Точка зрения Тертуллиана совсем не была исключительной. Она разделялась в той или иной мере людьми совершенно непричастными к монтанизму. Ориген не высказывался так определенно, а тем более так резко, как Тертуллиан, относительно военной службы, но для него военная служба была недопустима для христиан. [113] Он считал, что христиане должны быть освобождены от нее. Солдаты на поле брани служат государству, а христиане служат ему молитвами и добродетелями, сохраняя руки чистыми от крови как языческие жрецы. Веря в возможность синтеза христианства и эллинизма, Ориген тем самым допускал возможность, по–видимому, мирного сожительства Церкви и Империи. Но он чувствовал, может быть больше, чем Тертуллиан, трагизм вопроса о войне для христиан. Как священники своему Богу, христиане не должны проливать вообще крови.

В самом конце III века, почти накануне Pax Constantini, мы вновь встречаемся с отказами от военной службы. Это тем поразительнее, что в это время христианский ригоризм значительно ослабел. Юный Максимилиан, призванный на военную службу, решительно отказался принять на себя signaculum: [114] «Mihi non licet militare quia christianum sum». [115] [116] Максимилиан повторил слова Тертуллиана. Возможно, что он читал Тертуллиана, но более вероятно, что в христианской среде не изменилось отношение к военной службе. В 298 году ветеран Типасий, мобилизованный императором Максимианом, отказался принять из рук императора donativum, так как на золотых монетах было изображение кесаря–бога. [117] Другой ветеран Юлий после 27–летней военной службы отказался принять вознаграждение во время decennalia [118] кесарей [119]. Точка зрения Тертуллиана на военную службу дожила до последних дней преследования. Она, несомненно, выражала по крайней мере одно течение христианской мысли, которая до конца отказывалась принять военную службу.

Если Тертуллиан считал невозможным прием воина в Церковь, то Ипполит в Апостольском Предании допускал эту возможность при условии непринесения присяги. [120] Кроме того, воин–христианин не должен быть исполнителем смертной казни. Мы не знаем, конечно, точно условий жизни того времени, но мы не можем не спросить себя, как при таких условиях возможна была военная служба для христиан. Каноны Ипполита еще более решительны в этом вопросе. Не запрещая категорически военную службу, они обязывают каждого вступающего в Церковь не принимать на себя никаких обязанностей, которые так или иначе связаны с пролитием крови. [121] Христианин по своей воле не должен становиться воином. Трудно или даже невозможно предположить, что эти предписания исполнялись в точности на практике. В римских легионах были христиане, начиная с самой ранней эпохи, но определить их число невозможно. В конце III века число их было значительно, судя по «чистке», которая производилась в армии при Галерии. «Как скоро, — говорит Евсевий, —

[122] Однако не следует преувеличивать число христиан в армии Диоклитиана, так как вряд ли при особо значительном количестве христиан императоры рискнули бы предпринять какие–либо меры против них.

Каково бы ни было количество христиан в римских легионах, оно свидетельствует о терпимом отношении к военной службе со стороны церковной власти. Она фактически не имела возможности усвоить ригористическую точку зрения, но и не могла отвергнуть ее целиком. Показательно, что Евсевий Кесарийский, деятель константиновской эпохи, употребил выражение воин Христа, когда христиане уже стали воинами кесаря. Он еще употреблял язык доникейской Церкви.

Крайне сдержанным, если не отрицательным, было отношение доникейской Церкви к государственной службе. Ипполит Римский категорически требовал от тех, кто носил пурпур, ( [123]) до вступления в Церковь отказаться от своих обязанностей. Число таких лиц было незначительно в первые века, а потому этот вопрос не мог играть особой роли при приеме в Церковь. Вероятно, церковная власть действовала применительно к конкретным обстоятельствам.

В константиновскую эпоху взгляд Церкви на некоторые занятия, которые составляли раньше препятствие к приему в Церковь, должен был претерпеть значительные изменения. Уже с конца III века начинается некоторое ослабление прежней строгой дисциплины. С одной стороны, это было выражением сознания своей силы, которое делало безбоязненным участие христиан в общественной жизни, а с другой, это было несомненным приспособлением к жизни в ущерб христианским взглядам. Эльвирский собор свидетельствует, до каких недопустимых компромиссов доходили на этом пути. Мы находим среди христиан не только муниципальных чиновников, но даже flamines — муниципальных или провинциальных жрецов. [124] С наступлением Pax Constantini государственная жизнь начинает постепенно освобождаться от связи с языческим культом, что сразу же открывает христианам участие в общественной и государственной жизни. С другой стороны, Церковь, признанная государством, должна была принять весь уклад государственной жизни, которая, несмотря на происходящий процесс ее христианизации, продолжала оставаться языческой.

Это неизбежно приводило церковную власть на путь разных компромиссов в ущерб Церкви, а не государства. В эмпирическом порядке задачи и цели государства превалировали над задачами Церкви. С константиновской эпохи Церковь признала целиком все виды государственного служения. Источник этих служений лежал в императоре. Кесарь стал христианином, и Церковь провозгласила его помазанником Божьим. Естественно, что все проистекающее от него, получило почти что Божественный характер. Поэтому в константиновскую эпоху не могло быть речи о том, что государственная или муниципальная служба, какова бы она ни была, является препятствием для вступления в Церковь. Изменилось также и отношение к военной службе. Если еще Лактанций, во многом деятель прошлой эпохи, считал военную службу несовместимой с христианством, [125] то в новую эпоху это мнение почти исчезает. Наиболее ясно новая точка зрения была высказана Афанасием Великим: «Непозволительно убивать, но убивать врагов на брани законно и похвалы достойно. Так великих почестей сподобляются доблестные в брани, и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния». [126] Трудно себе представить, чтобы Афанасий не чувствовал тяжкой для христианского сознания проблемы войны, но в его словах ее нет, как нет того конфликта, в котором христиане находились и будут находиться в вопросе войны. Еще труднее понять, как мог Афанасий в качестве критерия дозволительности или недозволительности поступков рассматривать факт того, воздвигают или не воздвигают лицам, совершившим эти поступки, памятники. Тем не менее, точка зрения Афанасия стала руководящей, хотя и не единственной, в оценке войны. По–видимому, она выражала более или менее общее мнение.

С изменением взгляда на войну должны были измениться и правила относительно допущения воинов к приему в Церковь. В Апостольских постановлениях правила Ипполита претерпели значительные изменения. Составитель ограничивается здесь указаниями относительно поведения воинов, которых он находит в Евангелии от Луки (3,14): «Если приходит воин, то пусть учится не обижать, не клеветать, но довольствоваться даваемым жалованием: если повинуется, да будет принят, а если прекословит, да будет отринут». [127] Что касается известного 12–го правила I Никейского собора, то оно нисколько не выражает взгляда отцов собора на военную службу. В этом правиле идет речь о воинах, которые во время гонения Ликиния отказались от военной службы, но затем вновь добились обратного приема в армию, что было сопряжено с отречением от христианства. Под лицами «благодатью призванными к исповеданию веры, и первый порыв явившими, и отложившими воинские пояса, то потом, как псы на свою блевотину возвратившимися», нет никаких оснований понимать воинов, которые в оглашении отказались от военной службы, но потом обратно к ней вернулись. Такого рода постановления отцы I Вселенского собора не могли, если даже хотели бы, издать. [128] Это означало бы искание конфликта с императорской властью сейчас же после примирения Церкви и государства. Однако некоторое более сдержанное отношение к войне продолжало существовать. Василий Великий предлагал лицам, совершившим убийство на брани, три года воздерживаться от приобщения святых Тайн как имеющим нечистые руки. «Убиение на брани отцы наши не вменяли в убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но, может быть, добро было бы советовати, чтобы они, как имевшие нечистые руки, три года удерживались от приобщения только святых Тайн». [129] Правило составлено не в виде категорического предписания, а в виде совета, так как Василий знал, что он расходится в этом вопросе с более распространенным мнением. Зонара и Вальсамон указывали, что, по–видимому, совет Василия Великого нигде не исполнялся, а руководством служили приведенные выше слова Афанасия Великого.

Отношение к военной службе было только частным случаем, хотя и наиболее показательным, общего отношения церковной власти в константиновский период к государству. Примирение Церкви и государства при Константине должно было бы естественно привести к пересмотру их взаимных отношений, но фактически такого пересмотра не произошло, а вместо этого, как указано было выше, церковная власть целиком приняла весь уклад государственной жизни. Единственное исключение из этого общего отношения было сделано относительно клириков, которым по–прежнему запрещалось соединение каких–либо видов службы с клировым служением. Однако это запрещение исходило не из отрицательного отношения к государству, а диктовалось практическими соображениями, так как соединение разных служений препятствовало бы правильному исполнению и одного, и другого.

Другим частным примером общего отношения церковной власти к государству был вопрос о театральных представлениях. Первоначальная Церковь, как мы знаем, относилась к ним крайне отрицательно, считая участие в них в большинстве случаев недопустимым для христиан. Как раз именно в этом пункте церковная власть наименее была склонна делать уступки. Еще Трулльский собор возобновил все прежнее законодательство по этому вопросу, но жизнь шла обычно мимо этих постановлений. «Итак, — пишет Вальсамон, — по сему ристалища и зрелища и охота должны быть разделяемы, как сказано, на два вида: на совершенно недозволительные, на которые недозволительно ходить не только клирикам, но и мирянам под страхом отлучения, и на дозволительные, какие и совершаются ныне, на которые не только миряне, но и клирики могут ходить без предосуждения». [130] Нельзя отказать в правильности рассуждениям Вальсамона, так как отношение древней Церкви к тем или иным развлечениям главным образом определялось тогдашним характером этих развлечений. Однако само по себе изменение характера зрелищ было недостаточно для Вальсамона, чтобы оправдать участие в конских ристалищах клириков и мирян. В толковании 51–го правила Трулльского собора он пишет: «Может быть по причине епитимий, наложенной этим правилом, придуманы и царские игры [paignia], которые не возбуждают рассеяния и нескромного смеха». [131] Конечным аргументом Вальсамона является присутствие на них императора, который своей личностью освящает все происходящее. Вряд ли при таком взгляде на скачки и другие зрелища, лицам, принимающим в них участие, могло быть отказано в приеме в Церковь в эпоху Вальсамона, как этого требовал в свое время Ипполит Римский.

Когда главным контингентом крещающихся становятся младенцы, покаяния как предварительного условия вступления в Церковь для них не существует. Тем не менее, отказ от греховной жизни, произносимый устами восприемников, сохраняет свое значение и при крещении младенцев. Отречение совершается не только для момента, предшествующего крещению, но и на всю жизнь. Если некоторые занятия, несовместимые с христианским религиозным и моральным чувством, являются препятствием к приему в Церковь, то это означает, что христиане не могут принимать на себя этих занятий. Церковь принимала при условии покаяния в число своих членов тех, чей образ жизни она находила предосудительным, но не с тем, чтобы после вступления в Церковь они вновь возвращались к прежнему образу жизни. Однако отказ в приеме тех или иных лиц не был простым констатированием того, что лицо, не может быть принято. Если Церковь видела действительное покаяние, то она сама всячески способствовала перемене образа жизни желающего вступить в нее. Она часто брала на себя заботу о материальном содержании вновь принятого члена, если он оказывался в трудном положении, и подыскивала ему новое занятие. Церковь отказывала в приеме только тем, кто не желал переменять своего образа жизни, который Церковь находила предосудительным. Социальная взаимопомощь была естественным выражением любви как едиственной основы отношений между членами Церкви. Страдает ли один член, страдают с ним все члены (1 Кор. 12,26). Она распространялась не только на тех, кто вступал в Церковь, но и на тех, кто в ней пребывал. Материальная нужда — не бедность — была неизвестна древней Церкви.

ОГЛАШЕНИЕ

1. В апостольское время крещение следовало непосредственно за исповеданием веры во Христа без предварительной подготовки. Для христиан из иудеев такая подготовка была ненужной, а что касается христиан из язычников, то ее заменяла апостольская проповедь. Когда прошло исключительное в истории Церкви время апостольской проповеди, от желающих вступить в Церковь стало требоваться предварительное обучение. Это обучение имело в виду не только научить желающих вступить в Церковь основным истинам веры, но и убедиться в искренности их веры и в действительности их покаяния. Необходимость предварительного испытания (dokimasia) стала особенно настоятельной со времени гонений, когда стали появляться в значительном количестве «падшие» (lapsi). Постепенно в Церкви возникла дисциплина оглашения, задачей которой была всесторонняя подготовка лиц, желающих вступить в Церковь.