Хуже всех получилась Мать. О Матери у Креста всё, что можно сказать, сказала Анна Ахматова: «Магдалина билась и рыдала. Ученик любимый каменел. А туда, где молча Мать стояла, так никто взглянуть и не посмел». Гибсон посмел. Но в его обойме актерских кандидатур не было нашей Екатерины Васильевой. В итоге эта линия в фильме оказалась провальной.

Актерской и режиссерской удачей можно счесть подбор архиереев, судящих Христа. Очень узнаваемо.

Гениальный кадр — слеза Бога Отца, падающая с неба на Голгофу.

Что меня удивило в этом фильме — так это то, что последним полностью проигнорировано существование синдологии — научной программы исследования Туринской Плащаницы (от слова sindone — плащаница). Именно синдология допустила соприкосновение христологии и паталогоанатомии (пресловутый «натурализм»). На Туринской Плащанице отпечаталось тело распятого человека, а потому научное исследование этого отпечатка дало представление о том, что происходит с человеческим телом на кресте. Сегодня известно, каким именно бичом били Распятого. Известно, какого роста были палачи. Известно, что гвозди вбивались в запястье, а не в ладони (если гвозди вбиваются в ладони, то они разрывают кисть, и тело падает с креста). Известно и то, что при распятии смерть наступает от удушья, а Человек с Плащаницы умер от разрыва сердца (простите за ненаучный термин).

Но фильм я бы советовал посмотреть — особенно эстетической элите. Фильм стоит посмотреть хотя бы ради того, чтобы потом не допускать легковесной игры словами «всякий художник распят»; «я на кресте творчества», «критики распяли великого поэта»…

Фильм стоит смотреть и ради его языков — арамейского и латыни.

Натурализм фильма… да, наверно, православный режиссер так не снял бы. Христос несколько по разному переживается в православии и католицизме. Православие не бьет на эмоции. В православии категорически не рекомендуется во время молитвы рисовать какие бы то ни было «картинки» в своем воображении.

Православная молитва парадоксальна. Это БЕЗ-образная молитва перед образом, перед иконой. Молящийся человек не должен держать у себя в голове никакой картинки, не должен представлять себе Бога так или иначе. Икона своим подчеркнуто искусственным, отстраненным и бесстрастным языком позволяет это делать. Кино же, напротив, оказывается слишком навязчивым для зрителя.

Католические учителя молитвы, например, Игнатий Лойола, напротив, РЕКОМЕНДУЮТ во время молитвы живописать у себя в воображении евангельские сюжеты или картинки из трансцендентного мира. И при этом надо пробуждать в себе чувства умиления, покаяния, восхищения подвигом Христа и т. д.

Этот чувственный, эмоциональный акцент жизни католической Церкви сказывается и в искусстве. Например, испанские распятия XVI века нисколько не уступают фильму Мела Гибсона по своей реалистичности.[26] И их реалистичность была взыванием к решимости веры: верь вопреки очевидности. Эту логику у Достоевского воспроизводит Ипполит («Идиот»). Его реакция на картину Гольбейна «Христос во гробу» была такой: «…если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики Его все веровавшие в Него и обожавшие Его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и передается вам невольно… Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого, немого зверя…», который поглотил «глухо и бесчувственно великое и бесценное существо, которое одно стоило всей природы и всех ее закономерностей».

Кроме того, «возлюбленны» нами разные евангельские сюжеты. Западный человек в первую очередь переживает в Богочеловеке — Иисусе Христе человека, и только потом — Бога. Не случайно самый умильный образ Западного мира — это Христос-Младенец. Праздник Рождества Христова не случайно сияет там сильнее, чем в странах православного мира, где главный праздник — это Христово Воскресение — торжество и победа Бога.

То, что переживает Запад я бы назвал «психологическим несторианством[27]» (естественно, мы им кажемся «психологическими монофизитами[28]»). В обоих случаях определение «психологический» важно по той причине, что на уровне догматическом, богословском и православие и католичество отвергают и несторианство и монофизитство. Но то, с чем не согласен разум, бывает мило и близко сердцу… С этим связано принятие католической культурой самых разных образов Христа, в том числе и сценического, и кинематографического.

Такая кинолента, как «Страсти Христовы» никогда не могла бы быть рождена в лоне православной традиции. Но при этом Православие не настолько закрыто, чтобы не ценить и не принимать того, что рождается за его приделами.

Наблюдая за дискуссиями вокруг этого фильма, в очередной раз поражаюсь, до какой же степени некоторые церковные люди развили в себе способность собственную нелюбознательность, миссионерское равнодушие к людям и бесчувственность выдавать за «духовность». В одной православной московской телепередаче фильм Гибсона обсуждали три игумена. Все трое равно благочестиво и равно серо твердили, что «у нас есть иконы и больше нам ничего не нужно». Авторы же передачи установили телекамеру у выхода из кинотеатра. И как же контрастировали «благоуветливые» журящие глаголы отцов игуменов (конечно, фильм не смотревших, но имевших свое суждение о нем) с лицами людей, выходящих из кинозала… Девочки, воспитанные на «Фабрике звезд», девочки, чьей жизненной мечтой является попадание на телеэкран, тут отворачивали свои лица от телекамер, отказывались от интервью, и, заплаканные, тихо уходили в тень…