Воскресение имеет вселенский характер (Ин. 5.28), но восприятие его различно: одни ждут его с радостью, другие страшатся его и почти сопротивляются ему. Душа вновь находит свое тело. По апостолу Павлу, здесь энергия зерна, семени, которое Бог заставляет восставать (1 Кор. 15.35-50). Вопросы о форме, состоянии, возрасте — излишни. Можно только сказать, что воскресшее тело расцветет в своей собственной полноте и останется совершенно идентичным самому себе. Св. Григорий Нисский[225]говорит о печати, об оттиске, который соответствует форме тела и который позволит узнать знакомое лицо. Тело будет подобно Телу воскресшего Христа: больше не будет весомости и непроницаемости. Аскеза уже в этой жизни позволяет постепенно переходить в состояние предвоскре-сения. Апостол Павел (2 Кор. 3.18) говорит об искусстве видеть "открытым лицем", и суд — это полное видение всего человека. Преп. Исаак Сирин говорит также о суде через любовь, которая опаляет. "Грешники не лишены любви Божией"10, но удаление от Источника, бедность и пустота сердца, неспособного ответить на Любовь Божью, вызывают страдание, потому что после откровения Божьего нельзя уже будет не любить Христа. Евангелие пользуется образом отделения овец от козлищ. Совершенных святых не существует, так же как и во всяком грешнике есть по крайней мере несколько частиц добра: это позволяет говорить, согласно прот. С. Булгакову[226], об интериоризации понятия суда: не отделение людей от людей, а разделение внутри каждого человека. С этой же точки зрения слова об истреблении, уничтожении, о смерти второй, относятся не к человеческим существам, но к бесовским элементам, которые в них. В этом смысл огня, который является не столько наказанием, сколько очищением и исцелением. Ампутация не есть исчезновение человека, но страдание от его умаления. По справедливости все должны идти в ад, но в каждом есть частицы и рая, и ада. Божественный меч проникает в глубины человеческие и производит разделение, которым обнаруживается, что то, что было дано Богом как Дар, не было принято и актуализировано, и именно эта пустота составляет сущность адского страдания: неосуществленная любовь, трагическое несоответствие между образом и подобием. Сложность смешения добра и зла во время земной жизни делает бессильным всякое юридическое понятие, и мы стоим перед самой великой тайной Премудрости Божьей. Вечен ли ад? Прежде всего вечность не является мерой времени и, главное, не является "дурной бесконечностью", отсутствием конца. Вечность есть Божественное время; она является качественным определением, и можно сказать, что вечности рая и ада различны. Невозможно представить себе вечность как пустую форму, независимую от своего содержания (Мф. 25.34-41). Если в настоящее время panta rei — все течет, проходит, то в будущем веке, наоборот, жизнь будет продолжаться в смысле роста: ничего не будет проходить, чтобы исчезнуть, потому что все будет вполне положительным, достойным пребывать вечно.

Общепринятое понятие о вечных мучениях представляет собой лишь школьное мнение, упрощенческое богословие ("наказующее"), которое пренебрегает глубиной таких текстов, как Ин. 3.17 и 12.47. Можно ли себе представить, что наряду с вечностью Царствия Божьего Бог готовит вечность ада, что было бы в каком-то смысле провалом Божественного замысла, победой — хотя бы частичной — зла? Между тем апостол Павел в 1 Кор. 15.55, судя по всему, утверждает обратное. Если блаженный Августин не одобрял "милосердия", то это было направлено против ли-бертинизма и сентиментализма; но с другой стороны, педагогический аргумент страха в настоящее время уже не действует, но рискует приблизить христианство к исламу. Трепет перед святыней спасает мир от пресности, но "совершенная любовь изгоняет страх" (1 Ин. 4.18).

Можно было бы сказать, что ад находится не в вечности и даже не во времени, поддающемся измерению, но в субъективном внутреннем "я", бездонном и призрачном. Пятый Вселенский собор не рассматривал вопроса о длительности адских мучений. Император Юстиниан (который в этом случае похож на "праведников" из истории Ионы, разочарованных тем, что виновные не подвергались наказанию) предложил патриарху Мине в 543 году свою собственную доктрину. Патриарх выработал тезисы против неооригенизма. Папа Вигилий их утвердил. По ошибке их приписали V Вселенскому собору. Эта доктрина представляет собой лишь личное мнение, а учение св. Григория Нисского, которое противоположно ей, никогда не было осуждено.

В конце концов оказывается, что Сатана одновременно лишен мира — предмета своего вожделения и ограничен своим собственным существом, а это существо не беспредельно. Чистый сатанизм исчерпывается, когда у субъекта нет объекта. Напротив, сердце Церкви — сердце Богородицы — не имеет границ. Преп. Исаак Сирии говорит о сердце, горящем любовью к пресмыкающимся, даже к бесам. Искупление охватывает все творение Божье. Смерть втораяотносится к началам зла, развернутым в пространстве и времени: у своего предела они сворачиваются и исчезают навсегда. Если свобода позволила временное повреждение, то итог находится в руке Божьей.

4. Дух Святой в последние времена

По толкованию отцов VII Вселенского собора евангельские слова о смертном грехе относятся ко Святому Духу; это — сознательное сопротивление освящающему действию Святого Духа, сопротивление, которое сводит Премудрость Божью к абсурду. Особое значение этого действия поставлено в центр мистического течения, связанного с "вечным Евангелием" Иоахима Флорского. Позже Фр. Баадер, Я. Беме и даже Жорж Санд говорят о трех заветах, трех исторических эпохах. Между тем надо утверждать, что история христианской Церкви есть уже последняя эпоха — эсхатология; самое большее, о чем можно говорить, это об особенном действии Духа Святого в течение этой эпохи (Деян. 2.17-21). Царю Небесный становится молитвой эсхатологической эпиклезы: в течение всей истории Дух Святой действует и подготавливает наступление Царствия Божьего. Но еще раз: здесь надо быть очень осмотрительными и избегать всякого упрощения. Мы живем во время ужасных путаниц, уже нет больше кристаллически прозрачной атмосферы Евангелия: это как раз и есть время, предсказанное Евангелием, время ложных пророков, ложных слов, поддельных ценностей, перевернутых ситуаций.

Каков должен быть христианский подход к ценностям истории? Аскетический скептицизм вдохновляется словами: "Не любите мира, ни того, что ... в мире" (1 Ин. 2.15) и считает, что рано или поздно то, что есть культура, должно погибнуть в пламени. Исторически греческая культура была использована для проповеди христианства; возможно, ее роль уже исчерпана. Так деторождение оставляет место для девства с момента прихода Мессии. Фактически культура не является органическим элементом христианской духовности. Имеет место даже известный теократический утилитаризм: культура широко используется в апологетических целях, чтобы привлечь чьи-то души. Когда культура начинает чувствовать, что ее лишь терпят, что она инородное тело, которым пользуются для своих нужд, то она уходит и быстро становится автономной, секуляризованной, атеистической. Но одновременно обнаруживается трудность, присущая ее собственной диалектике. Источник культуры — греко-римский. Ее принципом является принцип совершенной формы в конечном. Если христианство в начале победило культуру, то она в свою очередь глубоко пронизала его; однако остаются элементы, не подлежащие упразднению. Культура противится эсхатологии, апокалипсису — как классицизм,так и романтизм. Культура противится Концу. Ее тайная претензия состоит в том, чтобы остаться в истории. Между тем можно оправдать историческую деятельность человека, только определяя ее значение по отношению к Концу. "Проходит образ мира сего" (1 Кор. 7.13); в этих словах — предупреждение о том, чтобы не творить себе кумиров, не впадать в великую иллюзию земных раев или даже в утопию Церкви, отождествленной с Царствием Божьим. Образ видимой Церкви проходит, как и образ мира сего[227]. С другой стороны, гиперэсхатологизм, который перескакивает через историю в Конец мира и присоединяется к аскетическому отрицанию, лишает историю всякого значения, обедняет Воплощение, развоплощает историю. Христианский подход — это не отрицание эсхатологическое или аскетическое, —но эсхатологическое утверждение. Культура не предполагает бесконечного развития. Она не является целью в себе. Когда она объективирована, она становится сис темой принуждений. Когда она истинна, она является той сферой, в которой человек выражает свою истину, но эта истина выходит за пределы преходящего настоящего, образа мира сего, и поэтому культура в своей высшей точке превосходит саму себя и становится по существу символом, знаком. Рано или поздно мысль, моральное сознание, искусство, социальный строй останавливаются у своего собственного предела, и тогда необходим выбор: устроиться в порочной бесконечности или выйти за собственные пределы и, в прозрачности своих ясных вод, отразить невидимое. Царствие Божье достижимо лишь через хаос этого мира. Оно не трансплантируется извне, но является Откровением скрытой глубины самого этого мира.

Всадники Апокалипсиса скачут по земле. Белый всадник, победитель — Христос, окружает Себя странными спутниками: всадниками, которые изображают войну, голод, смерть. Разве христиане не поражены глубоким, трагическим сном в то время, когда мир разрушается, разлагается? Мир живет среди христианских ересей из-за христиан, которые не умеют явить торжествующее присутствие Жизни; апокалиптический Христос, отличающийся от исторического Христа, проходит пространства мира и приносит с Собой последний кризис — суд — в неожиданном, парадоксальном свете, как суд над Иовом и его друзьями. Мосты рушатся. Связи разрываются. Перед нами событие более тревожное и страшное, чем первая Вавилонская башня: теперь уже не смешение языков, но невозможность понимать друг друга на одном и том же языке, духовное замешательство. Мир замыкается сам в себе и, может быть, уже не услышит голоса Христа: христиане тоже замыкаются сами в себе и уже никак не влияют на историю.

Где сегодня в литературе христиан эквивалент Мальро, Сартру, Камю? Они описывают человека как отвратительное, ненормальное существо , но это человек, созданный лагерями, бомбардировками, тиранически ми революция ми и страданием. Может быть, неверующие описывают более точно человеческое лицо и рисуют с большей любовью то, что христиане называют чудовищным. С другой стороны, мы имеем литературу христианского вдохновения у таких авторов, как Джульен Грин, Грэхем Грин, Френсис Стюарт, Коччиоли. У этих странных авторов присутствие Божье открывается там, где раньше немыслимо было бы Его обнаружить. Со своей стороны, ученый агностик Жан Ростан недавно выразил столь тягостное для нас всех удивление перед тем, что тоска по Богу у неверующего часто сильнее, чем любовь верующих к своему Богу. Разве эта тоска не угоднее Богу? Дух рассуждения, чувство ценностей изменяются и сообразуются с тем исключительным временем, в котором мы живем, когда "все проломы открывают путь на небо", по словам Кюре, описываемого Бернансом. Узнать Христа, даже в тех, которые, по-видимости, борются с Ним, но в действительности восстают против лжехристианских понятий и ценностей, — разве это не христианское дело первой необходимости? Христиане слишком удобно устроились во времени или в мелких проблемах повседневной жизни, и теперь другие занимаются перестройкой мира и ищут великий синтез новой судьбы.

"О поэт, ты ничего не объясняешь, но через тебя все вещи становятся объяснимыми" (Поль Клодель). "Последние вещи" не всегда поддаются богословским определениям. Часто они более доступны поэзии, ее эонической глубине. "Я не изобретаю, я открываю", — говорит Пеги. Поэзия, когда она обращена к началу вещей, может заставить понять, что красота есть исполнение истинного и что слава всегда отмечает тот момент, когда можно сказать: "Все свершено". Вот почему "необходимо, чтобы истина была в славе; блеск стиля не роскошь, а необходимость" (Леон Блуа). Сакральное искусство есть морфологический аргумент существования истинного. Чтобы понять современное искусство, надо вернуться к истокам искусства сакрального. Искусство катакомб — небрежное в отношении формы, не заботясь о художественности, — пишет знаки спасения, зашифрованные изображением Крещения и Евхаристии. Одна из греческих надписей в современных катакомбах обозначает таинства спасения таким же символическим образом: "Я есмь, — говорит Аверкий, — ученик св. Пастыря, который пасет стада в горах и на равнине... Всюду Вера была моим проводником, и всюду она давала мне в пищу Рыбу из Источника, Великую, Чистую, Которую Пречистая Дева поймала и предлагает есть друзьям. У Нее есть также дивное вино, смешанное с водой. Которое Она дает с Хлебом... Пусть каждый из тех, которые думают, как я, и понимают эти слова, помолится за Аверкия"[228].

Непобедимая сила веры чертит на стенах и на гробницах немеркнущее благовестие о Вечной Жизни. Временно классическое искусство оказывается не нужно. Оно отказывается от самого себя, проходит через свою собственную смерть и погружается в воды Крещения, чтобы возродаться во Христе и появиться на заре IV века в невиданной прежде форме — в иконе. Перекидывая мост между видимым и невидимым. Символизируемый присутствует в Своем символе. "То, что Библия нам говорит словом, икона нам возвещает красками, представляет перед нами"[229]. Немного праха этого мира, доска, несколько красок, несколько линий — и является красота; в целом икона есть видение вещей невидимых.Более того, она вызывает Присутствие трансцендентного и свидетельствует об этом Присутствии; она является теофаническим местом; но путь к иконе идет через крест и смерть, и это приводит нас к современному искусству.

Как и во времена катакомб, мы стоим перед дилеммой: жить для того, чтобы умереть, или умереть для того, чтобы жить. Никакая эволюция современного искусства невозможна, так как по существу оно есть обновленное разрушение, характерное для веков упадка. Абстрактное искусство в своей самой высшей точке вновь обретает свободу, не связанную ни с какой заранее существующей формой. Внешняя форма разрушена, но вход во внутреннюю форму прегражден Ангелом с огненным мечом. Он откроется только через Крещение, а это — смерть. Художник приобретет снова свое священство, только совершая теофаническое таинство: рисовать, ваять и петь Имя Божье, в котором Бог сотворил Свою обитель. Топтание на месте копиистов, окаменевшее, мумифицированное искусство — все это, к счастью, прошло. От копирования — через импрессионизм и распад абстрактного искусства — надо перейти к творческому построению внутренней формы. Но ее истина исходит только от содержания духовного видения. Речь идет не о том, чтобы воплотить идею, но о воплощении дуновений Духа Святого, о теофаническом искусстве. Абсолютно новое возникает от обращения к эсхатологическому источнику, который впереди. Это искусство апокалипсических времен: "Мы вспоминаем грядущее".

Что касается науки, то в прошлом веке Бертело утверждал: "Сегодня мир — без тайн"[230]. Между тем Эдмонд Бауер недавно заявил, что "метафизические идеи Бертело в известной мере задержали развитие науки"[231]. Находя "объяснение" тому или иному явлению, мы отодвигаем трудность немного дальше.

Самая большая тайна состоит в самой возможности создавать немного науки" (Луи де Бройль)[232]. "Самое непонятное в мире—это то, что мир понятен" (А. Эйнштейн)[233]. Вся наука является тайной. Даже агностики могут констатировать тайну и ощутить известное религиозное чувство. "Самая прекрасная эмоция, которую мы можем ощущать, — это мистическая эмоция. В ней зародыш всякой настоящей науки" (А. Эйнштейн). Дух Святой может возбудить у честного, объективного ученого "удивление" в смысле Платона; Он может показать более посвященным умам "пламя вещей" в материи таинств.