др. – не устранимы никаким новым социальным строем. Когда социальный вопрос будет решен и все люди поставлены в условия достойного существования, когда не будет страданий от необеспеченного положения в обществе, от голода, холода, невежества, болезней, несправедливостей, тогда, именно тогда усилится чувство и сознание непреодолимого трагизма жизни, тогда не избранных только, а многих охватит духовная тоска. Социальная борьба со страданием отвечает на тему о страдании вообще, а не о страдании конкретных существ. Закон общества может быть гарантией против социальных проявлений жестокости, но не может уничтожить жестокости в человеческом сердце, которое всегда найдет несоциальные формы своего проявления. Также и создание социального строя с гарантиями свободы человека и гражданина не избавит еще человека от возможности рабства.

Отсюда, конечно, не следует, что не нужно делать социальных изменений, самых радикальных, для уменьшения человеческих страданий и человеческого рабства. Наоборот, нужно все сделать и освободить духовные задачи человека от искажающих социальных влияний. Оптимистическая теория прогресса XIX века была проникнута верой в уничтожимость страданий и поступательный рост счастья. Эта вера надломлена катастрофическими событиями мира. Старая идея прогресса неприемлема. Но в ней есть и христианская правда, есть неосознанная устремленность к Царству Божьему. Необходимо допустить существование иррационального начала в мировой жизни, не поддающегося рационализации ни в каком прогрессе. И никакой прогресс, никакое социальное переустройство не может победить смерти, главного источника страдания, и уничтожить страха будущего. Это лучше всего понимал Н. Федоров.[53]

Интенсивность страдания связана с интенсивностью жизни, с выраженностью личности. Отказ от интенсивности жизни, отказ от личности может ослабить боль. Человек уходит в себя от мира, который полон страданий и причиняет ему страдания. Но, уходя в себя и изолируясь, человек начинает испытывать новые страдания, и у него является потребность уйти от себя, победить мучительную самопоглощенность. Страдающий человек разными путями ищет победы над страданием, облегчения. И не всегда он обращен к высшему, не всегда это искание свидетельствует о высоте человека.

Собственное страдание облегчается, когда человек начинает испытывать сострадание к другому. Наиболее, может быть, побеждается страдание созерцанием креста.

Но человек настолько странное существо, что он не только ищет освобождения от страдания, он ищет и страдания и готов истязать себя, как истязать и других. Это лучше всего понимал Достоевский. И в религиозной жизни, в высшей ее форме – в жизни христианской, мы видим не только освобождение от страдания, которое она обещает человеку, но и усиление страдания, проповедь самоистязания и истязания других. У людей есть потребность в убийстве и истязании во имя идеи и веры. Новое христианское сознание должно освободить человека от этих кошмаров. Отвратительны не только внешние, физические пытки, но и внутренние, духовные пытки. Это прежде всего освобождение богосознания и богопознания от перенесения на Бога садических и мстительных инстинктов. Наиболее садическая жестокость образуется у людей власти, всякой власти, религиозной, национальной, политической, экономической, семейной, и она получает идейное обоснование. Власть сводит с ума, она есть бесконечное вожделение. Некоторые римские императоры обнаруживали безумие жестокости. Есть режимы, которые представляют кристаллизацию садической жестокости.

Очень разно переживает человек страдания, в зависимости от того, принимает ли он страдания во имя своей веры и идеи – тут он выносит пытки – или страдает от несчастного стечения обстоятельств и бессмысленной жестокости окружающих людей и режима, в котором живет. Есть различие между страданием, в котором человек считает себя виновным, униженным, дурным, и страданием, в котором он героически претерпевает гонения и преследования. Нельзя сравнивать и измерять страдания, как нельзя сравнивать и измерять радости и счастье. Разно переживается страдание женщинами, людьми интеллектуального творческого труда, людьми из простого народа и т. д. Современному усложненному, утонченному и физически ослабленному человеку трудно понять, что можно вынести страдание, которое вынес какой-нибудь протопоп Аввакум или Стенька Разин. И в цивилизованном человеке от древних времен остается жажда крови, потребность в жестоких зрелищах, в бое гладиаторов, бое быков и пр. Мефистофель говорит: «Blut ist cin ganz besonderer Saft».[54] В крови есть что-то таинственное. Древние помещали в кровь душу. С ней связано и прекращение жизни. Огромным нравственным прогрессом было, когда было преодолено убеждение первобытных, что несчастные оставляются богами и должны быть покинуты. Страдание побеждается любовью, но и любовь может быть источником новых страданий. Я сейчас говорю не о любви-эросе, а о любви каритативной, любви жалости и сострадания. Человеку очень трудно переживать страдания одному и ни в чем его не выразить. Одиночество – один из источников страдания. В известном смысле можно сказать, что творец всегда одинок и всегда проходит через страдание. Потребность сообщить свое страдание другим выражается в жалобе, плаче, крике. Этим человек как бы просит помощи. Но есть скрытные люди, которые гордо несут свое страдание в себе, стараясь ничем его не обнаружить. И потому нужно всегда думать, что люди очень несчастны и страдают, но мы этого не замечаем. К каждому человеку следовало бы относиться как к умирающему. Нет ничего мучительнее сопоставления силы, расцвета, радости избыточной жизни и ослабления жизни, увядания, умирания. Но такова судьба жизни, судьба всякой развитой индивидуальности. Страдание и смерть связаны с любовью, которая должна победить и страдание, и смерть.

Счастье не есть сознательная цель человеческой жизни, и было уже сказано, что счастье нельзя организовать. Блаженство можно мыслить как достижение полноты совершенства, которого нет на земле. Тут возможны лишь отдельные мгновения. Но можно и должно стремиться к уменьшению количества страданий. Сострадание есть абсолютная заповедь. Никто не должен увеличивать для себя количества страданий, истязать себя, но должен переносить ниспосылаемые страдания просветленно, как имеющие смысл в его судьбе. Мучительная проблема страдания не разрешима окончательно в пределах этого феноменального мира. Противоречие между природой человека и условиями его конечного существования в природном мире неразрешимо и предполагает необходимость трансцензуса, конца. Может ли добро спасти от страданий? Не спасет и не может спасти, и потому нужно искупление и Искупитель, нужна не человеческая только, но и Божья любовь. Есть бессилие человека перед злом и страданием. Но есть бессилие и самого Бога как Творящей Силы. Лишь Бог, ставший человеком, принявший на себя страдания человека и всей твари, может победить источник зла, порождающий страдание. Никакие теологические системы, никакие авторитеты не могут прекратить человеческого страдания и муки. Прекратить их могут лишь религиозные первореальности, лишь богочеловеческая связь, лишь богочеловеческая любовь. Человек, окончательно порывающий эту богочеловеческую связь, становится перед бездной небытия, и страдания его делаются нестерпимыми.

Всякая любовь несет с собой новые страдания, и вместе с тем лишь любовь побеждает страдания, побеждает богочеловеческая любовь. Любовь-эрос заключает в себе бесконечное страдание, в ней есть ненасытимость. Любовь-агапе, любовь нисходящая, а не восходящая, не заключает в себе бесконечного алкания.[55] Поэтому обе любви должны быть соединены. Иначе не достигается полноты. Страдание побеждается также творчеством человека, хотя творчество знает свои страдания. Смысл страдания в том же, в чем и его причина. Если бы не было страдания при несоответствии между высшей природой человека и условиями его существования в этом мире, человек мог бы опуститься до жалкого состояния. И все же страдание остается для нас тайной. Это и есть тайна искупления.

Самое слово слишком связано с очень антропоморфическим и социоморфическим понятием выкупа. Унизительно и для Бога, и для человека понимать искупление как выкуп, данный Богу, чтобы угасить гнев Его. Это предполагает, что Богу угодны и приятны страдания людей в мире. Но возможно более глубокое и достойное понимание. Страдание есть испытание человека, духовных сил человека в путях свободы. Богу угодны не страдания человека, а духовное просветительное испытание сил человека в неотвратимых результатах, известным образом направленной свободы, свободы по источнику своему еще предмирной. Ударение всегда должно быть сделано на просветлении и преображении.

Глава VI. Зло

Страдание и зло связаны между собой, но не тождественны. Страдание может и не быть злом, может быть даже добром. Существование зла есть величайшая тайна мировой жизни и величайшее затруднение для официальной теологической доктрины и для всякой монистической философии. Рационалистическое решение проблемы зла так же затруднительно, как и решение проблемы свободы. Можно утверждать, и с большим основанием, что зло не имеет положительного бытия и соблазнять может лишь тем, что крадет у добра.[56] Но тем не менее зло не только есть, но и преобладает в мире. То, что можно именовать небытием, может иметь экзистенциальное значение. Ничто имеет большое экзистенциальное значение, хотя неверно было бы сказать, что оно существует.[57] Одна из попыток разрешить проблему зла и согласовать его с возможностью теодицеи заключалась в том, что зло присутствует лишь в частях, в целом же есть лишь добро. Так думал Бл. Августин, Лейбниц, да в конце концов и большая часть теодицей, ибо они допускают, что Бог пользуется злом для целей добра. Но такого рода доктрина основана на отрицании безусловного значения всякой личности, и она характерна скорее для античной, чем для христианской морали. Это означает преобладание эстетической точки зрения над этической.

В действительности верно, что в этом эмпирическом мире нет доброй божественной целесообразности, да ее и не может быть в мире, который признается падшим. Можно было бы сказать, что целесообразность есть для отдельных групп явлений, но не для целого мира феноменального, не для связи этих явлений во имя добра. Традиционное учение о Промысле принуждено отрицать зло и несправедливость в мире, и оно выходит из затруднения тем, что вместо зла признает лишь существование греха. Существует в нашем мире непреодолимый конфликт индивида и рода. Необычайно хрупка и угрожаема индивидуальная жизнь, человеческая и животная, но необыкновенно производительна сила родовой жизни, все вновь порождающая жизнь. Доктрина, которая видит зло лишь в частях и не видит его в целом, находится во власти рода и равнодушна к индивиду. Гений рода хитер и всегда подсказывает несчастному человеку лживые оправдания, которыми держит его в рабстве. Поэтому историческая и социальная жизнь основана на таком количестве лжи. Ложь может быть самообманом, когда человек делается игралищем социально-родовых сил жизни. Ложь может быть также формой защиты жизни от нападения на жизнь. Вопрос о правде и лжи есть основной моральный вопрос.

От мучительного вопроса о зле человек хочет укрыться в сферу нейтрального и этим хочет прикрыть свою измену Богу. В более глубоком смысле нейтрального нет, нейтральное находится на поверхности. Можно было бы даже сказать, что дьявол нейтрален. Ошибочно думать, что дьявол есть полюс, противоположный Богу. Полярно противоположный Богу полюс есть Бог же, другое лицо Бога, – крайности сходятся. Дьявол, князь мира сего, укрывается в нейтральном. В религиозной жизни вообще и в христианской жизни огромную роль играла вера в демонов и в дьявола. Это было одно из решений проблемы зла. Когда дьявола признают источником зла, то происходит объективация внутренней драмы человеческой души. Дьявол есть экзистенциальная реальность, но совсем не объективная предметная реальность, подобная реальностям природного мира, это реальность духовного опыта, пути, через который идет человек. Идеей дьявола социально очень злоупотребляли, запугивали ею людей и до огромных размеров расширили царство дьявола, присоединяя к нему все новые и новые области. Так создался настоящий духовный террор. Освобождение души от терзающих ее демонов возможно лишь в очищенной духовной религии. Демонология и демонолатрия были лишь в пути человека к царству духа, к царству свободы и любви, к Царству Божьему.

Борьба против зла легко сама приобретает характер зла, заражается злом. Есть зловещая моральная диалектика манихейского дуализма. Слишком большие враги зла сами делаются злыми. Это парадокс борьбы со злом и злыми: добрые для победы над злыми делаются злыми и не верят в другие способы борьбы со злыми, кроме злых способов. Доброта вызывает к себе пренебрежительное отношение и кажется неинтересной и пресной. Злость же импонирует и кажется интереснее и красивее. Люди борьбы думают, что злость умнее доброты. Проблема тут в том, что, в сущности, нельзя осуществлять целей добра, добрых целей. Это слишком легко ведет к злу, к злым средствам. Нужно быть в добре и излучать добро. Только Евангелие преодолевает это перерождение борьбы со злом в новое зло, признает осуждение грешников новым грехом. Нужно человечно, с добротой относиться и к дьяволу. Существует диалектика отношения к врагу и злому. Вы начинаете бороться во имя добра с врагом и со злом. Но вы кончаете тем, что сами проникаетесь злом. Основная моральная проблема нашего времени есть проблема отношения к врагу. Врага перестают считать человеком, к нему не должно быть человеческого отношения. В этом произошло наибольшее отступничество от евангельской истины. Я не думаю, чтобы существовали безнадежно демонические натуры, т. е. натуры, над которыми тяготеет фатум демонической одержимости, как не думаю, чтобы существовали демонические народы. Существует лишь демоническое состояние людей и народов. Поэтому ни над кем не возможен окончательный суд.