И не нужно здесь бояться впасть в сентиментальность. Вера бывает по–настоящему мужественной, она дает человеку силы не бояться смерти, мучений и пыток, но при этом она всегда базируется на присутствии в душе человека той улыбки, которая вызывается взглядом на полевые лилии или на маленьких птичек, что продаются за два ассария, о которых упоминает Иисус. При этом необходимо не забывать о том, что lo riso de la Sapienza обнаруживается как в природе, так и в глубинах человеческой души.

Об этом же писал схимонах Иларион в книге “На горах Кавказа”:

“Ослепительные лучи Солнца, сливаясь с белизною снега, не дают возможности смотреть на горы. Они обратились как бы в море света, блеска и нестерпимого сияния. Зрелище чудное и величественное!.. Если такое поражающее сияние происходит от тварного света, то каков же должен быть Свет несозданный?.. Свет присносущный, первовечный Свет Божества?”

Мистицизм и апофатическое богословие

Эрих Фромм писал о том, что мистиком “попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости”. Это прекрасно представляют себе схимонах Иларион и автор “Откровенных рассказов странника”. Главное заключается в том, чтобы знать не что‑то (пусть даже всё!) о Боге, но только в том, чтобы знать Бога.

Фромм, ссылаясь на Маймонида, указывает далее, что если что‑то и остается в такой религиозности от знания о Боге, так это знание о том, чем Он не является. На самом деле христианам, несмотря на то, что ими велись бесконечные догматические споры, явно вопреки этим спорам, зачастую выливавшимся в настоящие войны, с первых веков христианства это было прекрасно известно. Так, в самом начале чинопоследования литургии Иоанна Златоуста (о которой речь пойдет в заключительной части) есть молитва, в которой Бог по–гречески определяется через четыре префикса а-, то есть “не-”. Здесь говорится о том, что власть Бога aneikaston, Его слава akЗtaleшptos, милость – amОtreшton, а человеколюбие – aphatos, то есть власть Его нельзя изобразить, славу – невозможно постичь, милость – измерить, а человеколюбие – выразить в словах.

Причем речь идёт здесь не о том, что Бог всемогущ настолько, что Его нельзя представить себе разумом, но именно просто о том, что все средства выражения – при помощи образов, умственных конструкций, чисел или слов – бессильны, когда это касается Бога. Non valet lingua dicere, nec littera exprimere, то есть “язык не может рассказать, не в силах буква передать”, – как скажет потом об этом на христианском Западе Бернард Клервосский. Об этом же напишет в начале XX века совсем не философ и не богослов, но просто поэт Николай Гумилёв:

“…да разве Бога химией докажешь? Сердцем Его чувствовать надо…”

Из этого абсолютно иррационального ощущения и родится чувство Бога, которое затем лишь укрепляется и как бы обосновывается тем или иным мировоззрением. Однако необходимо иметь в виду, что без этого чувства, абсолютно личного и глубоко укорененного в глубинах человеческого “я” каждого конкретного индивида, чувства, которое Бенедикт Спиноза обозначил когда‑то на латыни выражением de Deo sentire, не бывает и не может быть никакой религиозности. Без него можно говорить только о каком‑то самообмане, об имитировании религиозности, непременно заводящем человека в тупики ритуализма и законничества. Но ведь именно этому чувству Бога и тупиковости ритуализма от начала до конца посвящает Христос свое Евангелие!

Литургия – приношение “о всех и за всё”

В принципе византийская литургия, которая, естественно, совершается и сегодня в России, ничем не отличается от Римской мессы и включает в себя те же составные части: чтение Апостольского послания, а затем пение стиха из Псалмов и чтение Евангелия, потом “Верую”, после которого словами “Горе имеем сердца”, что полностью соответствует латинскому Sursum corda (или in alto i nostri cuori), начинается анафора или возношение. Префаций, как и в Римской мессе, начинается словами “Воистину достойно и праведно…” (по–итальянски E veramente cosa buona e giusta), потом поется Sanctus, Sanctus, Sanctus (или Свят, Свят, Свят…) и совершается дальнейшая молитва с воспоминанием о Тайной вечери и возглашением слов Иисуса “Приимите, вкусите, сие есть тело мое, за вас ломимое…” и т. д.

Затем, непосредственно после слов “пейте из нее все, ибо это кровь моя Нового Завета, изливаемая за вас и за многих”, священник или сослужащий ему диакон высоко поднимает дискос (или патену) и чашу со святыми дарами над престолом.

Это напоминает соответствующий момент латинской мессы, когда со словами per Cristo, сon Cristo e in Cristo (“Через Христа, со Христом и во Христе”) священник возносит над алтарем чашу и патену со Святыми Тайнами. Однако в православной литургии в этот момент произносятся совсем другие слова: “Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся”, что означает “Твоё из того, что принадлежит Тебе, мы ныне приносим Тебе ради всего и за всё”. В отличие от Римской мессы, где этими словами приношение завершается, в византийской литургии именно здесь наступает кульминационный момент литургии – эпиклеза или призывание Святого Духа: священник, как говорится в греческих богослужебных книгах, “мистикос”, то есть будто прикасаясь к тайне молится.

“Еще приносим Тебе словесную эту и бескровную жертву и просим, и молим, и умоляем: ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие сии дары и соделай хлеб сей почитаемым телом Христа Твоего, а то, что в чаше сей, почитаемой кровью Христа Твоего, преложив Духом Твоим Святым”.