Несмотря на то, что в эпоху Киприана в церковной жизни уже наступает некоторый перелом, она сохраняла еще по–прежнему свое целостное единство. «Дары различны, но Дух один и тот же, и служения различны, но Господь один и тот же» (1 Кор. 12, 4–5). Дар свидетельствования и дар управления — различны, но «Бог один и тот же, производящий все во всех» (1 Кор. 12, 6). Один Господь и один Дух, производящий и служение свидетельства, исполняемого народом, и служение предстоятелей, а это предполагает полное согласие народа со своими предстоятелями, на котором так настаивал в своих посланиях Игнатий Антиохийский: «Составляйте же все из себя вы до одного хор, чтобы согласно настроенные в единомыслии могли быть всегда» [124]. Эта симфония, о которой говорил Игнатий, определяется тем, что в действиях епископа и народа выражаются действия Церкви. Поставленный Богом на служение царей и священников Своему Богу, народ царственно дает свое согласие на то, что происходит в Церкви, свидетельствуя через это о воле Божьей, действующей в Церкви. Он не управляет в Церкви, т. к. не имеет харизмы управления, он царствует, т. к. получил благодать царственного священства.

Согласие народа на то, что происходит в Церкви, указывает, что предстоятели действовали в среде народа, а не отдельно от него. Народ мог давать свое согласие только на то, что ему было известно, а не на то, что ему оставалось неизвестным. В древней церкви все управление, как и вся жизнь, носило явный характер: все начиналось и все кончалось на церковном собрании. Древняя церковь дала на все времена образ единства церковного тела, в котором все вместе и каждый в отдельности живут и действуют согласно воле Божьей. Епископ управляет народом не отдельно от него, но в среде стада, в котором он поставлен (Деян. 20, 28), и народ управляется епископом не пассивно, а активно через полное ведение того, что совершается в Церкви, и свидетельствование о воле Божьей. Это есть постоянная норма активности верных в области церковного управления. Эта норма не имеет отношения к идее самоуправления. Народ Божий в Церкви не самоуправляется на церковном собрании. Последнее в себе самом не имеет никакой власти. Само по себе оно не способно придать обязательность и действительность ни одному акту, совершаемому в Церкви. Само по себе оно не может создать ни одного служения для себя и поставить на эти служения лиц, ему угодных. Но он и не самоуправляется через своего епископа как избранного и поставленного им делегата и не участвует в управлении через каких–либо своих представителей. В Церкви нет и не может быть ни делегатов народа, ни его представителей. Народ Божий управляется Богом через поставленных в Церкви предстоятелей как исполнителей Его воли. Поэтому епископ не может быть без народа, а народ не может быть без епископа. Епископ, поставленный в Церкви и для Церкви, не может управлять народом без народа, т. к. он не может оставаться без свидетельства Церкви о его служении, но и народ не может управляться сам, т. к. он не имеет дара управления. В древней церкви единственным управляющим органом при епископе был пресвитериум, в который входил епископ. Сомнительно, чтобы мы могли найти где–либо указания, что в него входили представители народа, чтобы совместно с пресвитерами участвовать в управлении [125]. Каково бы ни было участие верных на соборах доникейской эпохи, оно не было основано на идее представительства. В отношении соборов народ выступал в том служении, какое он имел, т. е. в служении свидетельствования о том, что решения собора действительно соответствуют воле Божьей [126].

С Константиновской эпохи церковь в глазах Римского государства становится правовым организмом, что вполне естественно, т. к. государство не может иначе рассматривать церковь. Под влиянием государства сама церковь в свою очередь принимает право внутри себя самой, что неизбежно начинает разрушать согласие между епископами и народом. Епископ становится высоким чиновником и князем церкви, которому народ и клир обязаны подчиняться. Церковное устройство становится таковым, что активность верных не может находить своего прежнего выражения, а особенно служение свидетельствования. Тем не менее, старые основы церковной жизни не могли быть сразу и окончательно уничтожены, как на Востоке, так и на Западе. В течение всей истории Византии церковная рецепция продолжала играть, во всяком случае спорадически, немалую роль. Не имея возможности найти своего правильного выражения, она принимала беспорядочную форму протеста и оппозиции церковной и государственной власти, но тем не менее и одна, и другая власти часто принуждены были с нею считаться. «Духа не угашайте, пророчества не уничижайте» (1 Фес. 5, 19–20). И как ни уничижен был людьми дар пророчества, который лежит в основе служения свидетельствования, он продолжает жить в глубинах церковного сознания как норма благодатной активности верных в Церкви.

4. Христианство пришло на Русь в то время, когда в Византии окончательно упрочилось право в Церкви. Правовые основы церковной жизни перешли из Византии в русскую церковь, а вместе с тем перешли и древние традиции, которые сохранялись в византийской церкви. На Руси все это приняло своеобразные формы при слабости правового сознания и отсутствии прочных церковных традиций.

Активность мирян сохраняется и в Московской Руси, принимая часто уродливые формы. Достаточно напомнить искажения приходской жизни, с которыми безнадежно боролись московские соборы. Эта активность мирян в области приходской жизни не имела ничего общего с древней нормой активности верных в церковном управлении, а основана была на ктиторском праве. Эта искаженная активность окончательно исчезает в синодальный период русской церкви. Искажения были исправлены коренным образом через уничтожение всякой активности народа. Вся церковная жизнь была построена на правовом начале, а сама Церковь стала государственным учреждением. Между епископом и народом, который ему поручен Богом, возникло такое средостение, которое даже при доброй воле отдельных епископов не могло быть преодолено. Московский собор 1917/18 года пытался преодолеть его и возродить активность народа в Церкви. Однако в церковное сознание настолько глубоко вошло право, что сам Московский собор в своих реформах пошел по пути права. В этом отношении он невольно продолжал тот период истории русской церкви, который он думал закончить.

Оценка всей деятельности Московского собора не является темой настоящего исследования, но тем не менее необходимо коснуться тех мероприятий собора, которые имели в виду активность мирян. Собор призвал мирян к управлению, но не согласно древней норме, чего он и не мог сделать, не реформируя все церковное устройство, а на представительном начале в качестве соуправителей епископа и пресвитеров. Высший церковный орган — поместный собор — кроме епископов включает представителей всех церковных групп, в том числе мирян. Епископы были оставлены во главе епархиального управления, но им были приданы учреждения, совместно с которыми епископы должны управлять епархиями, и которые тем самым ограничивали правовую власть епископов. Этим собор признал наличие правовой власти епископа не только «de facto», но и «de jure», чего не было даже в Византии. Все церковное управление, как и в Синодальный период, строится на основе права: с одной стороны епископы с правовой властью, а с другой учреждения при них, основанные на идее представительства. В эти учреждения, как центральные, так и епархиальные, миряне входят как представители мирян, подобно тому, как клирики — клириков, а монашествующие — монашествующих. Представители мирян соуправляют с епископом епархией, подобно тому, как они же разделяют с епископами на поместном соборе высшую власть по всем инстанциям в области церковного управления.

Через идею представительства, которая была введена Московским собором 1917/18 г. в систему церковного управления, единство церковного тела было нарушено, и его разделение было объявлено нормою: высокое признание существования в церкви разных групп, имеющих разные интересы. Московский собор не заметил, что идея представительства как правовая идея к Церкви неприменима. Епископ не является представителем своей епархии и не может действовать как ее представитель. Он возглавляет местную церковь как ее предстоятель и действует от ее имени при постоянно сопровождающем согласии и рецепции ее народа, а потому в нем действует вся церковь, т. к. он в церкви и церковь в нем. Клирик или мирянин может действовать в Церкви только от своего имени или от имени той группы, которую он представляет. Конечно, если Церковь — правовой организм, в котором имеются разные группы (епископат, клир, монашествующие, миряне), то в правовом смысле каждая группа может иметь своих представителей. Все же остается вопрос: каким образом через представителей отдельных групп услышан будет голос Церкви? Сумма имеющихся в Церкви отдельных групп не может составить живого тела Церкви. Воля Божья открывается только в Церкви, а не в соединении представителей отдельных групп. Как ни парадоксально, но по схеме Московского собора народ Божий (λαός του θεοί) не имеет участия в управлении. Миряне, призванные в качестве соуправителей, не создают участия народа, а создают ряд должностных лиц и ряд церковных учреждений. Большинство из них было вновь создано Московским собором, но некоторые из них перешли из синодального периода в новый с соответствующими, конечно, изменениями. Между консисторией и епархиальным Советом нет различия по существу, а имеется только различие в большем или меньшем обладании прав, т. к. и тот, и другой органы — это правовые учреждения.

Сам по себе факт призыва мирян к управлению не может снять вопроса, на каком основании миряне управляют церковью. Каким образом в церкви обычные выборы представителей от мирян могут их облечь служением управления и преподать им благодать для этого служения? Если выбранные представители мирян не имеют даров управления, то каким образом они могут управлять церковью? Поразительно то, что этот вопрос вообще не ставится.

Во всяком случае, управление в церкви становится лаицизированным в дурном смысле слова. Это тот тупик, в который право завело церковное сознание. В конечном счете для церковного народа не имеет значения, управляет ли епископ сам или с представителями от мирян. Это не имеет значения потому, что народ не выполняет того служения в области управления, к которому он призван Богом — служение свидетельствования. Этого служения народ не может передать своим представителям, т. к. оно принадлежит не отдельным членам, а всему народу. Впрочем, в схеме управления, установленного Московским собором, как и при синодальном устройстве, нет места для согласия народа и церковной рецепции. Если о первом еще можно говорить с большими оговорками в приходском устройстве, то оно совершенно исчезает в епархиальном и центральном управлении. Ни один современный епископ не мог бы повторить слова Киприана, что он ничего не делает без совета пресвитеров и согласия народа, т. к. именно этого он сделать не может. Что касается рецепции, то всякая попытка ввести ее в действие была бы встречена как недолжное вмешательство в дела других церквей. В самом деле, если бы решения поместного собора должны были бы, хотя бы в принципе, подлежать рецепции других церквей, то это было бы воспринято при современном национализме и сепаратизме поместных церквей как нарушение их автокефальности. Также ни одна епархия не согласилась бы, чтобы решения ее епархиального собрания подлежали бы рецепции другими собраниями. Правда, Московский собор оставил место для апелляции, но апелляция не может заменить церковной рецепции, т. к. это явления разнородные: апелляция имеет правовой, а рецепция — благодатный характер.

Пример Московского собора, который собрался в исключительно трудное время и члены которого показали много церковного мужества, доказывает, что при самых лучших намерениях церковная реформа не может быть действительной, если она не выводит церковь из области права, т. к. право в церкви не является творческим началом. Русская церковь в начале XX века ждала реформы, как она ее ждала в начале XVIII века, реформы освобождения от права, во всяком случае, ослабления правового начала в церковной жизни. Вопреки этому, Московский собор усилил начала права в русской церкви. Церковное сознание не отдавало себе отчета, что право, будучи необходимым началом государственной жизни, неприменимо к церковной жизни без нарушения основных ее начал, на которых эта жизнь покоится. Как ни высоки и ни совершенны демократические принципы, которые введены в церковное управление Московским собором, им нет места в Церкви, т. к. Церковь — не демократия, а народ Божий, избранный самим Богом и Им поставленный для служения в Церкви. Его активность не имеет ничего общего ни с избирательными, ни с представительными началами, а покоится на благодатных дарах. Миряне не могут управлять в Церкви совместно с теми, кто через сообщение даров Духа призван к управлению в доме Божьем. Таков вывод из опыта Московского собора, и этот вывод есть древняя норма Церкви.

Неудача Московского собора не означает неудачу самой задачи. И сейчас мы стоим перед необходимостью возродить активность верных в области церковного управления. Она должна быть выражением служения, которым они облечены в Церкви, а не вмешательством в служения, на которые они не получили благодатных даров. История необратима, и мы не можем, если бы даже хотели, вернуться к началам истории Церкви. В истории система церковного управления менялась и будет еще меняться, но эта ее текучесть не должна менять основные принципы управления: епископ с пресвитериумом [127] и церковное собрание [128]. В последнем должно находить свое выражение общее царственно–священническое служение народа, а в первом — особое благодатное служение управления.

Глава 4 УЧАСТИЕ ВЕРНЫХ В ЦЕРКОВНОМ УЧИТЕЛЬСТВЕ

1. По 64–му правилу Трулльского собора, «не подобает мирянину (лайку) пред народом произносити слово или учити, и тако брати на себя учительское достоинство, но повиноваться преданному от Господа чину, отверзати ухо приявшим благодать учительного слова, и от них поучатися божественному» [129]. Учительство является особым благодатным служением, и потому учить в Церкви могут только те, кто получил благодать учительного слова. На основании учения ап. Павла о деле служения [130], Трулльский собор исключил верных из области учительства, потому что они не имеют даров учительства.

Запрещая верным учить в церковном собрании, Трулльский собор продолжал древнюю традицию Церкви. «И ин поставил одних пастырями и учителями…» (Еф. 4, 11). С апостольского времени в Церкви существовали дидаскалы (учители) как носители особого благодатного служения. Нам трудно точно определить, в чем состояло их служение, но ясно одно, что оно не исключало учительство предстоятелей местных церквей и не только в тех церквах, в которых не было дидаскалов, но и там, где они имелись. Проповедь, если не с самого начала, то уже очень рано входила в служение епископа. Об этом мы имеем прямое указание у Иустина Мученика. В своей Апологии он сообщает: «Потом, когда чтец перестанет, предстоятель посредством слова делает наставление и увещание подражать тем прекрасным вещам» [131]. Иустин Философ был одним из тех древних дидаскалов, которые нам известны. Имел ли он возможность учить в церковном собрании Римской церкви, мы не знаем. Если даже имел, что вполне вероятно, то рядом с ним стоял ее предстоятель как проповедник. В III веке начинает намечаться тенденция усвоить учительство в церковном собрании исключительно епископам и отстранить от него прежних дидаскалов, где они еще удержались. Из этой эпохи известен конфликт, возникший между Оригеном и его епископом Димитрием Александрийским. Проповедь Оригена в церкви по просьбе двух палестинских епископов — Александра Иерусалимского и Феоктиста Кесарийского — вызвала энергичный протест со стороны Димитрия Александрийского. В своем письме к Димитрию палестинские епископы оправдывали поступок Оригена, а также и свою просьбу к нему о проповеди в церкви: «Ты еще прибавляешь в своем письме, что никогда не слышно, да и теперь не обычай, чтобы в присутствии епископов проповедовали лайки: не понимаю, как можешь ты так явно говорить неправду? Святые епископы, как скоро находили людей, способных принести братиям пользу, то приглашали их проповедовать народу…» [132]. Не раз высказывалось мнение, что этот случай из жизни Оригена свидетельствует о том, что учительство было доступно простым верным в древней церкви. В действительности, он свидетельствует об обратном, а именно о том, что учительство в Церкви, согласно древней традиции, является особым служением [133], и что оно тем самым закрыто для тех членов Церкви, кто не призван к этому служению. Конфликт Димитрия Александрийского с палестинскими епископами, людьми одной и той же эпохи, фактически был конфликтом разных эпох. Димитрий нисколько не запрещал Оригену учить в его школе, но, с точки зрения Димитрия, учительство в церкви было исключительной принадлежностью иерархического служения. Александрийская церковь менее, чем другие, нуждалась в проповеди дидаскалов, т. к. в ней в силу особенности ее церковного устройства пресвитеры очень рано получили возможность проповедовать в церковных собраниях. Ориген, будучи в Александрийской церкви, нисколько на это не претендовал, т. к. он не причислял себя к церковной иерархии, хотя ставил служение дидаскалов выше всех остальных служений. Палестинские епископы знали о другой традиции, которая допускала дидаскалов к учительству в церковном собрании, но они, вероятно, забыли, что эти дидаскалы поставлялись церковью, а следовательно признавались церковью ее учителями, чего не было в Александрии. Несколько позднее, чтобы смягчить конфликт, палестинские епископы рукоположили Оригена в пресвитеры, может быть, даже по совету самого Оригена. Это было крайне неудачно. С одной стороны, рукоположение Оригена было явным нарушением церковной дисциплины, т. к. оно было совершено не только без согласия, но даже без ведома его епископа. С другой стороны, пресвитерское звание Оригена в глазах Димитрия не давало ему права на проповедь в церкви, т. к. в Александрии в его время не все пресвитеры имели служение учительства, а только те, кто возглавлял отдельные церкви. Палестинские епископы были не правы, указывая, что древняя церковь допускала верных к проповеди в церковном собрании. Допустили ли они намеренно эту неточность, остается неясным. Спор двух эпох в лице Димитрия закончился не в пользу последних: мнение Димитрия одержало верх, и в церковном сознании прочно утвердилось мнение, что учительство является принадлежностью церковной иерархии, а тем самым верные, как и раньше, не могли «произносить слово перед народом». Это мнение тем легче могло утвердиться в церковном .сознании, что после Оригена особое служение дидаскалов исчезает. На этой точке зрения стоял Трулльский собор, запрещая лайкам учить народ. Позиция Трулльского собора бесспорна, т. к. простые верные (лайки) при поставлении их в царственно–священническое достоинство не получают даров учительства в церковном собрании.