Сами домой понесут молоком отягченное вымя Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут.

Сгинет навеки змея, и трава с предательским ядом Сгинет…

Внимательный читатель, наверное, сразу же вспомнит Исайю: «и будут пастись овцы по своей воле» (Ис 5:17); «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи» (Ис 11:6–8). У Исайи присутствуют те же самые образы, что всплывут в четвертой эклоге Вергилия. О том, как наступит эта reversio, или возвращение Золотого века, говорит еще один римский поэт — Альбий Тибулл. Тибулл пишет: «Мир наступил, и блестят мотыга и плуг, а доспехи мрачные диких бойцов в темном ржавеют углу». Итак, мотыга и плуг заменяют печальные мечи сурового воина. Так пишет поэт, воспевая эпоху, когда в Риме закончились гражданские войны, но если мы всмотримся в эти строки, то, конечно, узнаем того же Исайю и слова о том, как «перекуют мечи свои на орала и копья свои на серпы»: там у Тибулла действительно поминаются и «орала» и «серпы» (bidens vomerque). Он говорит, что bi‑dens, то есть плуг с двумя зубцами, и vomer, то есть серп, блестят (nitent), а оружие ржавеет.

Но, мало того, этот же образ можно найти и у Вергилия, правда, в другом контексте. Он, наоборот, говорит о том, как вспыхивают кругом войны после убийства Юлия Цезаря по всей империи. «Нет уже плугу, — говорит Вергилий, — должной чести, поля засыхают с уходом хозяина, серп кривой на меч прямой перекован».

Если у Исайи перековываются мечи на орала, здесь наоборот — серп перековывается на меч. Понятно, что один образ настолько близок к другому, что это уже никак не может быть простым совпадением. Далее оказывается, что поэт уверен, что скоро наступит время, когда «сомкнутым плугом своим борозду прорезающий пахарь дротики в поле найдет, изъязвленные ржою шершавой, тяжкой мотыгой своей наткнется на шлемы пустые». Это означает, что опять наступит время, когда место воина займет пахарь. Тот же образ из того же места — из пророчества Исайи. Поэтому закономерно возникает вопрос: а читали ли Вергилий с Тибуллом Исайю или нет? Нет, не читали. Более того, они ничего не знали о Библии, а иудеев считали простодушным восточным народом, находящимся в плену каких‑то нелепых суеверий.

Credat iudeus Apella («пусть в это верит иудей Апелла»), — восклицает Гораций, имея в виду, что только иудеи могут поверить во всякую чепуху, в которую римляне давно уже не верят. И это говорит не простой римлянин, но Гораций, который, скорее всего, сам был ближневосточного, если не иудейского происхождения.

Однако и Вергилий, и другие его римские современники прекрасно знали александрийскую поэзию на греческом языке: стихи и ученые, дидактические, поэмы, созданные в III, II и I веках до н. э. Стихи, написанные в эллинистической Александрии, в Египте, в устье Нила, в том самом городе, где появился на свет перевод семидесяти — «Септуагинта», греческий Ветхий Завет. А эти поэты, жившие в Александрии, использовали в своих стихах Исайю. Вергилий же и его современники просто брали материал у них, то есть прикасались к библейским текстам через посредство этих авторов, которых мы в большинстве знаем только по именам.

Из Исайи, прочитанного посредством его александрийских читателей, античный мир узнает о том, что Золотой век — то есть время, когда человек будет в состоянии практиковать верность правде (fidem rectumque) само собой, без закона, — может возвратиться на землю. Но при каком условии будет это возможно? Для античного мира этот вопрос остается как бы за кадром, античный мир на этот вопрос не отвечает, хотя Вергилий почти цитирует стих Исайи «Се, Дева во чреве приимет и родит Сына» (Ис 7:14), когда говорит lam reditet Virgo - «вот уже Дева грядет». Именно так перевел это место Владимир Соловьев, как бы подчеркивая то, как видели его средневековые читатели и комментаторы.

Неслучайно поэтому изображение Вергилия можно найти среди фресок на одной из стен Благовещенского собора Московского Кремля среди святых. Также и Данте в «Божественной комедии» именно его делает своим проводником во время странствия по аду — именно из‑за этого текста. Однако в действительности Вергилий говорит не «грядет Дева», но «возвращается Дева». И имеет в виду, конечно, не Деву библейского пророчества, о которой «радуется всякая тварь, ангельский собор и человеческий род»; но Астрею, античную богиню справедливости, воплощенную справедливость древнего мифа — справедливость, о которой Овидий вспоминает в «Метаморфозах», описывая наступление

Железного века: «И дева Астрея, последняя из небожителей, покинула загрязненные убийством земли».

Для античного мыслителя речь идет не о наступлении чего‑то нового, но о возвращении старого — того прекрасного и не замутненного грехом и пороком прошлого, с которого начиналась некогда человеческая история. Человек, переживая минуты озарения, просветления, надеется на восстановление древней справедливости и того особого и безгрешного миропорядка, память или представление о котором каким‑то образом сохранились практически у всех народов.

В миропонимании христиан все происходит по- другому. «Не видел того глаз, — говорит Исайя, повторяет апостол Павел (Ис 32:3–4, 52:15; 1 Кор 2:9), — не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». Осуществляется не восстановление старого, но новое входит в жизнь, в мир приходит Христос. «Ныне, — говорит апостол Павел, — независимо от закона (это греческое выражение абсолютно равно sine lege - «без закона» Овидия), явилась (причем не вернулась, как было бы у Вергилия, но именно явилась впервые) правдаБожия» (Рим 3:21), нотоль- ко не «дике», не богиня справедливости Дике, или Астрея, древнего мифа, но «дикеосини Феу» (bixaiocruvr) $гои) - правда Божия, о которой, как говорится у апостола Павла, «свидетельствуют закон и пророки» (если дословно — «которая ранее засвидетельствована была законом и пророками»), «Правда Божия, — повторяет это выражение Павел во второй раз, — через веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих, ибо нет различия» (Рим 3:22). Так в мире начинает действовать благодать.

В чем различие между «дике» (bixrj) и «дикеосини» (&ixaiOCTi3vr])? «Дике» — это справедливость, выраженная в решении суда, а «дикеосини» — это та же справедливость, но воплощенная в жизни человека. «Дике», справедливость, о которой говорят античные поэты, — та справедливость, что выражена в мудром, правильном решении суда и существует как бы вне человека и независимо от него: на пергаменте, на папирусе, высеченная на каменной стеле и так далее. «Дикеосини» — это та же самая справедливость, но только воплотившаяся в реальной жизни живого и конкретного человека. Там — норма, здесь — реальность, воплощенная в конкретной жизни, сначала Сына Человеческого, затем тех, кто по Его слову идет вслед за Ним. Именно в этом, возможно, заключается сила и главная особенность христианства — его жизненности и воплощенности в конкретном опыте, в конкретном пути живого человека. В отличие от той нормативности, которую предлагают практически все без исключения учения, которые накопились у человечества за тысячи лет его истории.

Иисус входит в мир как воплощенная Тора, воплощенный Закон, как Завет, сконцентрированный в личности Сына Человеческого; поэтому выполнение закона заменяется следованием за Христом и жизнью в благодати Божией. Если использовать термин апостола Павла в 1–м Послании к Коринфянам — «подражанием Христу». Живой диалог с Воскресшим заменяет собой необходимость знать Тарьяг, то есть каждое из 613 положений Закона. Дух диалога, что так неожиданно и так выпукло был некогда провозглашен в Десятисловии введением в него прямого обращения Бога к человеку: «^Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской» (Исх 20:2), дух диалога, так потрясающе выраженный в слове «тебя» в первой заповеди, торжествует окончательно. Так наступает Царство благодати.