Таким образом сверхклассовая интеллигенция, исходя из безусловной по своему значению идеи «естественного права», из вечных идеалов свободы и справедливости, выделяет очередную прогрессивную задачу, общую для многих реальных групп, объединяет параллельные ряды групповых общественных движений в общенациональном деле достойного человеческого существования. Интеллигенция возвышается над узостью каждой из общественных групп, понимая свой либерализм в настоящем, идеалистическом смысле этого слова, но вместе с тем пользуется всеми этими группами, как реальным базисом. Можно, напр., придавать огромное значение земству, влиять на него и опираться на него в известный исторический момент, не заражаясь групповою ограниченностью среднепоместного дворянства, которое, главным образом, представлено в наших земствах. Классовое движение может быть только частью общего освободительного движения, оно имеет свои ограниченные профессиональные цели и потому должно быть подчинено общечеловеческой задаче, поставленной идеальными запросами человеческой личности, которая властно требует своих прав.

Пусть не думают, что мы реабилитируем старый утопизм и возвращаемся к «субъективизму», который сами же раньше критиковали, только философское невежество может выставлять подобное обвинение. Мы слишком хорошо понимаем все значение материального общественного развития, которое не может быть создано порывами интеллигентной души. Принимая развитие материальных производительных сил и соответствующую социальную группировку, как реальный базис, мы должны творить социально-политическую справедливость и духовную культуру, она имманентно сама собой из социальной материи не возникнет, так как социальная материя не причина, а условие, не цель, а средство. Наша практическая программа должна считаться и с реалистической социологией и с идеалистической философией истории, последняя указывает на цели, которые нас делает людьми, первая на средства, которые не делают нас бесплодными утопистами.

Необходимо выделить зерно истины, заключающееся в историческом материализме, и отбросить ложную материалистическую метафизику, искажающую все, что есть верного в этом учении. Тогда мы получим ценный метод для исторической ориентировки, ряд важных положений дпц социологии и реалистические указания для социальной политики. Но теория классовой идеологии, классовой науки и нравственности, классовой политики, заключающая в себе относительную историческую правду, в качестве миропонимания, в качестве религиозной святыни должна быть окончательно отвергнута. В той форме, которую теперь принимает классовая точка зрения, она делается вредным предрассудком, угощающим свободное творчество человеческого духа, препятствует обнаружению идеальной общечеловеческой природы, которая должна наконец развернуться во всей своей красе и мощи и создать царство правды. Иллюзия же «классовой» правды создана временным, переходящим злом жизни, от которого не должно остаться ничего, так как вселенская правда единая и вечная, должна победить.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ РЕЛИГИОЗНОГО БРОЖЕНИЯ В РОССИИ[311]

От вершин интеллигенции (в лице национального героя мыслящей России Льва Толстого) и до низин народных оно (русское общество) сознательно и самочинно творит культуру, работая над разрешением высших ее задач — религиозных, выдвигая их как христианство первых веков и реформация нового времени рядом и в связи с проблемами моральными и социальными. Этой особенности нашего времени — упорной работе народного сознания над религиозной проблемой (работе, которая не есть просто мучительное недоумение, каким был раскол) мы придаем огромное значение: в ней видится нам явственный знак культурной зрелости русского народа в его целом и благое предзнаменование широкого подъема национальной культуры. Как ни тягостны те условия, в которых происходит процесс творчества национальной культуры, мы готовы с радостным сердцем повторять классические слова Гуттена: Die Geister sind erwacht: es ist Lust zu leben!2' Да, они проснулись! в разных местах, под разными широтами, на том необъятном пространстве, где раскинулось русское племя, творится культура и творится человеческой личностью, притязающей на самочинное мышление и такое же строительство личной и общественной жизни.

Л. Струве. «В чем же истинный национализм»3*.

Бывают эпохи в жизни народа, когда всякий факт духовной культуры, наиболее, казалось бы, далекий от политической злобы дня приобретает острый политический смысл, когда всякое живое проявление культуры, всякое духовное искание человеческой личности стоит под знаком национального политического освобождения и самым фактом своего существования требует свободы и права. Наша родина вступает теперь в эпоху небывалого еще подъема народных сил и несоответствие между властными запросами созревшей для свободы личности и нашим позорным государственным строем и наглой политикой правительства достигло крайнего напряжения. Вопрос о политическом освобождении России, о создании правопорядка, гарантирующего свободу, сделался вопросом дальнейшего достойного существования русской национальности, и вся наша национальная духовная культура нуждается в политической свободе, как в элементарном условии своего дальнейшего развития. В сознание всех русских людей, не потерявших окончательно совести и чести, должна войти та непререкаемая истина, что без свободы России грозит гибель и духовная смерть. Мы думаем показать это на религиозном брожении, которое имеет в наших глазах большое симптоматическое значение. На страницах «Освобождения» уместно рассмотреть это брожение не с богословской или философской точки зрения, а с точки зрения политической.

Безобразный, давящий факт русского самодержавия сузил сознание передовых представителей русской интеллигенции и исказил их перспективы. Под влиянием этого тяжкого кошмара русской жизни наша передовая интеллигенция слишком «монистически» и однобоко поняла социально-политическое движение, сложность и многообразие освободительных задач стушевались и в перспективу совсем как-то не вошли запросы религиозного сознания, не было сознано огромное значение религиозной реформации[312], самым тесным образом связанной с политическим освобождением России. Как бы мы ни смотрели на православие, христианство и религию вообще, было бы нелепо и не исторично думать, что в России, освобожденной от гнета самодержавия, не будет никаких религиозных запросов и никакого свободного уже воплощения религиозного сознании.

Поэтому религиозное движение несомненно будет иметь у нас политическое значение и займет свое место в сложной и многообразной освободительной борьбе. Политически оппозиционными могут оказаться не только свободные религиозные искания нашей интеллигенции и сектантское религиозное движение в народе, это само собой ясно, но и сама православная церковь, если она оправится от «паралича», о котором говорил Достоевский9*, проникнется живым духом и сознает свое христианское призвание[313]. И в качестве посторонних свидетелей мы должны признать, что на почве православного христианства возможно движение, направленное против самодержавия, движение, выставляющее на своем знамени: свободу совести, освобождение церкви от гнета государства и требование христианской политики. В личности Победоносцева воплощен не столько дух русского православия, сколько дух русского самодержавия и была бы глубокая внутренняя логика в ненависти искренних представителей духовенства к хозяйничающему в церкви министру русского царя. По истинно христианской логике давно пора было бы изгнать из храма Божьего торгашей, совершающих" постыдный торг религиозной совестью в интересах полицейских, во имя иного бога, бога государственного насилия и гнета. На знамени обер-прокурора святейшего

Синода Победоносцева, и исторической православной церкви, поскольку она перед ним холопствует, написан идеал низменного государственного позитивизма, а не идеал религиозно-христианский.

Католицизм пал потому, что в нем церковь превратилась в государство, церковь пожелала быть хозяином земли и сделала государство орудием своих землевладельческих целей. Католический клерикализм основан на принижении церкви до государства с его материалистическими насильственными способами действий, и это падение церкви сказалось в кострах инквизиции. Но во всяком случае католицизм сыграл крупную творческую роль в истории, психологические переживания католицизма чувствуются еще в современном социализме. Православная же церковь не играла такой самостоятельной роли в русской истории, она была орудием государства, религия ставилась в унизительно подчиненное положение к самодержавию. Искренно и глубоко религиозные натуры, которые видят в православии единственную истинную религию, должны признать, что православная церковь еще не создана, и им остается мечтать об идеальном типе клерикализма, в котором государство превратится в церковь и насильственный полицейский союз будет заменен религиозным союзом любви [314].

После того, как Духовным Регламентом Петра Великого учрежден был св. Синод и в нем властно было заявлено Петром: «делать сие должна Коллегия не без Нашего соизволения», православная церковь прекратила свое самостоятельное существование и превратилась в министерство исповедания, цезарепапизм, признание царя главой церкви, окончательно восторжествовал *. Приниженность церкви, ее готовность быть реакционным орудием в руках государства, вызывает брезгливое отношение к православию у лучших представителей русской интеллигенции. Та интеллигенция, которая справедливо видит в «неблагонадежности» свою высокую нравственную обязанность и свою историческую миссию, не считает православную церковь опасным врагом, она слишком понимает невозможность клерикализма на русской почве, страшным врагом является абсолютный царизм, а православие внушает к себе брезгливо-индифферентное отношение.

И, может быть, одним из самых страшных преступлений русского правительства будет признано то его низкое деяние, что оно воспитало лучшую часть русской интеллигенции, умевшую идти на крестную муку за правду, в духе религиозного индифферентизма и подозрительного отношения ко всяким религиозным исканиям, как к чему-то политически неблаговидному. За это преступление русское правительство заслужило перед судом Божьим «гиену огненную» и анафему православной церкви, поскольку она представляет мистическую церковь Христову.

Великая русская литература — самая религиозная в мире. Творчество двух величайших русских гениев — Л. Толстого и Достоевского, носит по преимуществу религиозный характер, и есть зерно истины в славянофильской идее, видящей в этом отражение нашего национального духа. Религиозны ваши философские искания, и религиозный дух почил даже на нашей атеистической публицистике. Укажем на главнейшие симптомы религиозного брожения, которое замечается в последние годы.