Справку по этому вопросу я и предполагаю предложить теперь. Кому монах обязан послушанием, имеет ли последнее какую‑либо внутреннюю основу, чем обусловливается религиозная ценность этого вида подвижничества — все это вопросы, для ответа на которые есть достаточно данных в святоотеческих наставлениях о монашеской жизни и в истории последней, и ответы на эти вопросы органически связаны со старчеством в жизни монашества.

Что касается жизненно–практического значения вопроса о старчестве, то он вытекает из очень интересного явления русской церковной жизни. В последнее долгое время, целый ряд столетий, был основательно забыт завет древнецерковного подвижничества о необходимости в монашеской жизни старческого руководительства. Возрождение старчества на Руси связывается с именем приснопамятного Паисия Величковского. С того времени прошло более чем полтораста лет. Призыв старца Паисия нашел лишь слабый сочувственный отклик в среде наших монашествующих, и даже в Оптиной пустыни, где процвело русское старчество, все время шла тяжелая внутренняя борьба с этим установлением, — ввиду недружелюбного отношения к нему со стороны иерархов и значительной части братии. Но в последние годы замечается все возрастающий интерес к старческому устроению жизни и в русском обществе, и, в особенности, в среде нашей верующей интеллигенции. Понятие “старец” уже вышло из монастырской ограды: о старцах начали говорить и светские люди, и даже старцами почитали не только отдельных иноков и духовников из среды белого духовенства, но и людей мирских. До какого нездорового отношения доходили и доходят порой в этом случае, я думаю, всем известно, в особенности по опыту жизни наших столиц. Мне кажется, что в такие интересные эпохи религиозного углубления, как наша эпоха гонений на христианство, очень важно объективно–историческое освещение этих сторон церковно–религиозной жизни, правильное отношение к которым может содействовать внутреннему росту церковного общества, а неправильное отношение, напротив, может явиться причиной опасных отклонений от прямого церковного пути. Моей задачей и будет определить место старчества в общецерковной перспективе и через это уяснить его подлинно великое значение в жизни Церкви, равно как и предостеречь от возможности ошибочных понимании подлинной сущности старчества.

Сейчас я попрошу вас перенестись мысленно к первым векам христианства, когда возникла в Церкви монашеская форма жизни, а вместе с нею и старчество. Монашество возникло в Церкви тогда, когда языческий мир, гнавший христианство, обессилел окончательно в этой борьбе и вошел в Церковь не столько покаявшимся в прежних заблуждениях и обретшим истину, сколько изжившим все прежнее и только ищущим нового. В этом случае старый мир легко отказался от того, что потеряло уже жизненное значение для него, как, например, от своего антропоморфического политеизма и богослужебного культа. Это потому, во–первых, что вера отцов уже частью ослабела и частью была совсем брошена, а затем и потому, что на место прежней веры пришла новая и превосходнейшая, с определенным учением о Боге и Его отношении к миру и с новым прекрасным богослужебным культом. Другое дело — в области государственного строительства, материальной и духовной культуры и народного быта. Здесь далеко еще не все было изжито, а главное, христианство вошло в мир как религия духа и свободы. Евангелие Иисуса Христа давало миру не какие‑либо новые формы личной и общественной жизни, которыми можно было бы заменить прежние формы устроения государственного и домашнего быта, но Евангелие возвестило миру высочайший идеал жизни в общении с Богом, предоставляя создание форм жизни свободному творчеству христианского духа. И если ко времени победы христианства над языческим миром уже достаточно определились некоторые формы жизни, как, например, христианская семья, личное, нормальное поведение; в отдельных случаях — отношение к миру и его благам, то почти незатронутой осталась вся область государственного строительства; были лишь начатки христианской философии; не было, можно сказать, и следа христианского искусства. Напротив, с точки зрения христианского идеала, все главные устои древнего мира должны были быть осуждены. Так, например, чужд евангельскому духу был весь тогдашний строй государственной жизни, как, впрочем, таким он остается и до наших дней. Евангелие со своим заветом непротивления злу, проповедью вселенской любви, запрещением клятвы, убийства, со своим осуждением богатства и т. д. — все эти заветы, если бы были даже осуществлены в жизни, должны были повести к крушению империи. Без армии, без узаконенного принуждения в государственной жизни, без штыков, без судов, без забот о завтрашнем дне государство не может и дня просуществовать. Не менее велик был разлад и между Евангелием и человеческим сердцем самого доброго язычника. Все отдать, всем пожертвовать, возненавидеть свою жизнь в мире, распяться со Христом, отказаться от всей почти культуры, созданной веками, — все это было неизмеримо труднее, чем поклониться новому Богу, все это должно было казаться безумием, а не светом жизни. Здесь источник такого отношения к евангельскому идеалу жизни в истории христианского общества, когда евангельский идеал был сознательно или бессознательно отнесен в бесконечную высь неба, а от новой религии потребовала жизнь самого решительного компромисса, вплоть до освящения всех почти форм языческого быта, совершенно независимо от их соответствия духу и букве Евангелия. И большинство церковного общества, в том числе и пастырства, пошло по линии наименьшего сопротивления. Лучшие пастыри, правда, мужественно стояли на страже чистоты евангельского идеала. Они дерзновенно обличали все неправды жизни. Но последняя шла по своему руслу, и христианский народ, слушая вдохновенные обличительные слова своих вождей, рукоплескал им в храмах, но вне этих храмов жизнь шла по обычаю мира сего. И велик, бесконечно велик был разлад между словом и делом, идеалом и жизнью. Богом и миром. Сегодня я не буду останавливаться на оценке этого факта мировой истории. Сделаю это, надеюсь, в другой раз, теперь лишь скажу, что такой факт был не только исторической необходимостью, но и религиозной естественностью.

Теперь же от этого большинства обращаемся к меньшинству евангельских безумцев, которые не захотели плыть по течению и сообразоваться с веком сим. Когда они увидели, что верность заветам Евангелия и служение Христу нельзя совместить с жизнью по законам этого мира, то презрели мир до конца и всю свою жизнь посвятили исканию Царства Божия и правды Его на земле. Таковы и были первые монахи.

Монах означает одинокий, не только в смысле внешнем, как и русское слово “инок” указывает на новый, сравнительно с другими, образ жизни. Такими и явились первые пустынножители. Они ушли преимущественно из шумных городов в тишину пустыни, прежде всего Египетской. Первоначальный пафос монашества сосредоточивался на отрицательной стороне — презрении мира и отвержении начал языческой культуры. Пустыня давала возможность устроить свою внешнюю и внутреннюю жизнь по голосу совести, согласно заповедям Евангелия. Мне лично не известно ни об одном из первых подвижников, чтобы он, удаляясь в пустыню, думал о создании там новых форм христианской культуры и христианского общежития. Сама жизнь впоследствии потребовала такого творчества, и последнее, таким образом, развивалось не в теории, не в отвлеченном мышлении о судьбах Церкви, но вся эта аскетическая культура развилась из самой жизни. Последняя выдвинула, в частности, очень скоро по возникновении монашества и необходимость старческого руководства в жизни новоначальных иноков.

Первоначальное монашество выразилось, естественно, в форме анахоретства, или отшельничества. Удалившийся от мира прежде всего искал уединения и, в бытовом смысле, таких условий жизни, которые бы обеспечивали возможность существования. Так, например, анахореты, жившие вблизи Нила, плели корзины из тростника, другие плели веревки и т. д., а свою работу изредка носили продавать в город, где покупали хлеб, семена и все немногое, необходимое для жизни. В жизнеописаниях подвижников мы встречаем повествования об анахоретах, не видавших десятки лет человеческого лица. Но по мере того как число отшельников увеличивалось, встречи<их>становились не только более частыми, но и более необходимыми. Это в особенности благодаря тому, что жить в пустыне можно было далеко не повсеместно, но лишь по берегам рек и вблизи оазисов. Но были и особые, чисто духовные причины для того, чтобы встречи новых анахоретов с прежними получили совершенно особенный религиозно–серьезный характер. Слава о великих подвигах отдельных анахоретов быстро распространялась по вселенной, и новые подвижники, естественно, старались прийти в возможно тесное соприкосновение с ними, чтобы в их опытности почерпнуть руководящие указания для себя. Многие знаменитые отшельники, возлюбившие свое уединение и возненавидевшие славу человеческую, всячески старались сохранить свою духовную независимость и удалялись во внутреннюю Египетскую пустыню все глубже и глубже, все дальше от человеческого жилья. Но за ними шел и народ, не просто шел, но даже бежал в собственном смысле слова, как, например, за великим Арсением, у которого были особенно важные религиозные мотивы “бегать от людей”. Но и самые опытные подвижники не могли не сознавать, что новоначальные иноки имели право на братскую помощь. И самые великие подвижники испытали много искушений и страданий, прежде чем могли достигнуть мира и покоя души. А знаменитые пустынножители не могли не знать того, о чем и до настоящего времени говорит история монашества: не все выходили победителями из тяжелой и напряженной внутренней борьбы. Многие падали под бременем соблазна и искушений, многие изнемогали от неуменья разобраться в собственных духовных переживаниях. И поскольку всегда и неизменно истинное подвижническое величие соединялось с самою глубокою горячею любовью, постольку последняя побеждала всякую мысль о себе самих и осуществлении своих желаний, но шла навстречу сердцам, ищущим любви и руководительства. “Тот монах, кто смотрит на спасение ближнего, как на свое собственное”. Такой девиз, сохраненный в писаниях очень многих подвижников, дошел до нас из глубокой древности. И из таких духовных настроений и потребностей родилось в Египетской пустыне старчество, органически связанное с проведением обета послушания.

Если встречи египетских подвижников с новоприбывшими не носили случайного характера, когда они могли легко и расстаться, но являлись началом взаимной любви и стремления к взаимному общению, то новоприбывший или устроял по соседству келию себе, или же поселялся вдвоем или втроем с опытнейшим подвижником в одной келий. В том и другом случае выступает старческое руководство, или, как тогда говорили, старческое окормление. В первом случае, когда мы встречаемся с группой иноков, живущих каждый в своей отдельной келий, мы имеем дело еще с отшельничеством. Келий иногда устроялись на значительном расстоянии друг от друга. Отшельники пользовались полной внутренней свободой, не часто и встречались друг с другом, но и в этом случае выделялись своей высокой жизнью и духовной опытностью некоторые анахореты, которые для других являлись духовными центрами и руководителями. Они назывались “отцами”, “аввами” или “старцами”, “пресвитерами”. Монашеское пресвитерство в этом случае не указывало на иерархическое достоинство, и первоначально старцы не были обычно священниками. Эти аввы–старцы имели исключительно нравственный авторитет, и отношения между ними и другими иноками определялись не какими‑либо уставами, но духовными потребностями иноков. Они встречались со своими аввами по мере духовной своей потребности, изредка посещали и других чтимых подвижников, хотя все‑таки руководящее значение принадлежало одному старцу. Последний выступает в этом случае уже с характерными чертами старческого авторитета, хотя все же не надо забывать, что анахореты пользовались очень большой свободой в своей внутренней и внешней жизни.