Мы не можем, конечно, сравнивать себя с апостолом Павлом ни по величию, ни по силе, но мы можем быть подражателями его. Он сам нам говорит : подражайте мне, как я подражаю Христу... Это не значит: "будьте мне подобными, как я стремлюсь быть подобным Христу"; это не значит, будто он гордится и говорит, что уже уподобился Ему; но что он устремлен всем своим существом следовать за Христом, стать подобным Ему, и он нам говорит: как я раскаялся в том, что был чужд Христу, и вы раскайтесь в этом, перестаньте быть чуждыми Ему... Павел был гонителем, а мы безразличны; Павел был активным противником христиан, но ради Бога; а мы косны и безразличны из-за себя, своей лени, нашей косности. Встретив Христа, Павел ни на одно мгновение не усомнился Ему отдать жизнь, и он нам говорит: поступите, как я.

А дальше нас будет вести Бог, та сила Божия, которая в немощи совершается. И вот начиная этот день, мы должны войти в глубокое общение с Богом, вмолчаться в наши собственные глубины в Его присутствии. Мы молчать не умеем. Мы не умеем молчать ни когда мы друг с другом говорим, ни даже когда мы одни. Вы, наверное, все замечали, как мы ведем постоянный диалог с самим собой, как мы постоянно сами с собой разговариваем. Нам надо от этого отучаться. И отучаться мы можем во-первых, тем, чтобы научиться слушать другого человека, когда он с нами говорит. Вам может показаться странным такое предложение, однако подумайте: как часто, как постоянно бывает, что человек с нами говорит, мы следим за его речью, но одновременно в нас идет комментарий на эту речь, мы готовим ответ на то, что он говорит, мы не слушаем его, мы слушаем его на фоне собственных мыслей. Надо научится внутренне молчать и слушать. Слушать не только слова, — слова мы можем слушать и так, как я только что описывал, ведя постоянный комментарий, готовя себя к ответу. Мы должны научиться слушать по-иному. За словами есть звук голоса, за звуком голоса есть целая человеческая судьба. Ведь как часто бывает: нам человек говорит одно (я не хочу сказать: лжет нам, а говорит нам ровно столько, сколько, он думает, мы способны принять и понести на себе), а на самом деле за тем малым, что он нам говорит — целое море боли, горя, нужды, надежды на нашу отзывчивость. Как прекрасно сказано: "Мало слов, а горя реченька, горя реченька бездонная". И как часто за словами мы не слышим (чаще всего — намеренно) крика души, потому что услышать этот крик значит душой отозваться, значит взять на себя риск принять горе, нужду этого человека в свое сердце и уже никогда от этого горя не оторваться, никогда не избежать, никогда не убежать от него. Это значит связаться навсегда и жизненно, потому что этот крик требует от нас активного внимания или, если жизнь нас разведет с этим человеком, требует молитвенно никогда не забыть этого крика, который мы один раз услышали от этого человека. Если вам нужен пример, я могу дать пример.

Как часто бывает, что мы посещаем больного, и нам страшно понести его крест, взять на плечи его судьбу, связаться с ним так, что уже не уйти от него — я не говорю: в пространстве, из этой комнаты выйти, а — не оторваться. Мы спрашиваем человека: "Ну, как ты себя чувствуешь сегодня?" И человек, видя в наших глазах надежду, что он нас не свяжет, отвечает: "Да ничего, знаешь, кажется, даже лучше, ночь была спокойная"... И мы не хотим слышать того, что в его голосе, а слышим только слова, потому что только их мы хотим слышать, и говорим: "Ах, как я рад!" И мы спаслись от нужды сострадать, принять человека в сердце навсегда.

Так бывает с каждой встречей. И вот если мы научимся слушать слова без комментариев, за словами прислушиваться к голосу, вглядываться во взор, в глаза этого человека, воспринимать его, насколько мы способны, всецело, то сколько-нибудь научимся тому внутреннему молчанию, которое постепенно нас может привести к слушанию собственных наших глубин.

Есть и другой способ научиться слушать: это внимательное чтение Евангелия, также проводимое так, как я говорил только что о человеческой речи. Мы читаем Евангелие с надеждой найти в нем то, чего нам хочется: утешение, укрепление, право жить и поступать так, как мы поступаем и живем. Либо мы читаем его со страхом, как бы не услышать чего-нибудь, что нарушит наш покой, что перед нами поставит неумолимое требование: раз ты это услышал, раз ты это понял — ты дальше не можешь жить, мыслить, чувствовать, желать так, как раньше... Мы читаем Евангелие с надеждой на то, что услышим желаемое, и с осторожностью — как бы не услышать того, чего мы не хотим слышать. Нам надо научиться слушать евангельское слово, слушать Христа, Который говорит с нами лично, с намерением услышать Его голос, что бы Он нам ни говорил, и, услышав, не спешить забыть, а, наоборот, себе отметить, зарубкой отметить то, что мы услышали, потому что в этот момент Христос Спаситель лично к нам обращался, лично с нами говорил. Неужели, если бы Христос телесно встал теперь перед нами и обратился к каждому из нас с одним только словом, которое относится к Его жизни, которое, как Христос говорил, будто меч разделяет свет и тьму, — неужели мы сказали бы: "Отойди, Господи! Отойди, не хочу слышать..." Конечно, нет; у нас не хватило бы безбожия, не хватило бы бесчувственности на это, бессовестности. И однако, не сознавая того, мы делаем это постоянно, когда читаем Священное Писание, когда слышим его в храме.

Мы не постоянно читаем Евангелие, мы читаем очень многое другое, но опять-таки, читаем без той открытости, без той внутренней молчаливости, которая нам дала бы возможность приобщиться к тому, что данный писатель нам говорит. Мы читаем с внутренним комментарием, мы читаем критически: это мы воспринимаем, это мы критикуем, это нам кажется ненужным... Но редко-редко мы читаем даже великих писателей с открытостью (я не говорю: ничтожных писателей, но и они имеют, чтo сказать, как каждый из нас в нашем ничтожестве может чудом другому человеку сказать то или другое на пользу). Мы должны научиться вчитываться в то, что читаем, не для развлечения, а для приобщенности к тому опыту жизни, или мечтам, или фантазиям, которые этот писатель вложил в книгу или статью. И опять-таки, это мы можем сделать, учась молчать внутренне; но делая это, мы можем научиться молчать.

И иной пример, который может быть вам более понятен, чем мне, хотя он мне понятен косвенно: музыка. Мы можем смотреть на партитуру, но если мы не музыканты, мы ничего не видим, кроме листа бумаги и знаков, которые нам непостижимы. Мы можем читать ноты, но только читать, не связывая в настоящую мелодию; мы можем развиться и глазами читать знаки, а внутренним нашим слухом слышать мелодию. Если мы слушаем эту же партитуру на концерте, мы можем уйти в звуки, звуки могут нас унести куда-то, и через эти звуки мы можем приобщиться к миру иному. Но за этими звуками стоит композитор с его опытом не музыки, а жизни, самого себя, с опытом красоты и безобразия, с опытом радости и горя, с опытом надежды и отчаяния, с опытом всей глубины человеческой жизни, и своей и чужой. А за этим еще лежит весь простор жизни, из которой этот композитор уловил только некоторые звуки, целое море, то море звуков, о котором Лермонтов писал; и за этим — тайны жизни.

Вот так мы можем восходить, если только оторвемся от видимого, чтобы через молчание дать проявиться невидимому. В своем роде святитель Феофан Затворник об этом писал, что, если мы глядим в ручей, в котором вода полна мути, мы видим только муть, а дна ручейка не можем увидеть; но если этот ручей несет прозрачные, чистые воды, то через их прозрачность мы можем видеть дно ручья, каждый камушек, все, что в нем лежит. И вот задача жизни в том, чтобы перестать мутить в себе поверхностные слои, чтобы можно было вглядеться в глубины собственной души, те глубины, о которых говорит апостол Павел, говорят подвижники, духовные наставники...

* * *

Продолжая то, что я говорил в конце первой беседы, я хочу вам дать пример, который я уже давал несколько раз, но не все его слышали, и он все-таки имеет свое значение.

Вскоре после моего рукоположения я был послан в старческий дом для совершения службы. После службы ко мне подошла очень ветхая старушка (и когда я говорю, что она была очень ветхая, это вполне справедливое определение: ей было тогда сто два года) и обратилась ко мне с вопросом: "Отец Антоний, я хотела бы научиться молиться, что мне для этого сделать?" Я на нее посмотрел с удивлением и говорю: "Обратитесь к кому-нибудь, кто об этом знает!" Она ответила мне на это: "Я уже спрашивала тех, кто знает, но никогда не получила толкового ответа, так я подумала, что раз вы, вероятно, ничего не знаете, может быть нечаянно что-нибудь полезное скажете". Ну, это меня, конечно, укрепило, и я ей сказал: "В чем же дело?" — "Вот, — говорит она, — я молюсь все время и никогда не могу ощутить Божия присутствия..." И тогда я действительно поступил так, как она ожидала, то есть "ляпнул" первое, что мне пришло в голову: "Как вы можете ожидать, что Бог сможет слово вставить, если вы все время говорите?" — "А что мне делать?" Я говорю: "Вот что. Вы утром, когда встанете, уберите свою комнату, приготовьтесь, спрячьте в какой-нибудь укромный уголок то, что составляет беспорядок в каждой комнате, зажгите свою лампадку, сядьте уютно в кресле и н е молитесь. Вы, я знаю, умеете вязать, так вы перед лицом Божиим вяжите себе спокойно и молчите. Смотрите на фотографии своих родных, смотрите в окно, ничего другого не делайте"... Через неделю я снова там служил, и старушка (я уже с дрожью ожидал ее прихода) пришла и говорит: "Знаете, получается!" Я был в совершенном изумлении, потому что я надеялся сверх всякой надежды, но ожидать ничего не ожидал. — "А что же получается?" — "Вы знаете, я села вязать, и сначала я только слышала звук моих спиц. Потом этот звук стал монотонным ритмом, я его слушала и слушала, и постепенно благодаря тихому звуку моих спиц я вдруг почувствовала, как тихо вокруг меня. Я стала прислушиваться к этой тишине, и вдруг мне стало ясно, что в сердцевине этой тишины чье-то присутствие. И я поняла, что Бог тут. А дальше (говорит она) я и не молилась, а просто сидела в Божием присутствии".

Это очень похоже на то, что одному западному святому XIX века во Франции сказал крестьянин. Этот святой был настоятелем маленькой деревенской церкви; и он заметил, что какой-то старик всегда сидел в церкви, просто сидел. Он его спрашивает: "Дедушка, что ты часами делаешь в церкви? Губами ты не шевелишь, творя молитву, пальцы твои не бегают по четкам, — что ты делаешь?"... И тот на него посмотрел и говорит: "Он на меня смотрит, я на Него смотрю, и нам так хорошо вместе". Вот то состояние, о котором я старался говорить в течение беседы: о внутренней тишине, о том внутреннем молчании, которое позволяет вслушаться во внешнюю тишину и в глубине этой тишины ощутить больше, чем тишину, ощутить присутствие, которое является предельным безмолвием, но безмолвием, полным жизни, способным дать жизнь.