"Что тебе принесем, Христе, яко явился еси на земли, яко человек на® ради? Каяждо бо от Тебе бывших [изшедших от Тебя] тварей благодарение Тебе приносит: ангели пение, небеса звезду, волеви дары, пастыре чудо [восхищение], земля вертеп, пустыня ясли; мы же [люди приносим Тебе] Матерь Деву..." Человек приносит в храм свой дар — хлеб и вино и Бог царственным мановением своей Agape (Любви) преобразует их в Свою Плоть и Свою Кровь, пищу богов. Человечество приносит пречистый дар — Деву, и Бог делает Ее Своею Матерью, Матерью Живущего и тем самым — Матерью всех живущих. Святость на своей верши-” не становится благодатной (Лк. 1.28). Человеческое вместилище становится достойным Невместимого, Который берет от него телесное вещество. Мария не является женщиной среди женщин, но пришествие женщины, новой Евы, восстановленной в своей материнской девственности. Дух Святой нисходит на Нее и является не Ее "орудием", но объективным человеческим условием для Воплощения. Иисус мог принять человеческую плоть только потому, что человечество в Лице Девы Марии дает ее Ему. "Бог берет Марию Себе в Матерь и занимает у Нее Ее плоть, потому что она согласна Ему дать ее взаймы. Он воплощался добровольно и хотел, чтобы Его Мать Его родила также свободно и добровольно" (Николай Кавасила)[283]. Таким образом, Пресвятая Дева участвует в Воплощении; о Ней все говорят: "Ей, гряди. Господи Иисусе!" .(Откр.22.20). Эта Тайна насоразмерна с простым актом деторождения. Она основывается на "предвечном совете" Бога, который видел и, следовательно, предвидел "чрево", которое принимает, зачинает и рождает Слово. Мариология, неотделимая от агиологии, есть органическая часть христологии. Почитание Пресвятой Девы в святоотеческом богословии — это прямая противоположность всякому сентиментализму и мариолатрическому искажению[284], оно в них не нуждается, потому что выражает нечто несоизмеримо большее, имманентно выражая содержание Воплощения.

"...Отныне будут ублажать Меня все роды" (Лк.1.48). Ангельское приветствие "Радуйся, Благодатная Мария" (Лк.1.28) становится ежедневным богослужебным опытом Церкви, узаконенным вселенскими соборами. Есть таинственное совпадение в том богословском молчании, которое окружает в течение первых трех веков Дух Святой и Пресвятую Деву, но Их двойной кенозис завершается громким прославлением, тоже одновременным, в IV и V веках. Пресвятая Богородица является как предустановленный центр мира, как освященное место пришествия Божьего. Состояние Ее Святости дает Ей возможность родить не Младенца-Христа, но Богочеловека; это побуждает называть Ее не простоTheotokos — Богородица, но Theo-anthropotokos — рождающая Богочеловека.В качестве новой Евы Она, как и Адам содержит в Себе все человечество; плоть, которую Она взаимодает Своему Сыну, — это плоть матери всех живущих(Быт.3.20). "...Се, Матерь твоя!" — говорит Иисус Иоанну (Ин.19.27), и все человечество через апостола Иоанна Богослова снова обретает свою Мать. Своею Благодатью материнской помощи Она покрывает всю Вселенную, потому что Она ее носит в Себе и рождает ее для зона Духа Святого; "Есть только одна Пресвятая Дева Матерь, и мне нравится называть ее Церковью", — говорит Климент Александрийский[285].

Христос зачинается от Духа Святого и Марии Девы, говорит Символ веры. Таким образом всякий верующий возрождается от Духа Святого и от fiat — "да будет" Пресвятой Девы; в вере мы тоже рождаемся от Пресвятой Богородицы. Вот почему в диалоге с Ангелом в момент Благовещения Пресвятая Дева Мария возрастает до размеров Храма, который "пространнее небес". На одной иконе — так называемое "Устюжское Благовещение" — Младенец уже изображается в Пресвятой Деве. Это — рождение от Духа Святого в самый момент произнесения слов "Да будет мне по слову твоему" — рождение согласно повелению Божьему: "...Ибо Он повелел и сотворилось" (Пс.148.5).

Если Церковь в самом своем бытии является агиофанией—явлением Святости, то Пресвятая Дева олицетворяет эту Святость; Пречистая, она есть panagia — Всесвятая, и тем самым — Образ Церкви: Святость Божья в святости человеческой. Св. Кирилл Александрийский прославляет "Марию Приснодеву, ten agian ecclesian[286] — святилище".

ГЛАВА II     АРХЕТИПЫ

Мы подходим к такому моменту наших размышлении, когда мысль психолога Юнга многое может нам подсказать: ее глубина побуждает богословов внимательно рассмотреть некоторые ее аспекты. Широта исследовательского подхода Юнга делает его психологию неуязвимой для какого бы то ни было обвинения в "психологизме"; для него опыт души охватывает как психическое (душевное), так и духовное. Его иерология (наука о священном) явно содержит элементы богословия. Всякое внутреннее явление нашей жизни относится к содержанию нашей души (psyche), которая есть место "эпифаний". Фундаментальное для Юнга утверждение родства образа Христа и некоторых содержаний человеческого бессознательного очень сближает его мысль с христологией. Действительно, архетип Богочеловека "вечно присутствует"; во Христе он переходит в историческую реальность — Воплощение. Здесь высказывания Юнга почти совпадают со святоотеческими. Для него "образ Божий, отпечаток которого... находится в душе, есть образ образа. Христос... является истинным образом Божиим, и по Его подобию была создана наша psyche"[287]. Так уже думал Ориген: "Образ Божий... — что же Он, как не наш Спаситель, Который есть Первородный среди тварей"; также у Илария: "Образ Божий есть Первородный среди тварей... Человек создан по этому образу"[288]. Истолковывая образ. Юнг видит в нем "архетип себя самого", что согласуется со словами св.Григория Богослова: "Иисус Христос представляет в образе (архетипе) то, чем мы являемся"[289]. "Я сам" выше сознательного "я"; если это последнее есть центр сознательного, то "я сам" содержит в себе и подсознательную часть psyche, являя собой центр человеческой целостности и становясь тем самым предельным понятием. Эта целостность ставит проблему интеграции всего того, что является "тенью", то есть проблему осуществления прозрачности путем полного просвещения; таким образом речь идет о пути восхождения: от ограниченного "я" нужно перейти к полному "я" ("я сам"), от более глубокого плана — к более высокому, от архаичного животного инфантилизма подняться до духовного homo maximus (максимального человека). В конце концов человек должен достичь того, чем он является по своей сущности, — образа, отпечатка Архетипа {typos значит удар, отпечаток). Это объясняет многочисленные символы "себя самого", которые направляют и подсказывают путь: "жемчужина", "венец", "солнце", а также "мандала" — священные образы интеграции.

Юнг показывает динамизм Образа в историческом существовании в противовес часто встречающимся абстракциям богословов, которые не исчерпывают отношение между образцом и его воспроизведениями, так как образ Архетипа в человеке имеет профетическую функцию. Ученик Юнга Кюнкель употребляет очень выразительный термин: ведущий образ, образ-путеводитель. Со стороны человеческой, он подготовляет пришествие Архетипа: готовится к этому Пришествию, стремится к нему и тем самым привлекает Его. Со стороны Божественной, Образ выражает желание Бога стать человеком[290]. Это предварительное действие Образа показывает, что именно в качестве Архетипа Христос пришел к Себе, и если Он оказался у Себя (т.е. у своих — Ин.1.11), то потому, что "свои" действительно были созданы по Его архетипическому образу.

Юнг, почти единственный среди психологов резко подчеркивает всю реальность зла, его радикальность. Он не допускает какого-либо смешения зла с темным полюсом бытия, с его утробной тайной. Причина зла в извращении, в сознательном отказе от Божественной Любви, что и создает Ад. Зло не является только privatio boni (отсутствие добра), оно — дьявольский противник, очень конкретный и очень реальный "враг". Именно этот реалистический подход ставит столь трудную проблему эсхатологии. Архетип Христа в своем качестве начала интеграции и рекапитуляции несет в себе абсолютную универсальность и постулирует апокатастасис — восстановление первоначальной целостности. Юнг считает, что школьное богословие разделяет архетип на две части: на небо и ад; что оно недостаточно серьезно воспринимает слова:  "...да будет Бог все во всем" (lKop.l5.28), и приходит к неудовлетвори тельным определениям вечности. Ада и последней судьбы Сатаны. Вопрос поставлен четко, однако он обречен оставаться вопросом. Может' быть, в этом и заключается его положительное значение, так как на нашем уровне понимания на него невозможно дать никакого категорического ответа, и всякий богослов должен соблюдать здесь крайнюю осторожность. Св. Анастасий Синаит вспоминал при этом "несчастного Оригена" и призывал к молчанию[291]. Об этом хорошо говорит преп. Максим Исповедник: "Учители Церкви, которые могли многое сказать об этом месте [в Св.Писании] по причине благодати, которую они имели, сочли более осторожным почтить его молчанием, так как, по их мнению, ум толпы неспособен был понять глубину этих слов"[292].

Апокатастасис может быть только аспектом нашей молитвы, подвигом нашей любви. Можно выразить это парадоксальным образом: именно от нас Бог ожидает апокатастасиса...

Наряду с личным бессознательным. Юнг открывает и показывает коллективное бессознательное. Это последнее играет огромную роль и выражается в снах, мифах, волшебных сказках. Здесь встречаются постоянные и универсальные символы, которые снова и снова возвращаются: образы дерева, змия, горы, царя, ребенка. Они являются образами архетипов, которые живут в коллективном бессознательном. Архетипы определяют общие для всех господствующие тенденции и располагают к формированию одних и тех же представлений, обладающих большой энергетической силой. Они не наследуются, но являются врожденными и принадлежат универсальной и самотождественной структуре psyche. Anima и animus, сознательное и бессознательное, интровертивность и экстравертивность, рациональные функции (мысль, чувство) и иррациональные функции (ощущение, интуиция) являются инфракомплементарными частями psyche; конфликт между ними вызывает невроз; напротив, здоровье состоит в гармонизации противоположностей. Если в логическом противоречии члены оппозиции взаимно исключают друг друга, то в экзистенциальном противоречии противоположные, но взаимозависимые члены (например, мужское и женское начала) могут достигать высшей интеграции, что можно определить термином Николая Кузанского co'incidentia oppositorum (совпадение противоположностей)[293].

Св. Григории Нисский уже это утверждал: "Даже то, что в человеке кажется противоречивым..., должно быть синтезировано и упорядочено..., чтобы кажущиеся противоречия разрешились в соответствии с одной и единственной целью, ибо Божественная сила способна явить надежду там, где уже нет надежды, и указать путь там, где он невозможен"[294].

После этого очень краткого изложения некоторых аспектов мысли Юнга следует обратить пристальное внимание на его исследование "Ответ Иову". Оно представляет очень своеобразное и оригинальное углубление библейской темы Иова. Юнг видит в ней три больших действия одной драмы. В качестве путеводной нити он выбирает тезис Кьеркегора: благочестивый человек — это не тот, кто признает себя виновным перед Богом, а тот, кто, как Иов, борется за Бога против Бога. Это означает, что человек обнаруживает в своем сознании внутреннее противоречие и стремится превзойти его, иначе жизнь представляет собой невыносимый диссонанс. Все, что говорит Юнг, относится не к Богу в Самом Себе, но к религиозному опыту человека, к его реакциям, к проекции Бога в его душе.

Вопросом жизни и смерти для Иова является его основное убеждение в том, что он найдет в Боге поддержку против Яхве, найдет живого свидетеля в свою пользу. С одной стороны: "Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои" (Иов.39.34). Но с другой стороны: "А я знаю. Искупитель жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; И я во плоти моей узрю Бога" (Иов. 19.25-26). Этот защитник в первом действии остается сокрытым. Яхве заключил с людьми договор, который требует верности с обеих сторон. Но — непостижимый факт! — пред Лицом Божественного всеведения возникает сомнение, олицетворяемое Сатаной. Удивительное пари заключается за счет бедного и беспомощного создания — Иова. Яхве проявляет странную настойчивость, подчеркивая Свое всемогущество. Перед испуганным взором Иова развертывается динамичная кинокартина с грозным Левиафаном в качестве центральной фигуры, и он обнаруживает бесчеловечную сторону Яхве: "Сердце его твердо, как камень" (Иов.41.16). Иов потрясен, и однако он слышит: "Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй мне" (Иов.38.3). Иов вознесен на головокружительную высоту — на уровень собеседника Яхве. Но на заднем плане сцены видна тень сомневающегося — Сатаны, и удивительное пари наводит Юнга на мысль, что сомневающийся заражает своим сомнением саму верность Яхве.

Настойчивость, с какой Иов во всеуслышание заявляет о своей невиновности, побуждает Яхве проявить Себя. Призыв к справедливости поднимается из такой глубины страдания, что этот крик доходит до светил небесных и звучит "за спиной Божества". Но единственный ответ, который получает Иов, — это ответ грубого демиурга, подавляющего Свое создание тяжестью Своего превосходства. Его безжалостная сила выходит за пределы всякой этической нормы. "Счастливый конец" истории Иова — материальное возмещение — никоим образом не является истинным ответом. Тяжелый занавес неразрешенного вопроса падает в конце первого акта. Монотеизм — не диалектичен; его монологизм не соответствует уровню подлинного ответа. Иов "руку свою полагает на уста" (ср. Иов.40.4), так как, со своей стороны, он верен договору.