Если кто произносит слово «иерарх», то он говорит об обоженном и божественном человеке, овладевшем всем священным знанием, в котором вся подчиненная ему иерархия обладает наилучшим средством совершенствования и самовыражения.

Богоподобный иерарх (qeoeidhs ierarchs), целиком и полностью причастный иерархической власти, не только не довольствуется получением посредством Божественного просвещения истинного значения всех ритуальных слов и иерархических таинств, но более того, именно он передает их другим в соответствии с их иерархическим статусом, и именно он, будучи наделен вершиной божественного ведения и наивысшей властью духовного вознесения, производит наисвятейшие посвящения в иерархические чины.

Дионисиев иерарх (а нужно заметить, что это слово означает не только епископа, но и великие персоналии Писания, такие как Мелхиседек, Моисей, Захария, Серафим из 6–й главы книги пророка Исайи) — в сущности понятие гностическое, оно обозначает человека, посвященного в тайну, передающего знание и свет отдельным людям. Концепция церкви–общины, о которой Дионисий должен был знать, отсутствует в его учении. Понятие таинства, таким образом, сводится к передаче личного озарения.

И Дионисий тут же ограничивает значение таинства:

Но оставим для несовершенных эти знаки, которые, как я уже говорил, прекрасно изображены в притворах и святилищах; они годятся лишь для того, чтобы питать их зрение. А мы в том, что касается святого синаксиса, вернемся от внешних проявлений к их причинам, и благодаря свету, который ниспошлет нам Иисус, сможем в гармонии созерцать умопостигаемые вещи, в которых ясно отражены благословенные достоинства первообразов.

Труды Ареопагита представляют важное историческое свидетельство о литургической практике Восточной Церкви в пятом и шестом веке. Например, включение монашеского пострига и похоронных обрядов в число таинств Церкви напоминает современным литургистам и богословам, что учение о седмеричном числе таинств — сравнительно недавнее, оно было довольно поздно принято некоторыми византийскими авторами и до сегодняшнего дня формально не получило на Востоке всеобщего признания. Однако интерес Дионисия к истории литургии и таинств не ограничивается областью фактов. Учение об иерархиях, с его дихотомией чувственного и умопостигаемого, диктовало Дионисию такое представление о таинствах, которое соответствовало бы всей его системе, — для тех, кто видел в нем ученика ап. Павла и воспринимал его труды как неотъемлемую часть предания, это создавало проблемы истолкования и отбора.

Так, таинство причащения, чинопоследование которого истолковывается как урок нравственности, необходимый лишь для «несовершенных», представляется по существу «образом» невещественного причастия. Описав, как епископ раздает Евхаристии верным, Дионисий комментирует: «Предлагая Иисуса Христа нашим очам, он показывает нам вещественно и образно нашу умопостигаемую жизнь».

Хлеб и вино являются для Ареопагита не более чем «священными символами, которыми Христос обозначает и сообщает себя». Можно было бы умножить цитаты подобного рода, но достаточно привести заключение Р. Рока: «Высший смысл Евхаристического действия и самого Святого Причастия состоит в том, что оно символизирует союз нашего ума с Богом и Христом… Дионисий никогда формально не представляет Евхаристическое общение как причастие Тела и Крови Христовых». Следовательно, всякая осязаемая, обрядовая или вещественная реальность имеет, согласно Дионисию, лишь символическую связь с умопостигаемым миром.

Каким же образом сам Дионисий и позднейшие поколения включили различные элементы этого учения в христианскую традицию? Это важный вопрос, поскольку Corpus Areopagiticum имел большое влияние как на Востоке, так и на Западе.

Мы уже видели, что на уровне собственно богословия Псевдо–Дионисий в точности следовал традиции великих каппадокийцев; ему удалось преодолеть основное противоречие между трансцендентностью Бога и фактом его присутствия в мире. Поэтому трактат «О божественных именах» стал неотъемлемой частью восточной святоотеческой традиции, в то время как на Западе это произведение сделалось, в силу иного истолкования, причиной серьезного непонимания подлинного смысла дионисиевой мысли. Это непонимание лежало в основе спора XIV века между Варлаамом Калабрийским и Григорием Паламой. Во всяком случае, хорошо известно, какое влияние оказали трактаты Дионисия на богословов и аскетов последующих веков; и мы вернемся к этому вопросу при изучении дальнейшего развития византийского богословия.

Здесь же нам важно отметить один аспект, на который обычно обращают меньше внимания, а именно влияние, оказанное идеями Дионисия на церковно–литургическое благочестие, существенный элемент христианской духовности. Очевидно, что в своем учении об иерархии Дионисий стремился выразить простую мысль: все существующее было сотворено для соединения с Богом, — эта идея, начиная со св. Иринея, являлась центральной в святоотеческой антропологии и получила впоследствии великолепное развитие у преп. Максима. В творениях Дионисия слово «иерархия» прежде всего означает всеобщее движение твари к Богу:

Иерархия, по моему мнению, представляет собой священный порядок, науку, деятельность, ведущую к возможно большему уподоблению божественному, и, по мере даруемого Богом просвещения в соответствии со своими силами, возвышающуюся в направлении подражания Богу.

Но вместе с этим динамическим определением иерархии Дионисий предлагает и свой конкретный образ «лестницы посредников», нужный ему прежде всего для того, чтобы интегрировать в свою систему неоплатонические триады. Следствием этого является своеобразное учение Дионисия о спасении через Церковь и таинства, в котором в действительности полностью игнорируется основная тайна христианства — Воплощение.

Конечно, Дионисий, принадлежавший, по–видимому, к кругам монофизитов–севириан (отсюда моноэнергическая формула, которую он однажды использует), упоминает имя Иисуса Христа и исповедует свою веру в Воплощение, но при этом структура его системы совершенно независима от исповедуемой им веры. Для него Иисус — «самый теархический и сверхсущий ум (qearcikwtatos nous), принцип, сущность и самая теархическая сила всей иерархии, всякой святости и всех божественных действий». Воплощение состоит в том, что