С большею рельефностью выступает старчество в скитских монастырях. Я уже сказал, что не всегда новоначальные иноки поселялись отдельно в пустыне, изредка они отдавались в полное послушание опытному подвижнику, с которым и поселялись вместе в одной келий. Новоначальный инок в этом случае, во избежание опасности неправильного устроения своей жизни, нуждался в помощи на пути подвижничества, добровольно отказывался от своей воли и связывал себя обещанием совершенно полного послушания своему старцу и духовному отцу. Ниже мы увидим, до каких пределов простиралось это послушание. Пока лишь скажу, что послушник или духовный сын должен был исповедовать своему старцу ежедневно или даже несколько раз в день все свои помыслы, ни одного шага не делать без ведома аввы и смотреть на распоряжения последнего как на заповедь Самого Бога. Конечно, и ученик через известный период ученичества сам мог явиться аввой и старцем, но все‑таки этим не прекращаются отношения ученичества к первому авве, хотя, конечно, эти отношения несколько менялись, и трогательно бывает читать о величайшем благоговейном послушничестве самых уважаемых и знаменитых старцев своим духовным отцам и о великой скорби, когда последние отходили к Богу своему и оставляли своего ученика–старца без духовного окормления. Для ясности дела еще раз подчеркиваю, что старец как духовный отец не был священнослужителем и духовником в современном смысле этого слова, совершавшим отпущение грехов в таинстве исповеди. Исповедование помыслов старцу носило не таинственный, но нравственный характер, хотя также имело глубокое мистическое значение, и в отношении учеников старцу усвоялась власть вязать и решать. Соединение нескольких или даже многих келий, в которых совместно жили несколько подвижников, обыкновенно два или три, называлось скитом, почему и эта форма подвижничества носит наименование скитской. Устроителем ее в Египетской пустыне был преподобный Макарий Скитский, он же Великий и Египетский. Основателем отшельничества справедливо почитается преп. Антоний Великий. Во главе скита стоял обыкновенно тоже авва, который имел значение общего отца–руководителя в скиту с громадным нравственным авторитетом, но еще также без писанного устава и соединенных с ним точных определений прав и обязанностей насельников скита. Наставления преп. Макария лучше всего указывают на характер отношений аввы и прочих иноков, чуждый всякой формальности и регистрации. Как видим, в скитском жительстве значение старчества выступает во всей чистоте и полноте. Поэтому почти всё, что будет мною отмечено далее для характеристики старчества, будет опираться главным образом на опыт скитских общин или таких киновий — общежительных монастырей, в которых сохранилось келиотское жительство, характерное для скита.

Третьим типом монашеского устроения была киновия, или общежитие. Организация этой формы монашеского устроения, как известно, принадлежит Пахомию Великому, который одновременно явился и лицом, составившим первый устав монастырской жизни в собственном смысле слова. Основные начала устава легли в основу всех других последующих уставов.

Обет послушания осуществлялся в общежительных монастырях в виде беспрекословного послушания игумену. Конечно, игумен напоминал скитского духовного отца тем, что был свободно выбираем братиею, и, конечно, являлся носителем духовного авторитета. Но о прежних отеческих, в собственном смысле слова, отношениях между игуменом и монахами могла быть речь главным образом только в теории, в сердечных намерениях, но не в действительной жизни. Игумен стоит во главе всех сторон монастырской жизни, причем в монастырях существовало сложное хозяйство, и, главное, в киновиях было очень много насельников. Конечно, у игумена были помощники по различным отраслям монастырской жизни, но все‑таки общее руководство и ответственность лежали на игумене, и очень нередко выборы настоятеля определялись не одними только соображениями духовной опытности, но и административно–хозяйственными дарованиями кандидата в игумены. Притом же, ввиду этой занятости последнего и значительного числа монашествующих, было уже совершенно невозможно не только каждый день исповедовать игумену свои помыслы, но нередко нельзя было мечтать об индивидуальном подходе игумена к душе каждого инока. Поэтому и в уставах игумен выступает по преимуществу как начальник, распоряжения которого должны строжайше выполняться, а не как духовник, отец, влияние которого утверждается на самых близких, интимных, духовных отношениях. Поэтому и самый термин “послушание”, который в отношениях ученика к старцу характеризовал всю жизнь первого, в киновийных уставах, особенно позднейших, уже применяется не к воле только инока, но и прежде всего к роду его работы в общежитии, как‑то: клиросное послушание, послушание по различным отраслям хозяйской и храмовой жизни и т. д. Но естественно, что в монастырях не могла оставаться в пренебрежении духовная сторона жизни, и в киновиях мы тоже встречаем духовных отцов. Я сказал уже, что у игумена были помощники по различным отраслям монастырской жизни: благочинный, эконом, келарь и т. д. Духовные отцы в киновиях и являлись помощниками игумену в деле монашеского окормления новоначальных иноков. Нередко в общежительных монастырях духовные отцы сохраняли все свое значение. Но вообще это было уже не так, как прежде. Вся монастырская жизнь определялась чуть ли не во всех деталях уставом и обычаем. Поэтому не могло быть и речи о той свободе духовного отца в деле его учительства, какую мы находили в келиотстве и отшельничестве. Духовный отец в киновиях был в этом случае чрезвычайно связан уставом и общежитием, когда во избежание соблазна для других, не посвященных в тайну его отношений к ученику, нельзя было повелевать послушнику чего‑либо выходящего за границы устава и обычной практики.

Затем почти совершенно не считались с правом свободного выбора новоначальными иноками духовного отца, что лежало в основе скитского и отшельнического старчества. Правда, из истории общежительных монастырей мы узнаём, что в них нередко избирали духовников наряду с другими должностными лицами. Но эти выборы совершались всеми братьями, которые выбирали не старцев в собственном смысле этого термина, а духовников — совершителей таинства исповеди в пресвитерском сане. Не говорю уже о чисто случайных сторонах дела и общечеловеческой ограниченности и слабости, как, например, о возможной недоброжелательной ревности игумена к славе и успехам в делании духовного отца — монастырского старца. Вообще мое мнение такое, что в общежительных монастырях старчество по необходимости должно было клониться к упадку или же встречать совершенно исключительные обстоятельства и настроения, которые бы поддерживали старца на должной высоте. И нужно сказать, что в истории мы встречаем и то и другое. Первое — падение старчества — после сказанного ясно само по себе. Действительно, в общежительных монастырях старчество все более и более отступало на второй план. Но были исторические обстоятельства, очень сильно способствовавшие сохранению традиций старчества.

Нередко теперь приходится слышать не только упреки монастырям за то, что они, оставив пустыни, перешли в города, но и самые искренние недоумения по этому поводу. Исторически, однако, это понятно. Эпоха возникновения монашества совпала с периодом наступления на восточные и южные границы Империи ее врагов. Уже в IV и V столетиях иноки страшно страдали от нападения кочевников и разных бродяжнических групп. Чем дальше, тем жизнь иноков становилась труднее и труднее: скиты разрушались, монахи избивались или уходили в города под защиту военной силы. Империя постепенно теряла целые области, и при тогдашней религиозной нетерпимости, особенно с эпохи Магомета, волей–неволей монастыри должны были переселяться в города или вообще в культурные местности и сменить тишину пустыни на монастырские ограды из камня и обычаев жизни, которые делали монастыри в городах оазисами среди духовного бесплодия, грубости. Такое переселение монастырей должно было отразиться и действительно отразилось на устоях монастырской жизни, в особенности на неизбежном прекращении отшельничества и ограничении скитского жительства. Преобладали, естественно, киновии, хотя продолжали существовать и лавры как вид скитского общежития, т. е. такого, где в келий жило по 2–3 насельника и была возможность существования строго–старческого окормления. Это случилось потому, что отшельники и скитяне, даже переселяясь в город и размещаясь в киновиях, не могли и не хотели отказаться от дорогих их сердцу традиций пустынножительства и со всею горячностью стремились удержать старческое устроение и в киновиях. В этом случае особенное значение имеет до наших дней Афонское монашество, сохранившее до самых последних дней все виды и формы монастырского устроения. Здесь мы имеем и прекрасно организованные общежития, и отшельничество, и келиотство со старческим устроением. Здесь же всегда процветали и анахореты, душа которых требовала одиночества. Были здесь и бездомные монахи. Словом, Афон представлял собою с начала всей своей истории такую удобную почву для старческой культуры, что по справедливости может считаться преемником в этом отношении славы и традиций Египетской пустыни. Громадное влияние Афон оказал и на русское наше иночество, в частности — на возрождение в нем старчества.

Я не буду делать экскурсов в историю нашего русского иночества и излагать различные теории о процветании или отсутствии старчества у нас в древности. Еще раз напоминаю только, что теперь для нашего монашества со всею определенностью поставлен вопрос о старчестве и его значении для иноческой жизни. Господствуют пока у нас, бесспорно, традиции общежительных монастырей, неблагоприятные для старчества. Но все же и последнее пробивает себе путь, привлекает симпатии монахов и борется не без успеха за свое религиозное право на существование. Потому я и назвал вопрос о старческом устроении обители важным, и от такого или иного решения этого вопроса в жизни во многом будет зависеть дальнейшее развитие нашего монашества, если, конечно, это развитие временно не будет подавлено внешними условиями быта. Отсюда интересно и важно иметь исторически правильный взгляд на старчество, виды старческого окормления и вообще его идеологию. Естественно, что только поняв последнюю, можно будет сознательно отнестись к возрождению старчества у нас на Руси и оценить его принципиально как положительное или отрицательное явление в монастырской жизни. Теперь я и приступаю к исполнению своей задачи, и понятно после сказанного, что мне придется для этого обратиться к первому периоду монашества Египетской пустыни, и в особенности к истории отшельничества и келиотства.

Как я сказал, сущность старчества определяется как совершенное послушание ученика своему старцу. Монашеские наставления многого требуют от старца в его отношении к ученику, как увидим ниже, — и духовной рассудительности, и любви, и личной добродетели. От ученика же всегда и безусловно требуется лишь одно — совершенное послушание старцу с откровенным исповеданием помыслов ежедневно, если даже не ежечасно. В этом случае все христианское совершенство и монашеское преуспеяние усилием воли ученика вводится на время в узкое русло совершенного послушания как всецелого отвержения своей воли, своего разумения добра и зла, своих привычных оценок жизни вообще. “Послушание есть совершенное отрешение от своей души, действиями телесными показуемое; или, наоборот, послушание есть умерщвление членов телесных при живом уме. Послушание есть действие без испытания, добровольная смерть, жизнь, чуждая любопытства, беспечалие в бедах, неуготовляемое пред Богом оправдание, бесстрашие смерти, безбедное плавание, путешествие спящих”. Подобные же определения сущности человеческого послушания встречаем мы и у всех других подвижников древности. Так, например, преп. Симеон Новый Богослов говорит: “Кто посвятил себя Богу и всю печаль свою возвергнет на Него и на духовного отца своего, так что по истинному послушанию перестанет уже жить своею собственною жизнью и творить волю свою, — умрет для всякого пристрастия мирского и для тела своего”. По словам преп. Иоанна Лествичника, “послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения” (“Лествица”, Слово 4–е, n° 3). “Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо–худом, ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его. Послушание есть отложение рассуждения…”. Эти общие суждения о пути послушания иллюстрировались в древнеаскетической письменности многими яркими примерами. Подвижники, в особенности же позднейшие, любили останавливаться мыслию на примерах самого искреннего и совершеннейшего послушания в назидание новоначальным монахам. Так, преп. Иоанн Кассиан, бывший не только известным подвижником, но и тщательно изучивший и наблюдавший жизнь египетских монахов и стремившийся насадить тамошние порядки и обычаи в других местах, с особенною любовью приводит повествование о совершенном послушании учеников вплоть до полного отречения не только от своей воли, но, и от всего своего разума и от своей совести. Вот, например, что он рассказывает об одном послушнике Иоанне: “Когда пришли братья поназидаться примером послушания, старец, позвав Иоанна, сказал ему: “Беги и вот тот камень прикати сюда как можно скорее”. Тот побежал и со всем усердием и напряжением сил начал толкать камень огромный, который целая толпа народа могла бы покачнуть только. Пот лил с него градом, пропитал все его платье, намочил и самый камень, но ему нисколько не подумалось, что послушание неисполнимо, ибо из благоговения к старцу и по искренней простоте послушания он от всей души веровал, что старец ничего не прикажет даром, на что не было бы у него разумного основания”. Тот же преп. Иоанн Кассиан рассказывает об авве Муции следующее: “Когда Муций, отрекшись от мира, искал принятия в обитель, то прождал за воротами монастыря в томительном страдании дольше, нежели кто другой, и в своем неутомимом терпении достиг того, что его, сверх обычая киновийского, приняли в обитель вместе с маленьким сыном, которому было тогда около 8 лет. Когда наконец они были приняты, то тотчас были размещены в разные келий и отданы под науку к разным старцам, чтобы отец не помышлял, что из всего им оставленного у него остался, по крайней мере, сын, а напротив, чтобы знал он, что теперь уже не богат, так перестал сознавать себя и отцом. Чтобы потом яснее обнаружилось, что в нем берет перевес, — кровное ли сострадание или повиновение самоумерщвлению, которое по любви ко Христу должен всему предпочесть, — нарочно оказывали пренебрежение к его детищу, одевали его в тряпки более, чем в настоящую одежду, держали неумытым и нечесаным, и отец своими глазами видел, что невинного малого бьют понапрасну. Несмотря на то, что с сыном его так поступали каждодневно на глазах его, он по любви ко Христу Господу и добродетели послушания хранил сердце свое свободным от всякой тревоги и смущения. Ибо не считал его уже своим, после того как вместе с собой и его принес в жертву Христу, и не на настоящие оскорбления его смотрел, а паче утешался верою, что они никогда не бывают переносимы бесплодно, почему мало думал о сыне и слезах его, а всю заботу обращал на свое преуспеяние в смирении; такое отрешенное настроение не могло укрыться от аввы киновии, и он, желая показать твердость его духа, в один день, когда сын его о чем‑то плакал, как бы в сердцах на него, приказал отцу схватить его и бросить в воду. Тот, как бы от Самого Господа прияв повеление, схватил сына и на своих руках притащил его на края реки и бросил в нее. Такова была горячность его веры и стремительность послушания. И утонул бы отрок, если бы наперед посланные туда братья заботливо не вытащили его из глубины реки”.