И сразу вспоминается Митрополит Антоний Сурожский, который на епархиальной конференции в мае 2001 г. ребром поставил вопрос where has Christianity gone wrong? — «где ошиблось христианство?»… Свой доклад на этой конференции он закончил словами: «И мы должны… принести миру наш опыт Бога (our experience of God), не «христианство», не правила, не каноны, не даже формы молитвы, но саму суть нашего общения с Богом»10. Цитируя Юнга, который сказал однажды, что «основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога», С. Гроф замечает, что при этом «непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких, как различные направления христианского мистицизма, суфизм, каббала, хасидизм». Как раз на это указывает и Симона Вейль, замечая, что мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества. Симоне дорог католицизм, но не катехизиса Тридентского собора, то есть официальных документов, жестко регламентирующих поведение верующего, а святого Франциска и тех молитв, что звучат во время мессы, той атмосферы, того духовного полета, что переживает во время литургии верующий человек в глубинах своего сердца.

«Религия провозглашена частным делом», — пишет Симона Вейль. Казалось бы, прекрасно, однако… «Согласно современному образу мысли, это не означает, что она содержится в глубине души, в этом глубоко скрытом месте, куда даже сознание наше не проникает. Это означает, что религия — дело выбора, мнения, вкуса, почти фантазии, нечто вроде выбора политической партии или даже выбора галстука»11.

Кстати об этом же говорится у Юнга12: «Современному человеку религии больше не являются изнутри, как исходящие от души; они стали для него принадлежностью внешнего мира. Надмировой дух не охватывает его своим внутренним откровением; он пытается выбрать религии и убеждения, словно примеряя воскресный наряд, чтобы, в конце концов, снова сбросить их как поношенную одежду».

И Юнг, и Симона Вейль говорят о том, что религия превращается в идеологию, в нечто такое, что человек выбирает, исходя из рациональных установок и считая, что избранная им религия и есть воплощение истины в последней инстанции. Именно считая, но не чувствуя, не ощущая сердцем: путь, который я выбираю, быть может, и не лучший, но именно его вопреки всему рациональному мне каким‑то таинственным образом указывает сам Бог. Именно об этом говорит Симона Вейль, утверждая: «Нет спасения… без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа» — «без внутреннего озарения, без присутствия в душе»… без того «внутреннего откровения», о котором говорит и Юнг.

Порою Симона мыслит шокирующими парадоксами, которые могут оттолкнуть иного верующего читателя: «Умри и воскресни Гитлер хоть пятьдесят раз, я не считала бы его Сыном Божиим. И если бы в Евангелии отсутствовало упоминание о Воскресении Христа, вера была бы для меня доступнее. Мне довольно и Креста»…

На мой взгляд, сказано замечательно. Действительно, мы принимаем Евангелие не потому, что Христос воскрес, а потому что Он был в мире и потому, что Он сказал это и так жить нас научил. И уже только потом останавливаемся перед великой тайной Воскресения. Современному человеку, принявшему Христа, ясно и то, что (и в этом смысле мы даже спорим с апостолом Павлом) даже и не воскресни Господь, мы все равно остались бы христианами и вера наша не была бы тщетна.

И об этом же в другом месте: «Слова, адресованные Фоме: “блаженны не видевшие и уверовавшие”, не могут относиться к тем, кто, не видев, верит в факт Воскресения. Это была бы похвала легковерию, не вере… Без сомнения, блаженными здесь названы те, кто не нуждается в воскресении, чтобы уверовать, те, для кого совершенство и Крест — достаточные доказательства»13.

Весной 1938 г. Симона провела Страстную неделю в Солеме, где выучила наизусть стихотворение английского поэта Джона Герберта (1593 — 1633) «Любовь», чтобы читать его вслух с предельной сосредоточенностью (слово самой Симоны!) в те минуты, когда головные боли, которыми она страдала, становились невыносимыми. «Я думала, что всего лишь произношу прекрасное стихотворение, но это чтение имело — хотя я того сама не сознавала — силу молитвы». Однажды, когда она в очередной раз читала стихотворение вслух, ей показалось, что Сам Христос сошёл вниз и что она ощущает Его присутствие.

Симона пишет, что ей приходилось слышать о подобных состояниях, но прежде она не понимала, что это такое: «Ни чувства, ни сила воображения не принимали ни малейшего участия в этом переживании внезапного подчинения силе; я лишь чувствовала сквозь страдание присутствие любви, подобной той, которую мы узнаем в улыбке любимого лица»…

Практически в этих же самых словах митрополит Антоний, который всего лишь на пять лет моложе Симоны Вейль, рассказывает о том, как впервые в жизни (в возрасте четырнадцати лет) он стал читать Евангелие от Марка, выбрав именно его, потому что оно оказалось самым коротким.

«И вот я сел читать, — говорит митрополит, — и тут вы, может быть, поверите мне на слово, потому что этого не докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда на улице, знаете. Когда идешь — и вдруг повернешься, потому что чувствуешь, что кто‑то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал… читал медленно, потому что язык был непривычный, и вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос… И это было настолько разительное чувство, что мне пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть… Но даже, когда я смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же самое яркое сознание, что тут стоит Христос, несомненно»14.

Когда же Симона выучила по–гречески «Отче наш», произошло нечто удивительное. «Бесконечная сладость этого греческого текста, — вспоминает она, — захватила меня настолько, что несколько дней подряд я не обходилась без того, чтобы не повторять его снова и снова». Сила этого упражнения, говорит Симона, всякий раз превосходит ожидание. «Уже начальные слова порой исторгают мой дух из тела и перемещают его в какое‑то другое место за пределами пространства, в бесконечность второй или третьей степени. Иногда Христос присутствует лично, но при этом с бесконечно более реальной, ясной и преисполненной любви достоверностью, нежели в тот первый раз, когда он захватил меня»15.

«Помню, что я тогда… подумал… — рассказывает митрополит Антоний, — если Христос живой стоит тут — значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, — правда»… Митрополит Антоний прямо говорит о том, что он понял, что больше не нуждается в мифе (конечно, в платоновском смысле этого слова, то есть в том тексте, в который необходимо поверить, в — используя сегодняшний язык — сообщении!) о воскресшем Христе, ибо знает из своего собственного опыта, что Он воистину воскрес. На самом деле именно об этом говорит в приведенных выше текстах и Симона Вейль. Христос, действительно, остается с нами «во все дни до скончания века» и мы знаем это. Как поется в средневековой латинской секвенции, которая предшествуют чтению Евангелия во время пасхальной мессы —