VIII век.

“Весьма развратился нынешний век и весь преисполнен возношения и лицемерия. Труды телесные, по примеру древних отцов наших, может быть, и показывает, но дарований их не сподобляется — потому что не трудам, но простоте и смирению являет себя Бог” (преподобный Иоанн Лествичник[257]).

X век.

“Но что сказать тем, которые любят быть важными лицами и хотят быть поставленными в Иереи, Архиереи и Игумены, когда вижу, что они не знают ничего из необходимых и Божественных предметов… О, нечувствие наше и презрение Бога и всего Божественного! Ибо ни чувством не понимаем, что говорится, ни того, что есть Христианство, не понимаем и не знаем в точности таинств Христиан, а других поучаем. Отрицаясь же Его зрения, мы явно показываем, что мы ни рождены, ни произошли в свете, сходящем свыше, но еще в чреве носимые младенцы, или, лучше сказать, выкидыши, а домогаемся священных мест, восходим на Апостольские престолы. А что всего хуже, большею частию деньгами покупаем священство, и, никогда не бывши овцами, желаем пасти царское стадо, и это для того только, чтобы наподобие зверей, наполнить чрево свое” (преподобный Симеон Новый Богослов[258]).

В XIII веке парижский епископ Гийом д'Овернь говорит о том, что одичание Церкви стало таково, что всякий, узревший его, повергается в оцепенение и ужас. “То уже не невеста, то чудовище, ужасающе безобразное и свирепое.”[259]

В конце XVII века греческий проповедник Илия Минятий обозревает свою паству и вспоминает Диогена, который ярким солнечным днем с фонарем в руке на площади искал человека. “Мне тяжело проводить сравнение, но сказать правду нужно. В то время, когда как солнце в полдень, сияет православие, возжигаю и я светильник евангельской проповеди, прихожу в церковь и ищу христианина. Я хочу найти хоть одного в многолюдном христианском городе, но не нахожу. Христианина ищу, христианина! Я перехожу с места на место, чтоб найти его. Ищу его на площадях, между вельможами, но вижу здесь одно только тщеславное самомнение. Нет христианина! Ищу его на базарах среди торговцев, но вижу здесь одну ненасытную жадность. Нет христианина! Ищу его на улицах среди молодежи, и вижу крайнее развращение. Нет христианина! Выхожу за стены города и ищу его среди поселян, но вижу здесь всю ложь мира. Нет христианина… Я хотел бы взойти во дворцы вельмож и сильных людей, чтобы посмотреть, нет ли там христианина, но не осмеливаюсь, боюсь… Все клирики и миряне, князья и бедные, мужи, жены и дети, юноши и старцы уклонились от веры, стали жить непотребною жизнью, нет ни одного, кто жил бы по вере. Христиане, без слез внимающие этому! Если вы не хотите плакать из сокрушения, плачьте из стыда!”[260]

В XVIII веке церковная жизнь Новгорода описывается такими словами: “От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. В Великом Новграде так было до сегодняшнего 1723 года в церквах пусто, что и в недельный день человек двух-трех настоящих прихожан не обреталось. А ныне архиерейским указом, слава Богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большие праздники бывает и больше, и то страха ради, а не ради истинного обращения.”[261]

В XIX веке святой Игнатий Брянчанинов рисует картину духовного разрушения: “Скудость в духовных сведениях, которую я увидел в обители вашей, поразила меня. Но где, в каком монастыре не поражала она? Светские люди, заимствующие окормление духовное в Сергиевой Пустыне, имеют сведения несравненно большие и определенные, нежели эти жители монастырей. Живем в трудное время. “Оскуде преподобный от земли.” Настал голод слова Божия! Ключи разумения у книжников и фарисеев. Сами не входят и возбраняют вход другим. Христианство и монашество при последнем их издыхании. Образ благочестия кое-как, наиболее лицемерно поддерживается, а от силы благочестия отреклись люди. Надо плакать и молчать.”[262]

Несколькими десятилетиями позже будущий митр. Евлогий (Георгиевский), после провинциальной семинарии оказавшись в Московской академии в Сергиевой Лавре, и заметив, что некоторые студенты и преподаватели ежедневно перед началом занятий молятся у святых мощей — поражается столь необычному проявлению веры.[263] (А после катастроф ХХ века для всех нынешних семинаристов, напротив, прийти с утра к Преподобному — это потребность внутренняя, недисциплинарная). В том, XIX веке, который из нашего нынешнего чада кажется столь церковно-благополучным, Е. Голубинский, профессор Московской Духовной Академии, считает первоочередной необходимостью — “заставить в училищах и семинариях учить и учиться хорошо и вывести в семинариях пьянство профессоров и учеников.”[264] Но — “что прискорбно — пьянство не только не убывает, но, пожалуй, еще прибывает: лет сорок назад мы росли дитятей в селе среди гомерического пьянства духовенства всей окрестной местности, но по крайней мере мы не слыхали случаев, чтобы люди умирали от пьянства, а из наших товарищей и близких сверстников по учению мы знаем до пятка, которые отправились на тот свет положительно от пьянства.”[265]