144

Главное значение Соловьев видит в преодолении искушений, оставляя за смертью значение лишь довершения этого подвига, нужное для чувственной природы: «Духовный подвиг — преодоление внутреннего искушения — должен быть довершен подвигом плоти, то есть чувственной души, претерпением страданий и смерти… Злое начало, внутренне побежденное самоотвержением воли, не допущенное в центр существа человеческого, еще сохраняет свою власть над его периферией — над чувственной природой, а эта последняя могла быть избавлена от него также только через процесс самоотрицания — страдание и смерть» и т. д. (Соловьев Вл. Чтения о Богочеловечестве. С. 158). Может быть, полезно было бы здесь сравнение со взглядами митрополита Антония (Храповицкого) и проф. Тареева.

145

Такое признание отнюдь не предопределяет какой‑либо оценки всей системы религиозно–философских воззрений Соловьева. Эта оценка может быть верно определена ранее приведенным эпиграфом к исследованию Е. Трубецкого. Вл. Соловьев искал синтеза в создании христианской философии, но «в том и было основное и роковое противоречие Соловьева, что он пытался строить церковный синтез из нецерковного опыта» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 315). «Он хотел рационализировать иррациональное» (Волжский А. Проблема зла у Вл. Соловьева. С. 245–246). Наиболее серьезно и критически рассмотрена система Соловьева в исследовании Трубецкого. В трудах Соловьева, как и в его личности, было много двойственного. Двойственным было и его влияние. Указывая на ценное значение отдельных развитых им идей и положений, нельзя не упомянуть и о развитии отрицательной части его воззрений, например, у отца С. Булгакова.

146

Наконец, может быть, не лишним было бы назвать еще одно имя писателя, пытавшегося богословствовать несмотря на свою полную неподготовленность для этого и неосведомленность, — Л. H. Толстого. Значение имеет не достоинство его «Критики догматического богословия» и заключенного в нем «юридического» учения об искуплении, критики, заимствованной от Штрауса, исходящей от «мужицкого (кулацкого) здравого смысла», но то влияние, которое оказывала эта книга на известные круги русского общества. «Л. Толстой, — справедливо замечает П. Никольский, — избрал книгу митрополита Макария как образец православного учения; в этом была его крупная ошибка, но для осмеяния Церкви этот прием оказался подходящим» (Никольский П. Письма о русском богословии. С. 63).

Прот. П. Светлов старался отнестись к Толстому более снисходительно, но значение толстовской критики догматики митрополита Макария определяется им почти так же: «Л. Толстой имел несчастье знакомиться с догматическим учением Церкви вообще и об искуплении в частности по руководству Макария» (Светлов П., прот. Идея Царства Божия. 1905. С. 264).

147

Условием разрешения печатать в России богословские сочинения А. Хомякова была особая оговорка, помещаемая в начале книги, о том, что особенности высказываний Хомякова объясняются неполучением им богословского образования.

148