Достаточно ознакомиться с собственными словами отца С. Булгакова, чтобы заключить, выражена ли в них «та самая мысль», что и у митрополитов Филарета и Макария.

Мысль о совокупном акте Святой Троицы следует в изложении отца С. Булгакова за положением об «ответственности Творца за восстановление твари»: если в творчестве выявляется совокупный акт всей Святой Троицы, то таковым же должно быть и искупление. И отец С. Булгаков, в своем творческом воображении проникая в область жизни Божественной, утверждает: «С Сыном Божиим, по нераздельности Своей, страдает от этого греха вся Святая Троица: Отец — как Праведный Судия, судящий Своего Сына, а в Нем и Самого Себя, как Творца мира» и т. д.[940]

Нет нужды противополагать этому утверждению святоотеческое учение о бесстрастности Божества, о невозможности для православного богословия подобных заключений и выводов. Отец С. Булгаков сознательно отрицает это учение. Критически рассматривая учение о бесстрастии Божества у святого Иоанна Дамаскина, он замечает: «Неуместно здесь ссылаться в подтверждение «бесстрастия» Божества на Его неизменяемость. Вообще самое это понятие есть порождение абстракции и, сказать по правде[941], ничему не соответствует»[942]. Поэтому «И Божеское естество по–своему (конечно, духовно) также участвовало в страданиях Христа. Страдал Богочеловек, с Единою Ипостасью в нераздельном и неслиянном соединении обеих Своих природ, всем Своим Существом, то есть и Ипостасью, и обеими природами»[943]. «Мало того. Нельзя допустить «бесстрастного», то есть безучастного отношения к Страсти Христовой и со стороны невоплощающихся Ипостасей»[944]. «Вообще нельзя думать, что во Святой Троице один только Сын страдает за грех мира при безучастности или внешнем только, не сострадающем, участии других Ипостасей. Это противоречило бы церковному троичному догмату о Боге как Триипостасной Любви, Троице Единосущной и Нераздельной, в Троице Ипостасей имеющей единую жизнь. Выделение одной только Второй Ипостаси из единой жизни Святой Троицы противоречило бы этому единству, оно рассекало бы Святую Троицу в Ее нераздельности»[945].

Это заключение, однако, не мешает самому отцу С. Булгакову утверждать, что во время крестных страданий Сына Божия «самая нераздельность Святой Троицы как будто прерывается»[946].

Смелость таких утверждений говорит сама за себя. И нет нужды сравнивать их с положениями догматики митрополита Макария (Булгакова) и сочинениями митрополита Филарета (Дроздова), чтобы сделать вывод о достоинстве полемики отца С. Булгакова.

Патриарх Сергий, после приведения последней цитаты, заключает: «Когда мы их (такие рассуждения) встречаем в богословском сочинении, которое к тому же хочет дать православное учение, невольно приходит на память церковная песнь: «Божеству страсть (страдание) прилагающий, зауститеся вси чуждемудреннии» (Октоих)»[947].

Следующим положением, также вызвавшим замечание патриарха Сергия, является своеобразное понимание отцом С. Булгаковым значения гефсиманской молитвы, скрытое в «Автореферате» под следующим выражением: «Принятие смертной чаши греха совершается духовно в Гефсимании…»

В этой формулировке, хотя и неясной, не заключается ничего, что могло бы вызвать серьезные возражения. Тем более что понятие об искупительном значении молитвы (без крайних выводов митрополита Антония) можно считать уже принятым в русском богословии.

Но особенность «Автореферата» состоит в том, что здесь отец С. Булгаков не столько раскрывает, сколько пытается скрыть отдельные положения своей системы.

Попытки постижения тайны гефсиманской ночи — «пачеестественной молитвы» — делались неоднократно. И на каждой из таких попыток отпечатлевается «мера» их авторов.

То же следует заметить и о попытке отца С. Булгакова.

Вместе с митрополитом Антонием отец С. Булгаков полагает, что «Христос в гефсиманскую ночь перестрадал и изжил все грехи всего человечества и каждого человека в отдельности, совершённые в настоящем, прошедшем и будущем, — такова эта сладостная и страшная аксиома веры нашей»[948].

Гефсиманская чаша есть не столько страх приближающейся крестной смерти, столько «воспринятый сострадательной любовью силою самоотождествления всечеловеческий грех, отяготевший на Иисусе и своим смертоносным дыханием Его объявший»[949].

Когда отец С. Булгаков говорит: «Что же таится во мраке гефсиманской ночи? Любовь и только любовь Троичного Бога к падшему творению»[950] или: «Мы не можем пытаться — мыслию или в воображении — далее постигнуть эту гефсиманскую скорбь даже до смерти, эту горечь отравленной чаши греха, которую испил Сын Человеческий. Но каждый, кто приближается к Нему с верою, любовию и покаянием, в этой скорби узнает и обретает и свой собственный грех, изжитый в страданиях Богочеловека», — с этими словами нельзя не согласиться[951].