинство василевса. «Относительно царей некоторые, держась буквы сего правила, говорили, что им не должно возбранять входить внутрь алтаря тогда, когда хотят принести дар Богу, но не тогда, когда захотели бы войти в него для одного поклонения. А мне представляется это не так. Ибо православные императоры, с призыванием Св. Троицы назначая патриархов и будучи помазанниками Господа, невозбранно, когда захотят входят в св. алтарь, и ходят и делают знамение креста с трикирием, как архиереи. Они предлагают народу и катехизическое учение, что предоставлено одним местным архиереям. В 19–ом слове Иудейских древностей Иосифа Флавия находится следующая императорская подпись: Ти–верий Клавдий, Кесарь Август, Германик, величайший архиерей, консул, во второй раз облеченный трибунской властью. А как царствующий император есть и помазанник Божий по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть, между прочим, и архиерей, то благословно и императору украшаться архиерейскими дарованиями» [88]. Сакральные римские понятия настолько не вызывали возражений, что в качестве основания архиерейского достоинства василевса Вальсамон приводит и то, что император был «pontifex maxiraus». Древний обычай, хранящийся в Церкви, Вальсамон забыл, но зато помнил римское сакральное предание. Церковная жизнь, вопреки 69–му правилу Трулльского собора, сохранила этот древний обычай, и мирянам, если не разрешается, то и не возбраняется входить в алтарь.

«Алтарь отделен только для посвященных», потому что святилище отделено от народа. Один из самых крупных православных канонистов Никодим Милаш считает, что «с древнейших времен церкви воспрещено было входить в алтарь всякому, кто не принадлежит к клиру, в силу таинственности приносимой в алтаре бескровной жертвы» [89]. Оставим в стороне правильность утверждения о древности воспрещения, как и следующее замечание, что это общее правило восточной и западной церкви [90], но спросим, почему таинственность бескровной жертвы, приносимой в алтаре, может мешать мирянам входить в алтарь? Где и в чем объяснение? Таинственность жертвы, приносимой в алтаре? Но «я от Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал…» (1 Кор. 11, 23–24) и «чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение тела Христова?» (1 Кор. 10, 16). Евхаристия есть «трапеза Господня» как эклезиологическое продолжение Тайной Вечери. Ее последование возникло из порядка иудейских субботних и праздничных трапез, где все участники были объединены около своего предстоятеля. Мы сейчас знаем, что священные трапезы последователей секты Кумрана были открыты только для ее полноправных членов и никто из внешних не мог принимать в них участие [91]. Для последних они были «мистерией», но ее не существовало для членов секты, и ничто не отделяло одних членов от других. Начиная с первой Евхаристии, совершенной в Иерусалиме на день Пятидесятницы, в Евхаристическом собрании все члены были его участниками. Это была «κοινωνία» (общение) во Христе, а потому никто и ничто не отделяло участников Евхаристии друг от друга. Они все пребывали в «святилище», которым было само Евхаристическое собрание как выявление Церкви Божьей во всей ее полноте. Только те, кто находился во «святилище», могли принимать в нем участие. Для внешних Евхаристия была тайной, т. е. закрытой, как была тайной, закрытой последняя вечеря Христа с учениками перед Голгофой. Ап. Павел знал о мистерии, но она для него имела совсем иной смысл. Он считал, что ему дана благодать, чтобы «благовествовать язычникам неисследимое богатство Христово и открыть всем, в чем состоит домостроительство тайны (мистерии), сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом, дабы ныне соделалась известной через Церковь начальствам и властям многоразличная Премудрость Божия» (Еф. 3, 8–10; ср. 1 Кор. 2, 7). Тайна домостроительства Божьего открыта для всех членов Церкви, а потому не по причине таинственности жертвы, приносимой в алтаре, как думал Н. Милаш, воспрещен вход мирянам в алтарь. Идея посвящения, которая, как мы уже говорили, разделила членов Церкви на посвященных и на непосвященных, изменила новозаветное понимание «мистерии», сближая его невольно в силу идеи «посвящения» с эллинистическим пониманием [92]. Миряне как непосвященные не могут приближаться к святилищу, потому что они оказались вне его, и от них как непосвященных должна быть скрыта, по возможности, великая мистерия, которая совершается в святилище вне их и без них.

2. Желанием скрыть от непосвященных то, что делается в алтаре, объясняется и чтение священником про себя тайнодейственных молитв. Мы даже не можем ставить вопроса, знала или нет древняя церковь тайное чтение молитв, настолько оно находится в противоречии со всей ее литургической практикой. «Потом к предстоятелю братии приносится хлеб и чаша воды и вина: он, взявши это, воссылает именем Сына и Духа Святого хвалу и славу Отцу всего… После того, как он совершит молитвы и благодарение, весь присутствующий народ отвечает: аминь» [93]. Не мог бы народ ответствовать «аминь» на «благодарение» предстоятеля, если бы оно читалось тайно. Но «благодарение», о котором говорил Иустин Мученик, есть те евхаристические молитвы, которые сейчас читаются тайно. Еще менее могли читать тайно апостолы, когда они совершали Евхаристию. Они следовали практике иудейских трапез, на которых молитвы благодарения читались вслух для всех, а не только для некоторых. «Аминь», как восклицание народа священников [94], является решающим аргументом против тайного чтения евхаристических молитв. С самого начала существования Церкви от верных в литургической области ничего не было скрыто. Тайный гнозис у Климента Александрийского и Оригена, который является во всяком случае некоторой девиацией церковного учения, не имел отношения к церковным актам, которые полностью были открыты всем верным, но к более полному знанию, которое тайно передается через преемство дидаскалов и усваивается верными в зависимости от их личного совершенствования.

Практика тайного чтения евхаристических молитв вошла в Церковь ранее VI века, т. к. с нею уже боролся император Юстиниан, который в 137–ой новелле предписывал, чтобы «святые возношения с возгласом от святейших епископов и пресвитеров произносимы были Богу нашему Иисусу Христу с Отцем и Духом» [95]. Несомненно, что тайное чтение молитв стало входить в практику после того, как сложился евхаристический канон, иначе его структура была бы иной. Привыкнув к нашему современному последованию литургии, мы обычно не замечаем, что возгласы, произносимые священником во время евхаристического канона, внутренне не связаны между собою, т. к. они, как хорошо известно всем, являются окончаниями евхаристических молитв.

Довольно наивно и слишком неуважительно объяснять чтение молитв про себя небрежением пресвитеров и епископов, стремящихся таким образом сократить продолжительность литургии. Еще менее можно объяснить его тем, что указание литургических чинов «μυστικώς» было неправильно понято как чтение про себя. Как раз наоборот, «мис–тикос» было правильно понято как таинственное, мистическое и потому молитвы стали читаться тайно от народа: от непосвященных таинственность произносимых молитв должна быть закрыта. Мистерия совершается втайне от непосвященных, и только мисты посвящены в эту тайну. Случайно ли в «Церковных канонах» епископы названы «мистами»? Через много веков принят был, правда, не самый термин, но его содержание. Как иконостас, так и тайное чтение евхаристических молитв, собственно, исключают народ от участия в «трапезе Господней». Конечно, при тайном чтении молитв ни о каком сослужении народа своему епископу не может быть речи: нельзя сослужить в том, что закрыто от народа.

3. Древний образ причащения — так, как причащаются ныне священнослужители в алтаре — был достоянием всех членов Церкви. «Аще, кто хочет во время литургии причаститися пречистого Тела и едино с Ним через причастие быти: руки да слагает во образ креста и да приемлет общение благодати. Ибо из злата или иного вещества вместо руки некие вместилища устрояющих для приятия божественного дара и посредством оных сподобляющихся отнюдь не одобряем, яко предпочитающих Божию образу вещество бездушное и подчиненное рукам человеческим» [96]. Вопреки этому правилу Трулльского собора, выражающему древнейшее предание Церкви — «ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пиете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет» (1 Кор. 11, 26) — засвидетельствованное всей древней христианской письменностью, начиная с Иустина Мученика, устанавливается различие в образе принятия св. Тайн между верными и священнослужителями. Трулльский собор пытался устранить некоторые отклонения в образе причащения мирян и утвердить древнюю практику причащения верных, но ему не удалось это сделать. После него постепенно намечается различие между образом причащения священнослужителей и мирян, которое приводит к появлению лжицы, посредством которой причащаются верные [97]. Все тот же Вальсамон по поводу различия, которое в его время существовало, говорил, что оно не вызвано «недостоинством мирян, а что так предала истинная вера, страх и настоящее благоговение» [98]. Это скорее попытка уйти от объяснения, чем само объяснение. Почему истинная вера, страх Божий, настоящее благоговение должны изменить древний образ причащения для верных и для большинства членов клира? Разве истинная вера, страх Божий и настоящее благоговение только лишь ми–рянская добродетель и от нее свободны высшие степени священства? Объяснение, конечно, не может лежать в этом, как оно не лежит в доводах чисто практического характера, а в учении о мирянах как непосвященных [99].

Как ни незначительны изменения в литургическом строе жизни, они тем не менее указывают, что древнее предание о священническом достоинстве всех членов Церкви было нарушено во имя возникшего учения о различии посвященных и непосвященных внутри самой Церкви. Вероятно, простой народ долго хранил истинное предание, но школьное богословие забыло о нем или не хотело помнить. Вальсамон в своем толковании не вполне ясного для нас 58–го правила Трулльского собора [100] писал: «Мирянам не должно дерзать делать это (т. е. преподавать себе св. Тайны) тогда, когда присутствует епископ, или пресвитер, или диакон, могущие прикасаться к святыне. Итак, говорят некоторые по противоположению, когда никто из этих не присутствует, по настоятельной необходимости беспрепятственно можно преподавать себе самому божественную святыню. Но я не так думаю: ибо не должно допускать такого дерзновения посредством толкования и противоположения» [101]. Толкование Вальсамона на это правило свидетельствует, что в церковной жизни Византии в его время существовали разные мнения относительно содержания этого правила. Сам Вальсамон твердо держался того взгляда, что прикосновение мирян к божественной святыне является дерзновением, подлежащим наказанию. Вместе с тем, это толкование еще раз свидетельствует, что для Вальсамона таинственное недостоинство вызвало различие в образе причащения. Мистически достойны принять участие в трапезе Господней, как ее совершил сам Христос, только посвященные в степени священства, а остальные мистически этого недостойны. «Вечере Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими», — возглашает каждый верный перед причащением, но причащается не так или не совсем так, как установил Господь, не говоря уже о том, что миряне причащаются в тот момент, который в литургии, по ее символическому толкованию, представляет явление воскресшего Господа.

IV. Участие верных в священнодействиях

1. Несмотря на все изменения, которые претерпели в течение истории литургические чины, они даже в современной форме продолжают свидетельствовать о совершении священнодействий всем народом совместно со своим предстоятелем. Изменения коснулись больше литургического строя богослужения, чем самого текста чинопоследования.

Мне нет необходимости излагать историю чинопоследования Евхаристии [102], т. к. канон остался почти неизмененным. В евхаристическом каноне литургии Иоанна Златоуста молитва благодарения, хотя и читается «тайно», не является молитвой одного священника, а общей молитвой всей Церкви. «О сих всех Тя благодарим, и единородного Твоего Сына, и Духа Твоего Святого, о всех, ихже вемы и ихже не вемы, явленных и неявленных благодеяниях бывших на нас. Благодарим Тя и о службе сей, юже от рук наших прияти изволил еси, аще и предстоят Тебе тысящи архангелов и тьмы ангелов…». Молитва «благодарения» читается после предложения предстоятеля возблагодарить Господа и ответа народа «Достойно и праведно» [103]. Этот диалог, который предшествует молитве «благодарения», указывает, что в ней весь народ, собранный на Евхаристическое собрание, через своего предстоятеля благодарит Господа. В следующей за ней молитве вся Церковь, а не один только епископ или пресвитер молится: «С сими и мы блаженными силами, Владыко Человеколюбче, вопием и глаголем: свят еси и пресвят, Ты, и единородный Твой Сын, и Дух Твой Святый… иже пришед, и все же о нас смотрение исполнив, в нощь, в нюже предаяшеся… за мирский живот…». В молитве перед благословением св. Даров призывается Св. Дух на весь народ: «Еще приносим Ти словесную сию и безкровную службу, и просим, и молим, и мили ся деем, низпосли Духа Твоего Святого на ны и на предлежащие дары сия». Это моление о ниспослании Духа Святого «на ны» является свидетельством Церкви, что таинство совершается не одним предстоятелем, а всем народом в целом. Еще яснее эта мысль выражена самим Иоанном Златоустом: «Есть случаи, в которых священник не отличается от подначального, например, когда должно причащаться страшных тайн. Мы все одинаково удостаиваемся их: не так, как в Ветхом Завете, где иное вкушал священник, иное народ и где не позволено было народу приобщиться того, чего приобщался священник. Ныне не так; но всем предлагается одно тело и одна чаша. И в молитвах, как всякий может видеть, много содействует народ. Так, например, о бесноватых и о кающихся совершаются общие молитвы священником и народом, и все читают одну молитву — исполненную милосердия. Равным образом, когда изгоняем из священной ограды недостойных участвовать в святой трапезе, нужна бывает другая молитва, — и мы все вместе повергаемся на землю, и все вместе встаем. Когда опять наступает время преподания и взаимного принятия мира, все равно друг друга лобзаем. При самом также совершении страшных тайн священник молится за народ, а народ молится за священника, потому что слова «со духом Твоим» означают не что иное, а именно это. И молитвы благодрения также общие, потому что не один священник приносит благодарение, но и весь народ [104]. Получив сперва ответ от народа и потом согласие, что достойно и праведно совершаемое, начинает священник благодарение. И что удивительно, если вместе со священником взывает народ, когда он возносит эти священные песни совокупно с херувимами и горними силами» [105]. И весь народ, участвуя в благословении даров, совершаемом предстоятелем, ответствует через «аминь». В современном чине «аминь» произносит либо диакон, либо священник, но о том, что он произносился всем народом, мы имеем непреложные свидетельства из литургической практики древней церкви. Я вновь здесь напомню уже цитированные слова Иустина Мученика: «Потом к предстоятелю братии приносится хлеб и чаша воды и вина… После того, как он совершит молитвы и благодарение, весь присутствующий народ отвечает: аминь» [106]. Дионисий Александрийский, в своем известном послании в связи со спорами о крещении еретиков, рассказывает о каком–то верном, который усомнился в истинности своего крещения. «Быв при недавнем крещении присоединившихся и выслушав вопросы и ответы, он пришел ко мне с плачем и с самосокрушением и, упав мне в ноги, начал исповедываться и каяться, что крещение, принятое им от еретиков, было не таково и не имеет ничего общего с нашим, потому что оно исполнено нечестия и богохульства. Говоря, что душа его сильно страдает и что от тех нечестивых слов и действий у него даже нет дерзновения возвести очи к Богу, он просил меня преподать ему истинное очищение, усыновление и благодать. Но я не решился это сделать, сказав, что для сего довольно долговременного его общения с Церковью, что я не дерзаю снова приготовлять того, кто внимал благословению даров, вместе с другими произносил «аминь», приступал к трапезе, протягивал руки для принятия св. Пищи, принимал ее и долгое время приобщался Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа» [107]. Через два века это же самое подтверждает и Феодорит Киррский: «лаик после возгласимых молитв, ответствуя «аминь», становится участником награды молений, ничем не менее того, кто оные в собрании произносит» [108].

В литургии Василия Великого совместность совершения Евхаристии выступает еще яснее. В ней соответствующая молитва благодарения читается так: «Сый Владыко, Господи Боже Отче Вседержителю поклоняемый! Достойно яко воистину, и праведно, и лепо великолепию святыни Твоея Тебе хвалити, Тебе пети, Тебе благословити, Тебе кланятися, Тебе благодарити, Тебе славити единого воистину сущего Бога, и Тебе приносити сердцем сокрушенным и духом смирения сию словесную службу нашу; яко Ты еси даровавый нам познание Твоея истины…». И далее в следующей молитве: «С сими блаженными силами, Владыко человеколюбче, и мы грешнии вопием и глаголем: свят еси яко воистину и пресвят, несть меры великолепию святыни Твоея… и пожив в мире сем, дав повеления спасительная, отставив нас прелести идольские, приведе в познание Тебе истинного Бога и Отца, стяжав нас себе люди избранны, царское священие (βασίλειον ίεράτευμα), язык свят: и очистив водою, и освятив Духом Святым, даде себе измену смерти, в нейже держими бехом, продани под грехом… Остави же нам воспоминания спасительного Своего страдания сия, яже предложихом по Его заповедем: хотя бы изыти на вольную и приснопамятную и животворящую Свою смерть, в нощь, в нюже предаяше Себе за живот мира, прием хлеб на святые Своя и пречистые руки, показав Тебе Богу и Отцу, благодарив, благословив, освятив, преломив…». Христос оставил воспоминание своего спасительного страдания не одним только священнослужителям, а всему народу святому и избранному, который, как и в литургии Иоанна Златоуста, совместно с ангелами, архангелами, херувимами и серафимами поет ангельскую победную песнь. «Поминающе убо, Владыко, и мы спасительная Его страдания, животворящий крест, тридневное погребение, еже из мертвых воскресение, еже на небеса восшествие, еже одесную Тебя Бога и Отца седение, и славное и страшное Его второе пришествие». «Сего ради, Владыко пресвятый, и мы грешнии и недостойнии раби Твои, сподобльшиися служити святому Твоему жертвеннику не ради правд наших…, дерзающе приближаемся святому Твоему жертвеннику: и предложше вместообразная Святого Тела и Крови Христа Твоего, Тебе молимся, и Тебе призываем, Святе святых, благоволением Твоея благости прийти Духу Твоему Святому на ны и на предлежащие дары сия, и благословити я, и освятити, и показати…». Весь народ как царственное священство сподобляется служить святому жертвеннику, и на весь народ, как и в литургии Иоанна Златоуста, призывается Дух Святый. «Итак, братия, имея дерзновение входить во святилище посредством крови Иисуса Христа, путем новым и живым, который Он вновь открыл нам через завесу, т.е. плоть Свою, и имея великого Священника над домом Божьим, да приступаем с искренним сердцем…» (Евр. 10, 19–22). И это дерзновение осуществляется всякий раз, когда народ Божий в литургии «дерзающе» приближается святому жертвеннику. В молитве после благословения даров весь народ молится устами предстоятеля: «Нас же всех, от единого хлеба и чаши причащающихся, соедини друг ко другу, во единого Духа Святого причастие: и ни единого нас в суд или во осуждение сотвори причаститися святого тела и крови Христа Твоего». Это «нас» не может относиться только к священнослужителям, т. к. от единого тела и чаши причащается весь народ в целом. Наконец, в молитве перед «Отче наш» предстоятель молится: «Боже наш, Боже спасати, Ты нас научи благодарити Тя достойно о благодеяниях Твоих, ихже сотворил еси и твориши с нами. Ты, Боже наш, приемый дары сия, очисти нас от всякия скверны плоти и духа, и научи совершати святыню во страсе Твоем, яко да чистым свидетельством совести нашел приемлюще часть святынь Твоих, соединимся святому телу и крови Христа Твоего: и приемше их достойне, имамы Христа живуще в сердцах наших, и будем храм Святого Твоего Духа». Величайшая награда иметь Христа живущего в сердцах не может быть даром одних священнослужителей, а всего народа Божия. И здесь «мы», «нас» и «нам» относятся не только к епископу и сослужащим с ним пресвитерам, а ко всему народу, который сослужит своему предстоятелю в своем царственно–священническом достоинстве. Когда молитва произносится от имени одного предстоятеля, то текст молитвы не оставляет никакого сомнения: личное местоимение первого лица употребляется в единственном числе [109]. Как и в новозаветных писаниях «мы» означает не одного, не нескольких, а «многих» как одно целое, т. е. всех [110]. В Евхаристическом собрании все молитвы являются церковными, т. к. сама Евхаристия есть дело Церкви, а Церковь есть весь народ Божий, а не часть его. И то, что сейчас школьное богословие считает молитвами одних священнослужителей, произносимыми ими тайно, церковное сознание древней церкви рассматривало как общую молитву всего народа Божия. Не умножая патриотических свидетельств, я приведу еще одно, относящееся к IV веку: «После того вспоминаем о небе, и земле, и море, о солнце и луне, о звездах, о всей разумной и неразумной, видимой и невидимой твари, об ангелах, архангелах, силах, господствах, началах, властях, престолах, многоличных херувимах, говоря мысленно Давидовыми словами: возвеличите Господа со Мною. Воспоминаем о и Серафимах, которые, как Исайя созерцал Духом Святым, предстоят окрест престола Божия, и двумя крылами покрывают лице, двумя — ноги, и двумя летают, и говорят: свят, свят, свят Господь Саваоф. Ибо для того повторяем сие, Серафимами преданное нам богословие, чтобы в сем песнопении иметь нам общение с премирными воинствами. Потом, освятив себя сими духовными песнями, умоляем человеколюбца Бога ниспослать Святого Духа на предлежащие дары, да сотворит Он хлеб телом Христовым, а вино кровию Христовой. Ибо без сомнения, чего коснется Святый Дух, то освящается и прелагается. Потом, по совершении духовной жертвы бескровного служения, над умилостивительною сею жертвою умоляем Бога об общем мире церквей, о благосостоянии мира, о царях, о воинах, о споборниках, о сущих в немощах, о труждающихся и, одним словом, о всех, требующих помощи, молим все мы и приносим жертву сию» [111]. Совершая св. приношение, епископ не отделяет себя от народа, но включает себя в него. Он священнодействует с народом, и народ священнодействует с епископом.