– В следующий вторник получите, – сказал ровно начальник.

– Нет, сейчас! Сию минуту! – закричал Зыбин. – Я напишу прокурору. Я объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите?

– Слышу, – с легкой досадой поморщился начальник и повернулся к дежурному. – На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш.

Так Зыбин попал в карцер. И так он в первый раз за семь суток заснул на цементном полу.

И море снова пришло к нему.

…Я ведь страшно мудрый тогда был. Я тогда вот какой мудрый был: я думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас мне самому непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье я понимал хорошо. Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина – бестужевка, преподавательница гимназии. Она ходила на всякие там поэз-концерты, зачитывалась Северяниным, Бальмонтом. У нас в гостиной висел «Остров блаженных» Беклина, мне дарили зоологические атласы и Брема («он обязательно будет зоологом»). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался и делал вид, что не замечал. А потом он умер, появился отчим, так тот вообще не велел меня кормить – ведь он был еще культурнее!

– Как же ты жил? – спросила она тихо. И они оба вздрогнули от этого неожиданного «ты».

– Да вот так и жил, представь себе, не так уж плохо. Имел товарищей, писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина, потом под Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви к какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет, не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим – профессор, мать – доцент.

– Пил?

– Нет, тогда совсем не пил. Тогда я капли в рот не брал. Пить начал много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время очень смутное, страшное было. Есенинщина, богема, лига самоубийц – да-да, и такая была! Трое парней с нашего фака составили такую лигу. Вешались по жребию – двое успели, третий – нет. И знаешь, как вешались? Не вешались, а давились петлей, лежа на койке. А-а! – вдруг удивленно закричал он и остановился. – Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне знакомо его лицо. Он же меня допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было! Да, да! Да как же он-то меня забыл? Или…

– Это ты про…?

– Ну про него, про него! Он же следователь, только почему же он не сказал мне сразу?

– Ты знаешь, – она взяла его за плечо. – Он вчера мне сделал предложение.

– Что?! – воскликнул он и тоже вцепился ей в плечо. – Он вам?… Он тебе… Ух, черт!

– Да, вчера, после того как тебя увели отсюда твои соседи.

– Здорово! И что же ты ответила?

– Просила подождать. Сказала, что должна подумать. Подумаю и отвечу. Вот подумала.

– И что же?

– Поблагодарю и извинюсь, скажу, что не смогу.