Это любовь. Маленькая, чуть заметная частица любви. Не к кому‑нибудь, а ко всем.

Любовь от него. От того, кто там лежит. И за него не страшно. Потому что то, что в нём, — это настоящее. Выше всего земного, вечное. Бессмертное…

Вечером"из города"привезли известие:

— Умер.

Пошли узнать по телефону"на завод": может быть, опять ложный слух. Может быть, ошибка.

Вернулись через полчаса:

— Нет, правда. Умер… Спрашивали по телефону в редакции. Получена телеграмма…

Смерть Толстого произвела впечатление совершенно исключительное. Беспримерное. Здесь речь не о силе впечатления, а о самом его качестве.

В смерти Толстого человечество пережило ощущение бессмертия.

Ощущение это до того сложно, до того ново, до того всех застало"врасплох", что его долго не в силах будут"осмыслить".

Толстой умер.

Но это слово "умер" не отдавалось в душе той глупой, тяжёлой болью, которой отдаётся всегда слово"смерть", когда умирают близкие, дорогие люди.

Скорей была почти радость. Но радость не"весёлая", а торжественная.

Хотелось плакать. И многие по–настоящему плакали. Но и слёзы были особенные. Без горечи, без того особого чувства, в основе которого заложено сознание"конца","бесповоротности". — Умер. Конец. Больше никогда не вернётся. И никто ничем не может это изменить.

Не было этого.

Слёзы, которыми плакали люди в эту ночь, были скорей от восторга, от неосознанного умиления.

Вся сложность переживаний, вся неожиданность их заключалась именно в том, что люди, чудом каким‑то, сами того не сознавая, пережили человеческую смерть именно так, как должны переживать всегда: без ужаса, без боли, без отчаяния — как таинственный переход к вечной жизни. Поверили душой, а не мозгом, в эту жизнь. И умилились, растрогались."Ожили сами".

Смерть Толстого свершила чудо.

Она пробудила в людских сердцах веру. Она затронула что‑то такое сокровенное, самую основу бессмертного нашего духа — и мы на несколько мгновений как бы сознали своё бессмертие.

Люди обычно не переживают так смерть потому, что обычно бессмертный дух человеческий слишком заслонён от нас мёртвой оболочкой тления.

Толстой же смертью поднялся на высочайшую ступень духовной жизни. Он облёкся в красоту нетленную. Его личность ещё при жизни как бы освободилась от всего суетного, временного, подверженного разложению, уничтожению. Оставалась лишь какая‑то неуловимая нить, связывающая его с жизнью земной, видимой, конечной.