Любопытно, что такое — безусловно, очень смелое — мнение высказывали и другие весьма замечательные умы. Так, Станислав Гроф, один из основоположников трансперсональной психологии, писал: «Глубокое мистическое переживание проявляет склонность к размыванию границ между религиями, тогда как догматизм организованных религий стремится упирать как раз на различия и порождает враждебность и противоборство». И далее: «Истинная духовность является вселенской и всеохватывающей»5…

Рассуждая о мистической природе духовности, говоря о том, что «нет спасения без “нового рождения”, без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа», Симона Вейль тут же задается вопросом — а «может ли человек обрести спасение вне видимой Церкви»?.. И приходит к следующему выводу: «если существует возможность спасения вне Церкви, то существует и возможность индивидуального или коллективного откровения вне христианства»6. Еще одно чрезвычайно смелое утверждение. Но разве не о том же самом говорит и митрополит Антоний Сурожский, восклицая: «А мы очень легко, слишком легко, мне кажется, говорим, что Бог как бы является нашей собственностью, что мы хранители веры и что у других вообще ничего нет»?! Вспоминается давний, еще тридцатых годов, спорвладыки Антония со знаменитым богословом и историком Церкви Владимиром Николаевичем Лосским. «Он, — говорит митрополит Антоний, — тогда был очень отрицательно настроен против восточных религий. Мы это долго обсуждали, и он твердо мне сказал: “Нет, в них истины нет!” Я пришел домой, взял книгу Упанишад, выписал восемь цитат, вернулся к нему и говорю: “Владимир Николаевич, я, читая святых отцов, всегда делаю выписки и пишу имя того, кому принадлежит данное изречение, а вот тут у меня восемь изречений без авторов. Можете ли вы ‘по звуку’ их узнать?” Он взял мои восемь цитат из Упанишад, взглянул и в течение двух минут назвал имена восьми отцов Православной Церкви. Тогда я ему сказал, откуда это взято… Это послужило какому‑то началу пересмотра им этого вопроса».

Мы привыкли думать, что православие абсолютно монопольно владеет Истиной. Но, отказываясь прислушиваться к чужому мнению, не закрываем ли мы тем самым слух для Истины? «Мы должны, — замечает митрополит Антоний, — относиться очень бережно и осторожно к тем, которые не христиане или не верят в Бога Ветхого и Нового Завета, и к тем, которые вообще являются безбожниками или, во всяком случае, идейно, мировоззренчески себя считают таковыми». И всё это по той причине, что «Бога никто выдуматьне может. Можно, пережив нечто, называть это различными именами… но для того, чтобы о Боге говорить, надо хотя бы коснуться края Его ризы».

«Похоже, — пишет Симона Вейль, — что со временем воплощением Бога на земле люди стали считать не Иисуса, а Церковь» В самом деле. Один наш политик, словно специально взявшись проиллюстрировать это высказывание Симоны, даже заявил как‑то, что в Бога он не верит, но верит в Церковь как в структуру, что несет людям «разумное, доброе, вечное», объединяет их и запрещает делать дурное, но не в Бога, которого «не видел никто никогда» и которого, как говорится у Николая Гумилева, химией не докажешь. Неверующий, мыслящий рационалистически и к тому же циничный политик нередко сегодня думает, что церковь можно использовать как структуру, спекулируя на том, что люди ей доверяют, прекрасно осознавая, что никакого Бога, конечно же, нет и никогда не было, и считая все разговоры о Нем пустопорожними и вредными. Именно таким образом наши политики сегодня спекулируют на доверии русского человека к православию, одновременно преследуя протестантов, лишая виз католических священников и высылая их из России. Всё это до предела ясно показывает, что в Бога эти люди не верят, о христианстве не имеют ни малейшего понятия, а над верующими элементарно издеваются. К тому же, постоянно апеллируя к авторитету Церкви и вспоминая о ее роли в истории России, они никогда и ни при каких обстоятельствах не вспоминают об Иисусе и о том, чего Он ждёт от нас.

Нечто подобное и предвидела Симона Вейль. В другом месте она пишет, что «христианская цивилизация, при которой свет христианства озарил бы всю жизнь, была бы возможна лишь при условии устранения римской концепции порабощения умов церковью»7. Иными словами, христианская цивилизация состоялась бы лишь в том случае, если бы Церковь не повелевала, не требовала думать именно так или, наоборот, по–другому, но просто бы поддерживала человека на пути его духовных исканий, на его дороге к Богу.

Запрещая или разрешая нам что‑либо, церковные установления зачастую апеллируют исключительно к нашему сознанию и, более того, возводят преграды между нами и Богом живым, который открывается человеку в его личном, если хотите, мистическом опыте, останавливают нас на пути к Богу. «Когда я читаю, — пишет Симона Вейль, — катехизис Тридентского собора, мне кажется, что я не имею ничего общего с описанной в нем религией. Когда читаю Новый Завет, мистиков, литургические тексты, когда я присутствую на богослужении, я чувствую, я почти уверена, что это вера — моя или, точнее, могла бы стать моею, не будь между нами расстояния, вызванного моим несовершенством»8.

Об этом же пишет Юнг: «Каждый, кто приобретает опыт в непосредственном общении с Богом, оказывается, по крайней мере немного, несоответствующим порядку, установленному церковью. Но люди легко забывают, что она сама вряд ли была бы создана, если бы Сын Божий был законопослушным фарисеем»9. Станислав Гроф в книге «Путешествие в поисках себя» (М., 2001) говорит о том, что личный духовный опыт, как правило, не делает человека ближе к официальной церковности и не побуждает его чаще ходить на формализованные службы… Напротив, личный духовный опыт приводит к пониманию того, что официальная церковность во многом ограничена и даже в чём‑то от истинной духовности отклонилась.

И сразу вспоминается Митрополит Антоний Сурожский, который на епархиальной конференции в мае 2001 г. ребром поставил вопрос where has Christianity gone wrong? — «где ошиблось христианство?»… Свой доклад на этой конференции он закончил словами: «И мы должны… принести миру наш опыт Бога (our experience of God), не «христианство», не правила, не каноны, не даже формы молитвы, но саму суть нашего общения с Богом»10. Цитируя Юнга, который сказал однажды, что «основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога», С. Гроф замечает, что при этом «непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких, как различные направления христианского мистицизма, суфизм, каббала, хасидизм». Как раз на это указывает и Симона Вейль, замечая, что мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества. Симоне дорог католицизм, но не катехизиса Тридентского собора, то есть официальных документов, жестко регламентирующих поведение верующего, а святого Франциска и тех молитв, что звучат во время мессы, той атмосферы, того духовного полета, что переживает во время литургии верующий человек в глубинах своего сердца.

«Религия провозглашена частным делом», — пишет Симона Вейль. Казалось бы, прекрасно, однако… «Согласно современному образу мысли, это не означает, что она содержится в глубине души, в этом глубоко скрытом месте, куда даже сознание наше не проникает. Это означает, что религия — дело выбора, мнения, вкуса, почти фантазии, нечто вроде выбора политической партии или даже выбора галстука»11.

Кстати об этом же говорится у Юнга12: «Современному человеку религии больше не являются изнутри, как исходящие от души; они стали для него принадлежностью внешнего мира. Надмировой дух не охватывает его своим внутренним откровением; он пытается выбрать религии и убеждения, словно примеряя воскресный наряд, чтобы, в конце концов, снова сбросить их как поношенную одежду».

И Юнг, и Симона Вейль говорят о том, что религия превращается в идеологию, в нечто такое, что человек выбирает, исходя из рациональных установок и считая, что избранная им религия и есть воплощение истины в последней инстанции. Именно считая, но не чувствуя, не ощущая сердцем: путь, который я выбираю, быть может, и не лучший, но именно его вопреки всему рациональному мне каким‑то таинственным образом указывает сам Бог. Именно об этом говорит Симона Вейль, утверждая: «Нет спасения… без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа» — «без внутреннего озарения, без присутствия в душе»… без того «внутреннего откровения», о котором говорит и Юнг.

Порою Симона мыслит шокирующими парадоксами, которые могут оттолкнуть иного верующего читателя: «Умри и воскресни Гитлер хоть пятьдесят раз, я не считала бы его Сыном Божиим. И если бы в Евангелии отсутствовало упоминание о Воскресении Христа, вера была бы для меня доступнее. Мне довольно и Креста»…

На мой взгляд, сказано замечательно. Действительно, мы принимаем Евангелие не потому, что Христос воскрес, а потому что Он был в мире и потому, что Он сказал это и так жить нас научил. И уже только потом останавливаемся перед великой тайной Воскресения. Современному человеку, принявшему Христа, ясно и то, что (и в этом смысле мы даже спорим с апостолом Павлом) даже и не воскресни Господь, мы все равно остались бы христианами и вера наша не была бы тщетна.

И об этом же в другом месте: «Слова, адресованные Фоме: “блаженны не видевшие и уверовавшие”, не могут относиться к тем, кто, не видев, верит в факт Воскресения. Это была бы похвала легковерию, не вере… Без сомнения, блаженными здесь названы те, кто не нуждается в воскресении, чтобы уверовать, те, для кого совершенство и Крест — достаточные доказательства»13.