Далее, мученики на судилищах всемирной римской империи засвидетельствовали, что защищают добрый образ жизни, переданный им от Распятого и Воскресшего, против злого обычая. Святой Ириней Лионский писал о христианских общинах того периода, рассеянных по всему свету и при этом обитавших “как бы в одном доме”. Когда бывшие гонители вошли под его своды, приняв правую веру, хранителем духа христианства стало монашество, прежде всего в лице своих подвижников, любовно называемых “отцами”.

Старец — это носитель “ума Христова”, выразитель внутренней силы Церкви, как апостолы и мученики, вместитель не только сердечного опыта, но и сверхъестественных даров: различения духов, прозорливости, врачевания. Недаром средневековый византийский святой Симеон Новый Богослов называл своего авву “апостолом и учеником Христа”, подчеркивая сущность его служения. Однако свидетельство старцев проходило в легальных рамках государственной религии, в условиях неагрессивного и также равнодушного ко Христу мирского порядка.

Карусель мыслей и чувств, океаны желаний и огонь раздражении, животную природу человеческую укрощали отцы, сохраняя, через эту борьбу в себе, чистоту мысли и сердца, представлений и чувств в целом народе. Так они раскрывали церковное миропонимание и тайну того, как должно и возможно жить красиво. (Классический свод их сочинений называется знаменательно “Добротолюбие”, греческое “Филокалия” — дословно “красотолюбие”.)

Воспитав в себе волю к добру, подвижники превращались в старцев, в ком вера начинала давать обильное плодоношение, в ком обретался некий источник, излучавший свет. У келий наставников собирались толпы жаждущих возрастать в тепле постоянного Божьего присутствия. Однако тех, кто оставался здесь, не ожидала спокойная жизнь, ибо старческая педагогика заключалась в постоянном терпении скорбей и страданий. И достойно удивления, как на протяжении всего европейского средневековья (в России и в Новое время) не иссякал поток учеников у жилищ отшельников. Значит, было острое понимание, что лишь одно невидимое наследие Христово дает прочность кораблю жизни.

Несомненна также заслуга и русского старчества в поддержании нравственной энергии в народе. Несмотря на трудности и чинившиеся препятствия (вплоть до административных), институт старчества в начале этого столетия получил возможность действовать в общественной сфере и влиять на современников на всех ступенях социальной лестницы, стремясь увести их от пропасти. При этом многие старцы за десятилетия предвидели падение русской государственности, пленение Церкви, неслыханное унижение достоинства человека. “Пока старчество еще держится, — говорил последний оптинский духовник, иеромонах Нектарий, — заветы его будут исполняться. Вот когда запечатают старческие хибарки, повесят замки на их двери, тогда всего ожидать будет можно”[1]. Революция уничтожила не только кельи, но и самую память об их обитателях. На иконе оптинских старцев, прославленных Зарубежной Церковью в 1990 году, двое святых держат в руках кресты — знак исповедничества за веру.

Однако пресеклось старчество не из‑за казней его носителей, кое‑кто уцелел, а из‑за того, что в людях, “страха ради иудейска”, иссякла жажда ученичества у Христа, прервалась линия преемников отеческого наследия.

Сейчас мало кто, даже из интеллигентных слоев общества, имеет верное представление о духовной культуре. Тем удивительнее появление на литературном рынке картинок об “умудренных старцах”, к которым за утешением стекаются ходоки. На страницах печатных изданий мелькают лубки, ставшие уже традиционными: старцы и Гоголь, старцы и Достоевский. Того и гляди старчество объявят “национальным достоянием”. И современные священники чаще ссылаются на его авторитет, требуя послушания от прихожан. “Если бы сейчас подвизались отцы! — вздыхают верующие. — Как было бы легко!”