– Ну, хватит молоть! – строго сказал Хрипушин, проходя и садясь за стол. Мальчик поднялся, и Хрипушин отпустил его кивком головы, но тот дошел до двери и остановился, слушая.

– Так вот, рассказывает этот будильник, он так прихитрился спать, что спит, сволочь, и во сне все равно ногой качает, так мы его…

– Кончайте, – махнул рукой Хрипушин.

– Так мы его все равно стали толкать через каждые пять минут, качает он или нет. Вот так!

– И заговорил? – спросил Хрипушин.

– Заговорил!

– Так вот и вы тоже заговорите, господин ученый секретарь, – усмехнулся Хрипушин. – И имейте в виду, все до словечка расскажете, до имечка! Потому что вы не в царской охранке, а у советских чекистов. А мы научим вас уважать следствие. Спасибо, Игорь. Идите.

Будильник вышел, бросив на Зыбина быстрый и, как ему показалось, какой-то смеющийся взгляд. «Хороший мальчик, – подумал Зыбин, – пожалуй, посидит тут несколько месяцев и поймет все. А впрочем, он и сейчас все понимает и сидит. Да, силен черт! Очень силен!» Дребезжанье в нем прошло совсем. Он был сейчас совершенно собран и спокоен. И снова, уже с улыбкой, посмотрел на Хрипушина – но и тот улыбнулся тоже.

– Все партизаните? – спросил он. – И тут, значит, тоже ведете антисоветскую агитацию? Ничего, ведите, ведите, тут вы что угодно можете говорить, советские люди не из слабых.

Он вынул из папки лист бумаги тетрадочного формата, встал и поднес Зыбину.

– Прочтите и распишитесь, – сказал он.

На листке было напечатано, что он, Г.Н.

Кроме того, он уличался в том, что вредительски оформлял выставки, пытаясь протащить наряду с портретами героев труда фотографии ныне разоблаченных врагов народа, – то есть совершил преступления, предусмотренные статьями пятьдесят восемь, пункт один и пятьдесят восемь, пункт десять, часть вторая, пятьдесят восемь, пункт семь УК РСФСР и Указом от седьмого августа. Поэтому он, чтоб не скрылся и не помешал следствию, подлежит аресту и обыску. Подписал начальник I оперотдела Белоусов, санкционировал зам. прокурора республики по спецделам Дубровский.

– Распишитесь, – повторил Хрипушин, подавая ему ручку. – Пройдите к столу и распишитесь.

Зыбин легко подмахнул бумагу, возвратился на свое место и сел. Сел и Хрипушин. С минуту оба молчали.

– Ну так что ж? – спросил Хрипушин. – Будем признаваться?

– В чем же?

– Да вот в том, о чем здесь написано, по порядочку. Как вы, еще будучи студентом, вели разложенческую работу в своем институте – тут нам прислали об этом красивые материальчики, – как вы ввели в заблуждение органы и ушли от ответственности, потом каким образом и с чьей помощью проникли в музей – мы ваших покровителей тоже всех знаем, и о них будет особый разговор, какую вы вредительскую работу проводили в музее, кто вас в этом поддерживал – так откровенно, откровенно, ничего не тая! Кого вы завербовали, как вы, наконец, осмелев, перешли к прямым действиям. Потом про эту историю с валютой. Ну и так до конца.

– Здорово! – сказал Зыбин и рассмеялся. – Богато! Ну и нарисовали же вы мне следственную идиллию! Что же, давайте факты!

– Так вот они же! – сказал Хрипушин с непоколебимым, тупым убеждением. – Вы арестованы – факт! Вам предъявлено обвинение – факт! Что же это, с потолка взято, что ли? Или мы берем невиновных? – Зыбин пожал плечами. – Да нет, нет, отвечайте, что мы по-вашему, берем невиновных? Так? Ага, молчите? Ну вот вам, значит, и первые факты.