Иуда уходит, остаются другие ученики; но не легче Христу: Он знает, что сейчас один из Его учеников Его продает, что из-за этого ученика на Него сейчас медленно, но неумолимо надвигается смерть. Но, может быть, еще более тяжело у Него на душе за ученика-предателя... И продолжается эта вечеря, этот пасхальный пир, который для евреев в древнее время был пиром в память освобождения, а здесь делается как бы предсмертной тризной, которая расцветет в Церкви в Божественную литургию, Евхаристическую встречу, победу.

И ученики уходят вместе со Христом в Гефсиманский сад. Ночь, холод; троих — Петра, Иакова и Иоанна — Спаситель берет с Собой, чтобы они были при Нем, хоть на расстоянии броска камня. Древняя Церковь говорит о Петре, как о примере веры, об Иакове — как образе праведности, об Иоанне — как образе любви. И вот собрались вокруг Него человеческая вера, и праведность, и любовь; и Христос уходит и стоит перед лицом смерти, крестной смерти. А ученикам холодно, настала ночь, ранние, такие утомительные часы ночи; и тоска их гложет, и от тоски все трое засыпают. А в это время Христос стоит пред лицом Своей смерти, которая есть не что иное, как смертность всего человечества, которую в день Крещения Он, как человек, на Себя принял и которую, как Агнец, закланный до создания мира, Он воспринял на Себя. Смерть Ему чужда во всем; как Бог, Он бессмертен; как воплощенный Бог, Он самое тело воплощения сделал бессмертным, и смерть Его — наша смерть, которая Его убивает. Это всечеловеческое убийство. И перед эти ужасом смерти Он молится: “Господи, чтобы прошла эта чаша!”. Содрогается плоть, душа Человека, может быть, более страшно, чем душа всякого человека и плоть всякого человека перед смертью.

И Он встает и идет к Своим ученикам в надежде, что встретит человеческий взор, что коснется Его человеческая рука, что хотя Он на каком-то расстоянии от них, но Он не один, — а они спят. Их тоска оказалась сильнее сострадания, любви, всего, что их связывало со Христом. Они спят, Христос снова отброшен в совершенное одиночество. Он снова молится. На этот раз Он сделал шаг к победе; в первый раз Он говорил: “Да мимо идет чаша сия”, теперь Он говорит: “Если Мне надо ее пить — пусть будет так”. И на этом Он истощил все Свои человеческие силы. И Он идет за помощью. А ученики спят, у них нет для Него ни взора, ни слова, ни прикосновения руки — ничего нет. Его снова отталкивают в одиночество. И третий раз Он молится: “Да будет воляТвоя!”. И тогда все совершено. Он возвращается к ученикам, и теперь Он их может разбудить, теперь все на Нем — никто не помог.

Из этого мы можем многому научиться. Бывают моменты, когда и нам кажется, что мы если и не перед лицом смерти, то перед лицом какого-то решающего события, решающего поворота жизни, и так бы хотелось услышать хоть одно слово, чтобы хоть кто-нибудь взглянул, кто-нибудь прикоснулся к руке, но мы чувствуем, что мы одни и надо все сделать без помощи. И еще — что мы не можем этого сделать враз никакими силами, но мы можем бороться; Гефсиманское борение — для нас пример того, что с нами может быть. Если мы не можем сказать: “Да будет воля Твоя”, — мы можем сказать: “Господи, Господи, пронеси эту чашу мимо меня, если только можно”; эти слова “если только можно” — предел нашей веры, предел нашей готовности принять волю Божию, даже если она такая страшная, такая страшная ...

Второй раз мы можем приступить к борьбе; если первые слова — “если только можно” — были правдивыми в нашем сердце, то мы сможем сказать дальше; “Если надо — да, пусть будет; но только если надо! Сказать: “Да будет” — у меня нет сил”. Но, если эти слова — “если только надо” — правдивы, у нас найдутся напоследок силы сказать: “Да будет воля Твоя”, какова бы она ни была; если даже она обозначает, что самое страшное должно случиться... Но когда мы выходим из этой борьбы, или в промежутках между нашими такими отчаянными воплями — молитвенными или просто криками души, — как мы относимся к тем людям, от которых мы ожидали всю возможную помощь и которые заняты другим, каждый своим? Один спит душой, то есть неспособен даже услышать наш голос; он занят своими мыслями, своими заботами. А другого сердце заснуло, и то, что мы говорим, до него не доходит: “Да, да, о да, я понимаю ...” — ничего не понимает и ничего знать не хочет... У каждого своя тоска, своя усталость, своя озабоченность, — разве есть время на твою?.. И вот Христос не похож на нас в этом; нам горько делается, гневно делается: где же дружба, где же любовь, где товарищество? А Христос ничего подобного им не говорит; Он смотрит, и Ему жалко их. Перед лицом самого великого события мира они ничего не чувствуют, не знают, что вообще что-то происходит; они ушли в себя, в сон, заснули... И так всю жизнь, дремлют и видят сны, и мимо них проходит реальность, да какая реальность: их грядущая смерть, смерть ближних, самого дорогого — смерть Христа. Христос даже не будит их; Ему их жалко: “Спите! Почивайте!” — говорит Господь. Не горьким голосом, как часто это читается вслух, а жалостливо: “Спите, дети! Почивайте, у вас не хватает сил для того, чтобы вместе со Мной один час понести Мою тоску предсмертную...”

А когда все уже совершено, Он им говорит: Теперь вставайте; тот, кто Меня предает, уже приближается. И вот предатель приходит с толпой, целует Его. Этот поцелуй мы воспринимаем иначе, вероятно, чем он был воспринят тогда. В то время, когда вы хотели обличить человека в преступлении, вы должны были возложить свои руки ему на голову и провозгласить свое обличение. Но если ваше обличение оказалось ложным, вы сами подвергались тому наказанию, которому подвергся бы тот человек, будь ваше показание верным. Иуда не захотел подвергнуться этому риску; он не возложил свои руки на голову Христа, обличая Его в том, что Он богохульник, нарушает закон; он Его поцеловал, чтобы дать знак людям; ему страшно было того, что может случиться, если он ошибся во Христе. Поцелуем он предает Христа. И это он делает, обеспечивая себе безопасность, безнаказанность. И как Христос на это отзывается? Как называет его Спаситель, как обращается Он к нему? — “Друг!” Он ему не говорит: “Отойди, предатель! Ты три года со Мной жизнь делил, ты все видел, что Я сделал, ты был свидетелем всех Моих чудес, ты слышал Мое животворное учение, ты сам дрогнул душой, — а теперь, поцелуем ли меня предаешь?” Он ему сказал “Друг”, Он от него не отвернулся, Он его не отверг. Он принял на Себя и предательство. И этим Он все победил. Победить ненависть других, победить оставленность, победить трусость друзей трудно, но можно. Но посмотреть в глаза человеку, который вас предает, и сказать: “Ты мне остаешься другом, я тебя люблю, как всегда, всей жизнью, всей смертью”, — это подлинная, последняя победа... И тогда все разбежались. Это уже был не сон; реальность ворвалась в дрему, и эта реальность была такая страшная: Тот, Кого они считали непобедимым, по-видимому, побежден, — остается только спасать свою жизнь. И Петр, который хвалился: “Если и другие Тебя оставят, я Тебя не оставлю”, тоже убежал; и все убежали, в сторону хотя бы, — кто дальше, в дом Марка, а кто на какое-то расстояние.

Как мы умеем отнестись к вражде, которая вдруг нас побеждает, и к предательству? Вот вопрос, который ставится нам этим отрывком евангельским. Когда мы окружены враждой, ненавистью, желанием нас размыть и разрушить, каково наше отношение? В нас поднимается гнев, ответная ненависть; не так во Христе! И когда мы видим, что мы преданы — с каким негодованием, ненавистью, презрением мы глядим на предателя, как мы стараемся его унизить, оскорбить! Не так поступает Христос, а значит, не так должны и мы поступать. Пока мы в себе не победили самую способность ненавидеть врага, того, кто нам опасен, кто может разбить нашу жизнь, пока мы не победили наше отношение к предателю, мы еще не Христовы до конца; сколько-то Христовы, но не до конца.

И дальше ведут Христа к Каиафе. За Ним издали идут два ученика; их пускают во двор, почему? Не потому, что они Христовы ученики, которые пришли свидетельствовать в Его пользу, а потому, что Иоанн — друг дома, того дома, где сейчас будут бить Христа по лицу, оплевывать, будут на Него клеветать, в котором Его засудят благодаря лжесвидетелям и против самого закона еврейского, вопреки всему, всякой правде. Иоанн, как друг этого дома, входит во двор, и благодаря ему пускают в этот двор и Петра. И тут трижды Петр отрекается от Спасителя. Когда одна из служанок, прислушиваясь к его говору, говорит: “А ты тоже из Галилеи, значит, ты тоже из Его учеников”, Петр отрекается: Не знаю я Этого Человека! Неужели такое с нами не случалось в той или другой мере? Неужели нам не случалось как бы скрыться в толпе и не стать рядом с человеком, которого унижают, оскорбляют? Я не говорю о страшных событиях, а о самой обычной человеческой клевете, о самой плоской, подлой сплетне: “Я? Нет, не знаю; да, мы знакомы, но он мне не друг! Мы знакомы — и все”. Петр, вышедши со двора, встретил взгляд Христа и заплакал. Если бы нам было дано в моменты такой подлой трусости обернуться и посмотреть в глаза человеку, от которого мы отреклись, может быть, мы бы тоже заплакали? Но мы закрываем глаза, отворачиваемся — только бы не встретить этого взора! Поэтому и покаяние в нас не рождается ...

Но не только ученики — действующие лица этих событий; еще и народ, первосвященники, Пилат, Ирод царь, римские воины... Народ — тот самый, который приветствовал Его в день входа в Иерусалим: Осанна! Красуйся! Благословен грядый во имя Господне Царь Израилев! Он их обманул, только смерть может отомстить за их разочарование: Распни! Первосвященники, фарисеи видят в Нем и врага своей веры, и политическую опасность: из-за Него римляне могут поработить всю страну; не только ее оккупировать, но всецело присвоить. Этому нельзя дать случиться, лучше одному человеку умереть, чем всему народу погибнуть!.. Так и мы рассуждаем часто: лучше, чтоб одному человеку был позор, чтобы он все потерял, лишь бы только другие были безопасны... Ирод и Пилат: у них была власть спасти Христа; один был циником, ему все равно было, жив или нет невинный человек; а другой боялся за свою карьеру, за свою судьбу: стоит ли потерять все, что таким трудом нажито, для того, чтобы спасти какого-то человека? “Если ты отпустишь Иисуса, Который Себя называет Царем Израиля, ты не друг Кесаря!” — о нет! На это он не пойдет!.. Но и с нами бывает подобное, и с нами бывает, что мы боимся потерять то, что наше, ради спасения другого человека...

И еще: Христа берут в претор; грубые воины, привыкшие к страданию других людей, привыкшие также и к своему страданию; они хотят позабавиться: закрывают глаза Спасителя, завязывают Ему глаза, ударяют в лицо, спрашивают: “Кто Тебя ударил?”. Не так ли бывает с нами? Когда мы хотим сделать что-то недостойное, разве, образно говоря, мы не стараемся завязать глаза Христу? Вернее, в нашем случае, мы закрываем свои глаза, чтобы не видеть, что Христос тут, что Христос все видит, все слышит и что каждым подлым, лживым, недостойным словом или поступком мы даем пощечину Ему, ударяем Его в лицо, насмехаемся над Ним, готовя Его к худшему — к распятию; потому что может так случиться, что Он нам слишком уж будет мешать, и тогда мы Его сбудем, распнем. Не телесно, не физически, но внутри себя ...

А затем — шествие с крестом и дивное, поистине дивное, событие: одному человеку дано понести вместе с Ним крест; телесно, физически, понести деревянный крест — но чем-то помочь Христу. Крест — это тяжесть, крест — это орудие смерти, которое человек на себе несет. В нашем случае крест складывается из противоречий нашей воли Божией воле; наперекор кладется перекладина нашей воли. И вот случается нам или нет, когда человек раздавлен этим противоречием, подставить свое плечо? Поддержать главную перекладину воли Божией, чтобы человеку легче было волю Божию понести на плечах?

И плачут по дороге женщины иерусалимские; и Христос на Своем пути к смерти останавливается и жалеет их... А дальше — распятие. Воины пригвождают Его ко кресту; им все равно, кто умирает, их дело — пробить руки и ноги преступнику и поставить крест. А дальше — скучное ожидание: неужели так долго умирать Ему?.. Играют, разговаривают... Это очень трагично; но разве не бывает так же, жутко, ужасно, когда в одной комнате, в той же квартире умирает человек, а родные, друзья сидят в кухне или другой комнате, пьют чай, разговаривают, шутят, — нельзя же все время быть такими напряженными. А человек умирает в одиночестве. Или кто-нибудь там сидит, да, — но другие в это время дают себе немножко подышать, дают отдых какой-то: нельзя же с человеком все время умирать! Умирать — его дело, а мы минутами поддержим; а пока — ну, силы собрать; мы же живы!.. Разве это не так?

И вот крест стоит; направо, налево — два разбойника. Один, видя, что и Праведного убивают, отрицает человеческий суд, человеческое право судить даже и разбойника; другой, видя, что и Праведник погибает от человеческой неправды, принимает свою смерть как должное: если Праведник страдает, то, конечно, беззаконник должен пострадать... Один из покоя вырывается даже в последнюю минуту, другой находит путь во внутренний и вечный покой... Как мы относимся сами к этому? Как мы относимся к тому, что с нами бывает порой мучительное, горькое, страшное? Не говорим ли мы Богу, что это несправедливо, что этого не должно бы быть? Понимаем ли мы, что если это с Ним было, то нам нечего говорить о себе?..

В середине этого ужаса — одна точка безмолвия: Христос и два человека — Божия Матерь и Иоанн. Божия Матерь, Которая Его родила, Которая Его принесла в храм в день Сретения в жертву и Которая теперь видит, что Бог эту жертву принял и что Христос умирает в выкуп за Израиль и за Египет, то есть и за все язычество, за праведность и неправедность, за все, за всех. И Иоанн, любовь которого сильнее страха, крепче веры, не нуждается в надежде, который — просто любовь, соединяющая егосо Христом неразрывно.