Люди вне церковных структур, которым гораздо важнее услышать о матери Марии, чем людям, находящимся внутри Церкви, могут принять христианство и принять Евангелие только благодаря тому, что есть такие люди, что были такие свидетели в XX веке, как Эдит Штайн, как мать Мария, как доктор Швейцер, как Дитрих Бонхёффер и многие другие. Внутри церковных структур этих людей не всегда принимают. Иной раз говорят, что Швейцер отошел от ортодоксального лютеранства и вообще дошел почти до полного отрицания бытия Божьего. Или говорят о матери Марии, что ничего нового она не написала. Но это уже не так, потому что это новое видят, но опять‑таки не внутрицерковные историки философии, а светские философы. Для меня, скажем, очень важно, что Эдит Штайн воспринимают как настоящего мыслителя, как большого философа авторы нецерковных, внешних курсов по истории европейской философии XX века. Это действительно признание, потому что, если бытолько внутри Католической Церкви говорили, что то, что осталось от Эдит Штайн, — это выдающиеся философские тексты, это бы еще ничего не значило. В конце концов, pro domo теа мы всегда говорим, что все, что сочинено нашими собратьями, коллегами, выходцами из нашего сообщества, достойно самого большого внимания. Но, нет, в данном случае об этом говорим не только мы — об этом говорят люди со стороны.

Мне кажется, что этот человеческий опыт, эта человеческая, абсолютно невооруженная и ничем не защищенная смелость, которую являют нам эти женщины, — как раз во многом и есть то главное, что раскрыла в Евангелии и в нашей вере эпоха XX века. Это не только названные сегодня здесь нами мать Мария и Эдит Штайн, это не только мать Тереза из Калькутты и мать Магдалена Младенца Иисуса из братства Малых сестер, или сестра Эмманюэль из Каира, или Юлия Николаевна Рейтлингер, которую мы все прекрасно знаем и любим, или мать Елена Казимирчак–Полонская. Можно называть десятки и сотни имен. Это, мне кажется, очень важно. Ну, а одним из первых или просто первым именем, хотя бы хронологически, в этом списке будет, конечно, имя Елизаветы Федоровны.

Мне кажется, что это женское христианство отличается одной особенностью: христианка–женщина принимает таинство, которое ей преподается, но не является тем субъектом, благодаря которому таинство совершается. Женщина–христианка, таким образом, отчасти свободна от той сакраментальной дисциплины, от той сакраментальной структуры, в которую включены христиане предыдущих девятнадцати веков — подвижники, святые и т. д., — которые все‑таки в большинстве своем были священниками и епископами. Это освобожденное от каких‑то структурных моментов христианство действительно явило себя в XX веке, когда (и на самом деле об этом надо говорить абсолютно ясно, точно и определенно) уже стало ясно, что все, касающееся христианства, надо сдать в архив, когда стало ясно, что кончается христианская история Европы, кончается — может быть, не так быстро, но тоже кончается — христианская история на других континентах, и вообще кончается история христианства. Ведь на самом деле — сейчас нам это трудно представить, но в 50–е годы так казалось большинству не только людей со стороны, но и очень многим христианам — казалось: мы последние, мы доживаем, это уходит, этого больше не будет.

Такие настроения царили и на Западе, среди католиков, и старые католические священники говорили: всё, мы последние. Такие настроения царили и у нас, и когда Никита Сергеевич Хрущев сказал, что в 80–м году он покажет по телевизору последнего попа, он, в общем, был не так уж не прав, потому что все шло именно к этому. И шло совсем не потому, что он так хорошо наладил в стране атеистическую пропаганду, а просто такова была логика событий. Хотя на самом деле это логическое движение уже было нарушено — не знаю, перед самой войной или во время войны. Наверное, все‑таки во время войны, потому что не случайно из целого длинного ряда потрясающих фигур мы выделяем Эдит Штайн и мать Марию, подвиг которых совершился как раз в страшные годы войны. Логика событий была нарушена именно потому, что вдруг этим женщинам удалось совершенно по–другому прочитать Евангелие, этим женщинам вдруг удалось понять, что совершенно не нужно женщине быть священником или епископом, для того чтобы занять в Церкви равноапостольное положение. Казалось бы, эпоха равноапостольных жен ушла давным- давно в какое‑то супердалекое прошлое, но вот, они появились в XX веке.

И несмотря на то, что сегодня христианство есть исповедание меньшинства (как‑то один мой итальянский друг сказал: «Вся земля сегодня — это каноническая территория безбожия»; конечно, об этом надо говорить прямо, не надо делать вид, что это не так), — но, тем не менее, той степени кризиса и конца христианства, которую переживал в середине XX века как христианский Восток, так и Запад, теперь уже нет. Теперь уже все обстоит по–другому, и «малое стадо» теперь не обречено — это всем совершенно ясно. И если мы будем хоть сколько‑то достойны того, что делали эти люди, если мы будем хоть сколько‑то продолжать идти их путем — конечно, и через сто, и через двести лет будет существовать Церковь Христова.

Но очень важно понять, что опять‑таки все связано с чисто человеческим опытом, с чисто человеческим подвигом, вне каких бы то ни было взглядов, точек зрения, позиций и так далее. Я думаю, что мало–помалу история взглядов уходит в прошлое и начинается история личности, история личного опыта, история степени личной честности. И потрясающую степень личной

честности явили нам эти женщины.

* * *

Вот это и есть главная, самая важная мысль: этот личный опыт — как раз то, что мы можем предъявить людям в период, когда заканчивается XX век и вообще тысячелетие. На вопрос «А кто вы такие, христиане, и что вообще такое христианство?» мы можем сказать: «Вот кто мы такие!» — и это будет, без сомнения, услышано. Это уже услышано. В тех кругах, которые себя не отождествляют с христианством, говорят: «Вообще, конечно, есть над чем задуматься, и, может быть, вы, христиане, в чем‑то и правы, ведь у вас же были Эдит Штайн и мать Мария. А раз они у вас были — надо подумать: может, есть у вас что‑то настоящее, потому что хотя бы два настоящих человека у вас были…». А на самом деле их, конечно, значительно больше.

Мне вспоминается сейчас фраза из какого‑то продолжения Жития святителя Николая, где кто‑то из нехри- стиан говорит жителям Мир Ликийских, что готов поверить в Христа, потому что готов поверить в того Бога, в Которого верит этот человек. Я думаю, в этом плане история Церкви Христовой и продолжается: те новые люди, которые нас окружают, могут все‑таки оказаться готовыми поверить в того Бога, в Которого верили эти люди.

ОСТРОВА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ (Соловки)[19]

Только в одном 1933 году по данным Центрального архива КГБ СССР, как сообщает Юрий Бродский, на Соловках находилось 19 287 заключенных. И убивали здесь не десятками и не сотнями, а тысячами, но могил здесь нет вообще, ибо расстрелянных и умиравших на Соловках не хоронили, а просто сбрасывали в ров, следы чего давно сровняли с землей. Крест (один в память о всех!) был установлен лишь 14 августа 1999 года, когда исполнилось 60 лет со дня закрытия Соловецкой тюрьмы особого назначения. В эти дни группе детей (а теперь уже больных и беспомощных старушек) тех, кто был здесь убит в годы большевистского террора, удалось, благодаря помощи «Мемориала» и Института «Открытое общество», добраться до Соловков. Чтобы коснуться той земли, что так густо пропитана кровью их родителей, и посмотреть на бараки, в которых они жили, ибо кое–где эти серые деревянные бараки сохранились до сегодняшнего дня. «Гибельные эти острова предвосхитили гитлеровские Vernichtungslagern — лагеря уничтожения», — писал о Соловках Олег Волков, автор книги «Погружение во тьму», прошедший через Соловки и не так давно скончавшийся в Москве.

Коммунисты уничтожали здесь старшее поколение, убивая тело, чтобы затем переделать младшее, губя его души. Лет тридцать тому назад Густав Богуславский написал книгу «Острова Соловецкие», где, описывая белые ночи и удивительные красоты природы, которыми так богаты острова, акварельно–прозрачные леса и «первозданную» тишину, которая здесь — «главное», а одновременно поругивая святых монахов Зосиму и Савватия и посмеиваясь над их «мощами» (слово «мощи» в его книге фигурирует многократно и всегда в кавычках!), ни словом не обмолвился о том, что происходило тут в двадцатые–тридцатые годы. В остальном книга Богуславского написана неплохо и пронизана подлинной любовью к необыкновенной природе архипелага. Но как страшно читать слова о «зеркальной глади озера, на берегу которого стоит наша палатка», о том, что оно — «как палитра живописца, на которой множество цветов, отражение деревьев, неба без единого облачка, цветов нежно–палевых, кое–где переходящих в фиолетовый оттенок предзакатной зари». Как страшно читать эти слова, когда знаешь, что здесь повсюду скрыты под землею могилы тысяч убиенных.