Этот ужасающий, беспросветный аспект смерти, превращающий в ничто любое человеческое дело, все его добродетели, все упования, имеет, как ни удивительно, другую сторону, открывающую глубокий смысл смерти. Если смерть, с полным правом может быть воспринята, как «возмездие за грех» (Рим. 6,23), также она может быть понята, согласно многим Св. Отцам, и как выражение Божественного человеколюбия. По учению Св. Отцов (Св. Мефодия Олимпийского, Григория Нисского и др.) «кожанные ризы», в которые облекается человек после грехопадения, в действительности представляют собой не смерть, но смертную жизнь — «в смерти жизнь», или облачение в «мертвенность» и тленность, от недостаточности истинной жизни. В человеке живет не жизнь, а смерть (Св. Григорий Нисский); человек становится пищей для живущей в нем смертности, даже тогда, когда он живет, он не живет, потому что его пожирает тленность (Преп. Максим Исповедник). По этой причине, тот же Максим Исповедник, называет конец земной жизни не смертью, но «освобождением от смерти», т.е от этой переменчивой, «мертвой» жизни.

В этом и открывается смерть как знак Божественного человеколюбия. Попустив смерть, Бог прерывает жизнь в тлении и застое, направляя жало смерти, и против тленности и против причины тленности, т. е. против греха, ограничивая тление и грех. Таким образом Господь ограничивает зло и релятивизирует грехопадение.

Бог, по словам Св. Григория Богослова, попустил смерть, чтобы «зло не стало бессмертным». Так «наказание превращается в человеколюбие»( Слово 45, На сятую Пасху, 8 ПГ 36,633 А). «Кожанные ризы», в которые облекся человек после грехопадения, с одной стороны, наказание и возмездие за грех, с другой, они «лекарство» и благословение, и предстают как новая возможность, данная Богом человеку, для осуществления его изначальной цели. Человеку, потерявшему вечную жизнь, дается возможность преодолеть смерть; смерть пресекает бессмертие зла и греха, и может служить для возрождения человеческой природы, и раскрытия ее истинной красоты в Христе Богочеловеке. Временная человеческая смерть, становится возможностью уничтожения вечной смерти, яд становится лекарством, рана — источником исцеления. Уже сразу после грехопадения, Бог использует смерть, как главное его последствие, не для того, чтобы окончательно умертвить, уничтожить человека, но для уничтожения тленности и зла, в которые человек добровольно погрузился. Дьявол обманывая человека, обольщает его и ввергает в грех, в тление и смерть; Господь, попуская смерть, обращает ее против тления и греха как ее причины.

То, что предваряет смерть, вершиной и плодом чего она в действительности является, есть с грехом вошедшее в природу человека, бессловесное желание наслаждений, за которым неминуемо следует боль. Хотя человек всеми силами стремится к наслаждению, стараясь избежать тяготы и скорби, это второе, по Преп. Максиму Исповеднику и историческому человеческому опыту, неизбежно сопровождает первое. И вот такое, порожденное грехом состояние, Бог, человеколюбиво обращает, с одной стороны, на продолжение человеческого рода (способ размножения рода после грехопадения), с другой на отрезвление человека от слепой, бесцельной, самолюбивой похоти (рождение в болезни, страдание и скорбь), т. е. превращает его в воспитательное средство. Так, в браке, удовольствие превращается из цели в средство, чем ограничивается самолюбие, так же как болезнь и скорбь, Божиим Промыслом, открывают свою человеколюбивую сторону — рождение детей. Рождение детей, это утешение в смерти и предзнаменование победы над ней. Если смерть, как справедливо говорит Св. Иоанн Златоуст, «безутешное зло», рождение детей «великое утешение в смерти». Поэтому человеколюбивый Бог «упраздняет в самом начале страшную личину смерти, дарит наследство чад, предуказывая в нем воскресение из мертвых». Вместо тех, кто падет, подкошенный серпом смерти, Господь поднимет других, чтобы они стали свидетелями неистребимости жизни. (Св. И. Златоуст, Беседа 18) Таким образом, страдание, боль и смерть приобретают свой глубокий воспитательный смысл. Они отрезвляют человека от ложной жизни и открывают глаза на истинные ценности. Утешения, которыми Господь уже в этой преходящей жизни смягчает страдание, дарит осмысление боли и смерти, а среди них и утешение приобретения знаний и творческой деятельности — будят в человеке неистребимую надежду и веру в смысл жизни и становятся таинственным предвкушением не только вечной жизни, для которой он создан, но и вечной Истины и просвещения и радования, к которым он так стремится.

Сознание того, что человеческое существование, это «существование для смерти» (Хайдегер), представляет смерть чудовищным распятием человека, но в то же время, распиная греховную самость и самодовольство, сотрясая до основания все человеческие ценности, смерть пробуждает жажду истинных ценностей, вечной Истины и неугасимого света. Как экзистенциальное потрясение, она поднимает в человеке бунт против рабства неизбежности, временности и греху, становясь толчком для пробуждения стремления к изначальной целостности и потерянной свободе.

Так смерть воспитывает и, что важнее всего — отрезвляет и будит от «сна тяжелого». Поэтому не случайно еще Платон считал, что «созерцание смерти», это вершина всякой истинной человеческой философии. В Христианстве, смерть, после распятия и смерти Христа, приобретает не только глубокий сотериологический, но и гносеологически–воспитательный характер. По этой причине, память смертная, была одной из центральных тем христианской психологии, и одним из методов развития самосознания и истинного человеческого самопознания. В христианском переживании и духовном опыте, она никогда не носила характер ужаса перед смертью (искушение в которое во многом впал средневековый Запад). Главной целью памяти смертной, было и осталось, сделать отношение к смерти отрезвляющей мерой всего человеческого, критерием ложного и истинного, экзистенциальной угрозой обезличивания и бессмысленности всего человеческого и космического, освобождением от обмана иллюзорной жизни. Одним словом, память смертная, определяет истинную цену жизни, возвращает к жизни, делает человека действительно трезвенным и просветленным. Именно поэтому, Исихий Пресвитер, например, советует иметь память смертную «непрестанно», «пользоваться ей как дыханием». Потому что “ от памяти этой рождается в нас свобода от всех забот и суеты, хранение ума и непрестанная молитва, гнушение грехом; из нее происходит всякая добродетель» (Филокалия, т.1 стр. 165, гл. 155).

Непрестанная память смертная, один из способов трезвения : постоянное хранение мысли о боли и смерти, «душевных и бескрайних слезах» (Евагрий Монах), погружении во тьму вечную, возвращают человеку утраченный дар различения вечного и временного, истинного и ложного. Поэтому, упомянутый нами Исихий Пресвитер, справедливо называет «непрестанную память смертную “ — «благим воспитателем и души и тела» .

ВОСПИТАТЕЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ ПОКАЯННОЙ ПЕЧАЛИ

Все мироощущение ветхозаветного человека было исполнено сознанием смертности и временности всего земного. Оно достигает своей вершины в книге Иова, Псалмах Давидовых, книге Экклезиаста. Такое восприятие бытия, рождает глубокую печаль, и можно сказать, что она является одним из главных качеств ветхозаветного человека. Но мы встречаем его не только в Избранном народе, но и Древнем мире вообще. Так не случайно и не без основания утверждение о том, что вся эллинская мысль пронизана «неисцелимой печалью» (Флоровский). Об этом свидетельствует не только эллинская философия и религиозные мистерии, но и искусство и архитектура древней Греции. Эллинская мысль и искусство, преимущественно космоцентричны и антропоцентричны, и именно в силу своей устремленности на все то, что переменчиво и преходяще, они предлагают красоту, которая влечет, очаровывает, но убивает. Основанные преимущественно на «желаниях мира сего», но пронизанные сознанием смертности и временности всего в мире, бессильные вырваться из заколдованного круга космической необходимости, которая, как верховная «богиня», господствует над богами и людьми, эллинская мысль и культура, дышат этой неисцеленной и неисцелимой печалью.

Еще более она очевидна в буддизме. По учению Будды, человек — беспомощный пленник круга боли и страданий. «Вот она, говорит Будда, благородная истина о страдании. Рождение — боль, старость — боль, болезнь — боль, смерть — боль, всякое неутоленное желание — боль». То ощущение, что жизнь — страдания и боль, рождается в буддизме от осознания смерти и смертности всего существующего. По буддистскому преданию последними словами Будды были слова : — «Вот, братья, я вас оставляю , все элементы бытия преходящи». По буддистскому провидению, страдание, как образ существования мира, имеет причиной жажду удовлетворения желаний.Эта жажда, неминуемо сталкивается с истиной о временности всего того, что приносит удовольствие, рождая боль и страдание, потому что «все существующее оказывается недостаточным, если мы привязываемся к нему». Поэтому не удивительно, что в буддизме, путь спасения от страданий и само спасение, связаны с истреблением в себе всех желаний, как корня зла и отсечения всех желаний. Без стяжания этой «благородной истины» о страдании (dukha), без понимания ее причины (samudaia), невозможно достичь ни спасения, ни просвещения, ни найти пути, ведущего к спасению (marga).

Ощущение страдания и боли, которое рождается от сознания временности всего, выражено присутствует и в Писании Ветхого Завета. Лучший тому свидетель, Иов Многострадальный, и книга о нем. Иов, столкнувшись с этой временностью и страданием, проклинает день своего рождения: ”На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог Окружил мраком? Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода»(Иов 3,23–24). Он на себе познал, что «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх»(Иов 5,7) “ (Иов 7,6) Редеет облако и уходит, так нисшедший в преисподнюю не выйдет (7,9). В ужасе стоя перед загадкой своего бездонного страдания, он еще больше страшится его предопределенности, неибежности для человека «рожденного женою», он «краткодневен и пресыщен печалями», «как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается» (14,1–2) Тем же чувством пронизаны и псалмы Давидовы. «Человек, подобен дуновению, дни его, как уклоняющаяся тень» (Пс 143,4). «Вот дал Ты мне дни, как пяди, и век мой, как ничто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий»( Пс 38,6). То же чувствует и говорит Проповедник в книге «Книге Проповедника». Вся его книга ни что иное, как плач над временностью, безысходностью и тщетою «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета!» Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем«(1,9). Перебирая всю свою жизнь, все свои стремления, к знанию, славе, свои труды, труды других, Проповедник с печалью приходит к очевидному выводу о ничтожности всего — «И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем»(Еккл. 2,20).

Таким переживанием временности и суеты человеческой жизни, его трудов, Ветхий Завет идентичен многим религиозным и философским, небиблейским учениям Древнего мира. Коренное же его отличие от этих учений, в глубокой вере, в переживании существования Единого Живого Бога, Бога Авраама, Исака и Иакова. Благодаря такой вере, ветхозаветная печаль, перестает быть печалью о смерти, но преображается в «печаль по Бозе», исполненная таинственной надежды на избавление и спасение от временности, страданий и смерти. Вера ветхозаветного человека в Единого Личного Бога имеет еще одно специфическое свойство, отличающее ее от всех остальных верований и учений Древнего мира. Речь идет о ясном понимании греха и отчужденности от Бога, как причины человеческой смертности, страданий и зла. Поэтому и печаль ветхозаветного человека перерастает в покаянный плач и жажду спасения. Он сознает свои грехи и умеет каятся в них, он знает, что в «беззакониях зачат» и «во гресех роди его мати» (Пс 50, 5). Грехи «пред ним есть выну» и молитва его об очищении от них. Но угнетенный трагикой страдания и смертности, ветхозаветный человек не бежит от жизни, не убивает в себе жажду жизни. Он уповает, воспитывается и питается надеждой перемен. «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, — говорит Иов — пока придет мне смена» (Иов 14,14) Хотя и «как дерево, Он исторг надежду» его ( ср. Иов 19,10) «Гробу скажу, ты отец мой, червю: ты мать моя и сестра моя (17,14), ветхозаветный человек, в этом же многострадальном Иове, предвидел спасение и выход из плена и окружения мраком (ср. Иов 3,23). Этот выход он находит в новой встрече Бога и человека. Божья милость сопровождает человека во все дни его жизни, и человек, после все своих скитаний и разлуки, отзывается на Божественное человеколюбие «Воззвал бы Ты, и я дал бы Тебе ответ, и Ты явил бы благоволение творению рук Твоих «(Иов 14,15).

В поиске перемен, избавления и спасения, ветхозаветный человек, не принимает платоновского бессмертия души, основанного на презрении к телу как ее темнице, источнику зла и страданий. Он ищет спасения всего человека. Платоновский дуализм, противоборство тела и души, ему непонятен и чужд. Он видит человека, только как целостное существо, но которое «как цветок опадает», пока не встретится с Живым Богом и Его Животворящим Духом. Поэтому вся вера и упование его выражены в словах Иова, в его вопле, после страшных страданий: ”А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию» (Иов 19,25).

В ожидании Искупителя, зная, что спасение придет, в жажде этого спасения, ветхозаветный человек не бежит от жизни и желаний как источника страдания и боли, но обращается к Богу с покаянным плачем «сердце чисто созижди во мне, Боже… Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отыми от мене»(Пс.50). В отличие от печали по миру, печаль покаянная не рождает бессловесного отчаяния; ее плод — радость спасения. Радость спасения, которая приходит от ощущения присутствия Лица Божия и таинственного действия Духа Святаго, воскрешает и изнутри обновляет человеческое сердце, а покаянная печаль становится предпосылкой достижения этой радости. Она становится нерушимым фундаментом личной и общинной жизни Избранного Народа. Радость спасения придает смысл и жизни и смерти, дарует «сердце чисто», и обновляет «Дух прав» в человеке. Становится внутренней твердыней личной и общественной жизни, питает и воспитывает душу, становится внутренним светом, освещающим жизнь, утверждая в добре, давая силы переносить скорби.