428//429

Мужественная русская сила проснулась в советской России после революции. Но ее пробуждение было оторвано от русских духов

ных течений, и с этим отрывом было связано много дурного. Такова русская судьба.

Астральный романъ.

(Размышление по поводу романа А. Белаго «Петербургъ»).

I.

Петербургъ не существуетъ уже. Жизнь этого города была бюрократической жизнью по преимуществу, и конецъ его былъ бюрократическимъ концомъ. Возникъ неведомый и для нашего уха еще чуждо звучащий Петроградъ. Кончилось не только старое слово и на его месте возникло слово новое, кончился целый исторический периодъ, и мы вступаемъ въ новый, неведомый перюдъ. Было что то странное, жуткое въ возникновении Петербурга, въ судьбе его, въ его отношении ко всей огромной России, въ его оторванности отъ народной жизни, что то разомъ и властно порабощающее и призрачное. Магической волей Петра возникъ Петербургъ изъ ничего, изъ болотныхъ тумановъ. Пушкинъ далъ намъ почувствовать жизнь этого Петербурга въ своемъ «Медномъ всаднике». Славянофилъ-почвенникъ Достоевский былъ страннымъ образомъ связанъ съ Петербургомъ, гораздо более, чемъ съ Москвой, онъ раскрывалъ въ немъ безумную русскую стихию. Герои Достоевскаго большей частью петербургские герои, связанные съ петербургской слякотью и туманомъ. У него можно найти изумительныя страницы о Петербурге о его призрачности. Раскольниковъ бродилъ около Садовой и Сенного рынка, замышляя свое преступление. Рогожинъ совершилъ свое преступление на Гороховой. Почвенникъ Достоевский любилъ безпочвенныхъ героевъ, и только

— 37 —

въ атмосфере Петербурга могли существовать они. Петербургъ въ отличие отъ Москвы,—катастрофический городъ, Характерны также петербургския повести Гоголя,—въ нихъ есть петербургская жуть. Московскимъ славянофиламъ Петербургъ казался иностраннымъ, эаграничнымъ городомъ, и они боялись Петербурга. Большия были основания, ибо Петербургъ—вечная угроза московско-славянофильскому благодушию. Но то, что Петербургъ казался славянофиламъ совсемъ нерусскимъ городомъ, было ихъ провинциальнымъ заблуждениемъ, ихъ отграниченностью. Достоевский опровергъ это заблуждение.

Эфемерность Петербурга—чисто русская эфемерность, призракъ, созданный русскимъ воображениемъ. Петръ Великий былъ русский до мозга костей. И самый петербургский бюрократический стиль—своеобразное порождение русской истории. Немецкая прививка къ петербургской бюрократии создаетъ специфически русский бюрократический стиль. Это такъ же верно, какъ и то, что своеобразный французский языкъ русскаго барства есть русский национальный стиль, столь же русский, какъ и русский ампиръ. Петербургская Россия есть другой нашъ национальный образъ наряду съ образомъ московской России.

Романъ о Петербурга могъ написать лишь писатель, обладающий совсемъ особеннымъ ощущениемъ космической жизни, ощущениемъ эфемерности бытия. Такой писатель есть у насъ и онъ написалъ романъ «Петербургъ», написалъ передъ самымъ концомъ Петербурга и петербургскаго периода русской истории, какъ бы подводя итогъ столь странной столица нашей и странной ея испории. Въ романе «Петербургъ», быть можетъ самомъ замъчательномъ русскомъ романе со временъ Достоевскаго и Толстого, нельзя найти полноты, не весь Петербургъ въ немъ нашелъ себе место, не все доступно его автору. Но что-то характерно петербургское въ этомъ изумительномъ романе подлинно узнано и воспроизведено. Это—художественное творчество гоголевскаго типа

— 38 —

 и потому можетъ дать поводъ къ обвинению въ клевете на Россию, въ исключительномъ восприятии уродливаго и дурного, въ немъ трудно найти человека, какъ образъ и подобие Божье. Андрей Белый—самый значительный русский писатель последней литературной эпохи, самый оригинальный, создавший совершенно новую форму въ художественной прозе, совершенно новый ритмъ. Онъ все еще къ стыду нашему недостаточно признанъ, но я не сомневаюсь, что со временемъ будетъ признана его гениальность, больная, не способная къ созданию совершенныхъ творений, но поражающая своимъ новымъ чувствомъ жизни и своей не бывшей еще музыкальной формой. И будетъ А. Белый поставленъ въ ряду большихъ русскихъ писателей, какъ настоящий продолжатель Гоголя и Достоевскаго. Такое место его определилось уже романомъ «Серебряный Голубь» У А. Белаго есть ему одному присущий внутренний ритмъ, и онъ находится въ соответствии съ почувствованнымъ имъ новымъ космическимъ ритмомъ. Эти художественныя откровения А. Белаго нашли себе выражение въ его симфонияхъ, форме, до него не встречавшейся въ литературе. Явление А. Белаго въ искусстве можетъ быть сопоставлено лишь съ явлениемъ Скрябина. Не случайно, что и у того и у другого есть тяготение къ теософии, къ оккультизму. Это связано съ ощущениемъ наступления новой космической эпохи.