Как больничный священник, я по собственному опыту знаю, что приходить в больницу для того, чтобы утешать, исповедовать и причащать больных, чрезвычайно важно. Но этого недостаточно. Священник должен разделить с больными их жизнь, быть в курсе всех их проблем, помочь им наладить их быт и досуг, а также использовать свое влияние на людей, готовых оказать нуждающимся материальную поддержку, чтобы обеспечить финансирование (особенно в нашей сегодняшней ситуации), если у администрации больницы нет возможности получить эти средства у государства.

Если же вернуться к чисто пастырским трудам священника в больнице, то в нашу задачу входит, без сомнения, налаживание отношений между пациентами и врачами. Именно священник, который представляет третью сторону, не являясь ни пациентом, ни врачом, но, надо надеяться, вызывает уважение и тех, и других, может успешно вмешаться в эту ситуацию и переделать ее, хотя бы в одной конкретной больнице.

Понять, что врачи и пациенты — это коллеги, которые вместе призваны бороться с болезнью и в конце концов победить ее. Такой подход к медицине будет, во–первых, действительно, христианским, а кроме всего прочего, он откроет и перед теми, и перед другими новые возможности. Это касается и так называемых неизлечимых болезней, победа над которыми одерживается далеко не сразу, а создается десятилетиями упорного труда, но труда не только врачей, но и больных. Многие из умерших от острой почечной недостаточности, лейкоза, онкологических или связанных с иммунной системой заболеваний являются в известной степени вместе со своими врачами соавторами тех методов лечения, которые уже после их кончины будут спасать жизни тысяч людей.

В этом соавторстве заключается, несомненно, христианский по сути подвиг больного, который, умирая от своего заболевания, отдает жизнь и кладет душу свою за други своя (Ин. 15:13). Понять, что представляет собой это по–настоящему творческое соавторство, которое может к тому же быть и подлинным братством во Христе, должен и пациент, и врач, и родственники больного. При этом должно уйти в прошлое представление о больном как о"подопытном кролике", которое, увы, достаточно типично как для врачей, так и для пациентов, которые видят во враче не друга, а холодного экспериментатора. Мне постоянно приходится служить молебны о здравии болящих и благодарственные молебны о выздоровлении, но ни в том, ни в другом случае, заказывая молебен, нас почти никогда не просят молиться о враче, чтобы Господь даровал ему мудрость при лечении или благодарить за то, что его руками Бог исцелил болящего.

Более того, в православном сознании сегодня все более укореняется тезис, согласно которому врач вообще если и поставлен Богом, то для того, чтобы лечить неверующих, тогда как верующим следует молиться и просить о помощи Бога, но ни в коем случае не лечиться у врачей. Выступая в прямом эфире, мне приходилось многократно спорить с людьми, развивавшими эту точку зрения и уличавшими меня в маловерии. Я, в свою очередь, указывал на то, что святые Косма и Дамиан, Пантелеймон и Ермолай, Кир и Иоанн были не только чудотворцами, но и врачами, и не случайно изображаются с ковчежцами с лекарствами на святых иконах. Подвиг архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого), многие десятилетия совмещавшего архипастырское служение с работой хирурга и профессора в высших медицинских учебных заведениях, тоже ярко свидетельствует о том, что ничего богопротивного в медицине нет. Казалось бы, это до предела ясно, однако вопрос об этом все ставится и ставится и нередко звучит именно не как вопрос, а как прямое обвинение в маловерии. Хотя нельзя же, в самом деле, упрекнуть в маловерии святого Феофана Затворника, который специально покидал затвор и приезжал инкогнито в Москву, чтобы посоветоваться с профессорами–окулистами по поводу своего зрения.

Именно священник и помогающие ему миряне могут изменить в больнице атмосферу, сделав ее теплой и дружеской. То же самое можно сказать и о домах престарелых. Если же касаться чисто практических моментов, то церковь в больнице должна быть открыта для всех, но никого не следует принуждать идти на службу. Пусть человек придет сам. Очень много может дать просто беседа с больными (верующими и неверующими), иной раз без рясы, чтобы люди не стеснялись и сумели увидеть в священнике живого человека, а не должностное лицо. Услышать о его личном опыте веры, а не только о том, во что следует верить. Это тем более важно, что в народе бытует. чтение, что священник верит в Бога как бы ex officio, не в силу своей личной потребности, а по той причине, что обязан верить. Без рясы — другое дело, священник воспринимается не как жрец, а как человек, с ним можно просто поговорить, что иногда бывает крайне важно для больного.

Вообще, наверное, не следует превращать духовное платье в мундир или в знак принадлежности к священнической"касте", было бы лучше, если бы ряса стала одеждой по преимуществу богослужебной, ибо не по внешнему виду своему узнается священник.

Несколько слов об эвтаназии. На эту тему существует огромная литература не только за границей, но и в России, поэтому чрезвычайно обидно, когда этот вопрос решается поверхностно, что нередко бывает в наших СМИ. В общем, конечно, к эвтаназии относится все, что было сказано выше о смертной казни. Однако, если мы будем подчеркивать, что не имеем права отнимать у человека жизнь, которую не мы ему дали, нам могут резонно возразить, что это делается как раз из того самого милосердия, к которому зовет нас Христос, Именно из гуманных соображений была предложена эвтаназия, но только, действительно, гуманна она или нет?

Несколько лет назад в одной телевизионной передаче проф. Далецкий, известный хирург–педиатр, выступал в качестве апологета эвтаназии, причем говорил довольно разумно и убедительно. В ответ в студии встал православный юноша с окладистой, как у старообрядца, бородой и грозно прорычал:"Церковью это запрещено". Далецкому была нужна именно такая реакция. Он засмеялся и сказал, что прежде не слушался КПСС, а теперь не собирается подчиняться требованиям Церкви. Публика встала на его сторону. Ведь вообще сказать"запрещено"человеку сегодняшнего дня, значит, убедить его в том, что, в общем‑то, это возможно (принцип"запрещенное может быть разрешено"вытекает из самой семантики слова"запрет"). Не в том дело, что это запрещено, а в том, что страшно и по сути жестоко, хотя внешне все выглядит наоборот. Почему жестоко?

Последние дни умирающего, тяжело и неизлечимо больного человека невероятно трудны, но при этом абсолютно необходимы и удивительны. Они крайне нужны как для того, кто уходит, так и для остающихся родственников. За эти дни человек переживает какой‑то особенный духовный рост, ему, с каждым днем теряющему вес и все больше заживо съедаемому страшной болезнью, вдруг удается достичь того, чего не получалось ранее. Происходит это, быть может, в силу того, что человека, как говорится в книге Премудрости (2:23), Бог сотворил для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего, ему дается в последние дни каким‑то образом еще здесь приобщиться к вечности этого бытия. Во всяком случае, нередко именно здесь, находясь на краю могилы, многим удается примириться с теми, кого ненавидели, обидели, кто обидел их самих и т. д. Особое значение имеет в эти дни общение с родными и друзьями, бесконечно трудное, но открывающее какие‑то принципиально новые и неведомые перспективы в области человеческих отношений. Бывают случаи, когда родные или друзья умирающего всю жизнь помнят то, о чем он говорил с ними в последние часы жизни. Сам я помню, как мой отец говорил:"Я знаю, что тебе очень рано вставать, но посиди со мной еще. Потом (это"потом"он произносил как‑то очень просто) отоспишься". Помню и каждую деталь того, о чем мы тогда говорили.

Эвтаназия, безусловно, избавляет умирающего от мучений физических, а тех, кто его окружает, от мук психологических, но всех нас она лишает какого‑то очень важного опыта, без которого мы, быть может, потеряем что‑то от нашего человечества. Вкратце замечу, что чрезвычайно важно и то, чтобы люди уходили, окруженные любовью своих близких, и чувствовали это не сквозь больничные стены, а держа кого‑то из родных за руку. Не случайно же о человеке говорят, что он умер"на руках"у такого‑то. В этой идиоме умирающий сравнивается с маленьким ребенком — и тот, и другой в высшей степени нуждаются в любви и тепле окружающих.

Не приемля гомосексуализм, как явление (Рим. 1: 24–27; 1 Кор. 6: 9–10; 1Тим.1–10), Церковь не может не стремиться помочь человеку, являющемуся жертвой этого"заблуждения"(Рим. 1:27), Задача священника заключается не в том, чтобы прогнать, наказать, осудить и т. д. гомосексуалиста или запретить ему считать себя христианином, но в том, чтобы показать ему или ей, что половая жизнь и интимные отношения не составляют в жизни человеческой ее главного содержания. Священник должен объяснить тому, кто пришел к нему с этой бедой, что можно наладить по–настоящему серьезные отношения с людьми, не включая в них сексуальных моментов. Церковь не по той причине отвергает гомосексуализм, что это грешно, но, наоборот, считает, что это грешно, ибо знает, что гомосексуализм заводит людей в тупик. Церковь отвергает гомосексуализм, не ограничивая человеческую свободу, а для того, чтобы спасти человека от тех психологических и житейских перегрузок и катастроф, которые неминуемо ждут на жизненном пути каждого гомосексуалиста.

Гомосексуалиста непременно ждет одинокая старость, жалость друзей и родственников, но смешанная с презрением и брезгливостью, случайные связи и разрушение личности. Главная, быть может, беда тех, кто пошел по этому пути, что в центре их бытия, в самой сердцевине их жизни оказывается не Бог, а эрос, половая близость с лицом своего пола. Именно опыт показывает, что это разрушительно. Гомосексуалиста необходимо вытаскивать, выводить из того тупика, в котором он оказался, возможно, и при помощи создания общин., которые состояли бы из неженатых и незамужних лиц, непременно и того и другого пола, общин, в которых эти люди могли бы почувствовать себя дома. Постепенно вырастая из своего заблуждения, они даже в том случае, если брак с лицом иного пола все равно будет для них неприемлем, в конце концов избавятся от своего эротизма и станут настоящими христианами. Однако нельзя упускать из виду, что для такого вырастания требуются не месяцы, а долгие годы и, следовательно, особая программа, осуществляемая при каком‑либо центре психического здоровья, т. е. при нецерковной структуре, но при участии духовенства и тех верующих, которым эта работа будет поручена священноначалием.

Не менее серьезно надо подходить и к судьбе транссексуалов. Мы не можем сегодня решить вопрос о допустимости хирургического вмешательства для смены пола, но при этом не должны забывать и того, что в прежние времена как Церковь в целом, так и отдельные христиане относились к вопросу о транссексуалах с чрезвычайной деликатностью и целомудрием. Так император Александр 1 сам взял под свою защиту кавалерист — девицу Надежду Дурову и даровал ей фамилию Александров, образованную от его собственного имени. Известно, что в Киево–Печерской Лавре в конце XVIII в. подвизался старец Досифей, как известно, благословивший на тесный путь иноческий преп. Серафима Саровско–го. В тайну старца при его жизни, чуть ли не единственная, была посвящена императрица Елизавета, которая устроила жизнь этого подвижника, хотя знала, что в миру он был девицей Дарьей Тяпкиной, происходившей из дворян Рязанской губернии. Можно привести примеры и из истории древней Церкви, когда женщина подвизалась в мужском платье и трудилась на ниве Христовой именно как инок мужеска пола (6).