Ответ на эти вопросы до предела прост. Все становится осмысленным в нашей жизни, когда в нее входит Бог. Вернее — когда мы начинаем понимать, что Бог вошёл в нашу жизнь. В больнице, где мы имеем дело с очень тяжело больными маленькими людьми, забывать о том, что в нашей жизни, такой тяжелой и трудной, присутствует Бог, — это по–настоящему страшно.

Потому что тогда все начинает рушиться! Тогда обнаруживается, что больны не только дети, но и их родители, тогда обнаруживается, что, в сущности, доктора — они тоже больны: все мы живем каждый со своим диагнозом, или диагнозами! И прочее, и прочее, и прочее. Тогда обнаруживается дикая усталость. Тогда обнаруживается наше полное бессилие…

Я думаю, что больница — это своего рода модель общества. Как Вселенная отражается в капле воды, так и в том, что происходит в детской больнице всего лишь на тысячу коек (да, с одной стороны, тысяча — это очень много, а с другой — ну что такое тысяча по сравнению с теми миллиардами людей, которые живут на Земле!) - в том, что здесь происходит, мы видим весь мир в миниатюре. И как в мире очень много боли и поэтому, как только мы начинаем забывать о Божьем присутствии во Вселенной, то все рушится, так и здесь: в этой больнице так много боли, что забывать о Боге здесь — значит, обрекать людей вокруг тебя на заведомую катастрофу.

Зачем здесь храм? Конечно, этот вопрос можно задавать, и можно пытаться отвечать на него на богословском уровне, можно пытаться на этот вопрос отвечать, подводя какую‑то теоретическую базу…

На самом деле, мне все становится ясно, когда я причащаю детей. Когда мать подносит к Святой Чаше маленького ребенка, которому едва исполнился, а может быть, еще не исполнился год, и он, улыбаясь, открывает уста навстречу лжице со Святыми тайнами, — это уже всё для меня объясняет. Других ответов на этот вопрос мне не нужно. Бывает так, что первый раз ребенка принесут в храм — он пугается, не хочет причащаться. Я всегда говорю: ничего, подождем. И если мать насильно не заставляет ребенка причащаться (мне кажется, это вообще что‑то очень странное, когда причащают насильно), то через неделю, две или три он здесь появляется радостный и сияющий.

Сияние детской улыбки перед Чашей — это полный ответ на тот вопрос, с которого мы начали этот разговор.

Еще мне кажется очень важным, что в больнице, куда мы приходим, живут люди — не только дети, но люди. Когда мы говорим"дети", это подразумевает какое‑то нежное к ним отношение, заботу о них и так далее, но я стараюсь напоминать и их родителям, и докторам, что мы имеем дело с маленькими людьми, к которым надо не только проявлять нежность, но которых надо уважать — уважать их личность, их внутреннюю независимость, — с которыми надо считаться, с которыми надо вести диалог, к которым надо приспосабливаться. Ведь на самом деле ребенок — это не какая‑нибудь драгоценная японская или китайская чашка, которую можно поставить в буфет и любоваться на нее, помня, что ее место только в буфете, что она была сделана когда‑то только для того, чтобы ты на нее смотрел и любовался. Ребенок это человек, которому надо предоставлять свободу насколько это возможно — и внутреннюю свободу, свободу психологическую. Ребенок это человек, к которому надо относиться на равных.

Очень трудно перестроиться — и из человека, который учит, который наставляет, превратиться в человека, который дружит, который прислушивается, который принимает мнение другого. У нас это со взрослыми не всегда получается, а с детьми — тем более. И, тем не менее, я абсолютно убежден, что это необходимо. Я думаю, в нашем храме что‑то удается сделать именно потому, что мы всеми силами стараемся относиться к детям именно так.

Православие:

День сегодняшний и духовная традиция

Православие – это не просто система приходов, монастырей, не просто епископы, священники и миряне, не просто церковная организация в России, Греции и некоторых других странах, не просто Константинопольская и Московская патриархии или какая‑либо другая юрисдикция, но, прежде всего, духовная традиция, совершенно особая и, если так можно выразиться, раскрывающая для нас особую грань христианства, не замеченную, иногда утраченную католиками и протестантами.

Бывали случаи (в том числе как в древности, так и в советские времена в России), когда православная вера сохранялась единицами, случайно избежавшими репрессий. При этом православие продолжало существовать не в качестве какой‑то общественной силы, но именно как духовная правда о Боге, о человеке, о Христе, невидимо, но реально пребывающем с нами “во все дни до скончания века”. Опыт тайного христианства, катакомбной жизни во Христе и тайного служения, опыт духовной жизни в сталинских концлагерях, и прежде всего на Соловках, стал для нашего времени драгоценнейшим вкладом православия в мировую духовность.

При этом важно понимать, осознать, что православие, прежде всего в России, говорит с нами на очень непростом языке. На Руси оно довольно долго вообще не было артикулировано в вербальной форме. Это был мир икон и безмолвной молитвы. Как говорит Е. Трубецкой, современник и друг Владимира Соловьева, “русские иконописцы с поразительной ясностью и силой воплотили в образах и красках то, что наполняло их душу, – видение иной жизненной правды и иного смысла мира”. Далее в той же статье – “Умозрение в красках” – Трубецкой продолжает: “Пытаясь выразить в словах сущность их ответа, я, конечно, сознаю, что никакие слова не в состоянии передать красоты и мощи этого несравненного языка религиозных символов”.

Старцы и святые средневековой Руси передавали свой опыт из поколения в поколение устно и при этом не оставляли никаких книг, как это было принято на Западе. Поэтому у нас нет ни “Подражания Христу” Фомы Кемпийского, ни “Цветочков” святого Франциска, ни своей “Суммы теологии” Фомы Аквинского. Первые книги по аскетике появились у нас только в XIX веке (не у греков, где они, разумеется, существовали и раньше, а именно у нас, на Руси!). Христиан Византии и Ближнего Востока это касается только отчасти, поскольку их церковные писатели были не философами и не богословами (в западном смысле этого слова), но поэтами. От них остались прежде всего тексты молитвенного, поэтического и аскетического содержания, из которых современный богослов может извлечь богословские положения. Это “Великий покаянный канон” св. Андрея Критского и каноны Иоанна Дамаскина и его современников.